Неточные совпадения
Чудно
все завелось теперь
на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький — как его узнаешь, кто он?
Глядеть
весь город съехался,
Как в день базарный, пятницу,
Через неделю времени
Ермил
на той же площади
Рассчитывал
народ.
Глеб — он жаден был — соблазняется:
Завещание сожигается!
На десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей,
С родом, с племенем; что народу-то!
Что народу-то! с камнем в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее
всех,
И за то тебе вечно маяться!
Солдат слегка притопывал.
И слышалось, как стукалась
Сухая кость о кость,
А Клим молчал: уж двинулся
К служивому
народ.
Все дали: по копеечке,
По грошу,
на тарелочках
Рублишко набрался…
Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется —
Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника
народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли
на пригорочек,
Что
все село шатается,
Что даже церковь старую
С высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! —
Тут трезвому, что голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И к вечеру покинули
Бурливое село…
Уж сумма
вся исполнилась,
А щедрота народная
Росла: — Бери, Ермил Ильич,
Отдашь, не пропадет! —
Ермил
народу кланялся
На все четыре стороны,
В палату шел со шляпою,
Зажавши в ней казну.
Сдивилися подьячие,
Позеленел Алтынников,
Как он сполна
всю тысячу
Им выложил
на стол!..
Не волчий зуб, так лисий хвост, —
Пошли юлить подьячие,
С покупкой поздравлять!
Да не таков Ермил Ильич,
Не молвил слова лишнего.
Копейки не дал им!
Но они сообразили это поздно и в первое время, по примеру
всех начальстволюбивых
народов, как нарочно совались ему
на глаза.
Для того же, чтобы теоретически разъяснить
всё дело и окончить сочинение, которое, сообразно мечтаниям Левина, должно было не только произвести переворот в политической экономии, но совершенно уничтожить эту науку и положить начало новой науке — об отношениях
народа к земле, нужно было только съездить за границу и изучить
на месте
всё, что там было сделано в этом направлении и найти убедительные доказательства, что
всё то, что там сделано, — не то, что нужно.
Для Константина
народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря
на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление
на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки, жандармы. Чистый
народ, блестя
на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые кудрявые березы сада, обвисшие
всеми ветвями от снега, казалось, были разубраны в новые торжественные ризы.
Государь, и
весь двор, и толпы
народа —
все смотрели
на них, —
на него и
на шедшего
на лошадь дистанции впереди Махотина, когда они подходили к чорту (так назывался глухой барьер).
— Но я всё-таки не знаю, что вас удивляет.
Народ стоит
на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен противодействовать
всему, что ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство идет потому, что
народ образован; стало быть, у нас надо образовать
народ, — вот и
всё.
Он ехал и отдохнуть
на две недели и в самой святая-святых
народа, в деревенской глуши, насладиться видом того поднятия народного духа, в котором он и
все столичные и городские жители были вполне убеждены. Катавасов, давно собиравшийся исполнить данное Левину обещание побывать у него, поехал с ним вместе.
Старик, сидевший с ним, уже давно ушел домой;
народ весь разобрался. Ближние уехали домой, а дальние собрались к ужину и ночлегу в лугу. Левин, не замечаемый
народом, продолжал лежать
на копне и смотреть, слушать и думать.
Народ, оставшийся ночевать в лугу, не спал почти
всю короткую летнюю ночь. Сначала слышался общий веселый говор и хохот за ужином, потом опять песни и смехи.
У князя в сакле собралось уже множество
народа. У азиатов, знаете, обычай
всех встречных и поперечных приглашать
на свадьбу. Нас приняли со
всеми почестями и повели в кунацкую. Я, однако ж, не позабыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвидимого случая.
— Ох, батюшка, осьмнадцать человек! — сказала старуха, вздохнувши. — И умер такой
всё славный
народ,
всё работники. После того, правда, народилось, да что в них:
всё такая мелюзга; а заседатель подъехал — подать, говорит, уплачивать с души.
Народ мертвый, а плати, как за живого.
На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный кузнец и слесарное мастерство знал.
Смеются вдвое в ответ
на это обступившие его приближенные чиновники; смеются от души те, которые, впрочем, несколько плохо услыхали произнесенные им слова, и, наконец, стоящий далеко у дверей у самого выхода какой-нибудь полицейский, отроду не смеявшийся во
всю жизнь свою и только что показавший перед тем
народу кулак, и тот по неизменным законам отражения выражает
на лице своем какую-то улыбку, хотя эта улыбка более похожа
на то, как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого табаку.
В это время
все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и даже неграмотный
народ сделались, по крайней мере,
на целые восемь лет заклятыми политиками.
Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо
все, что ни есть
на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие
народы и государства.
Собакевич отвечал, что Чичиков, по его мнению, человек хороший, а что крестьян он ему продал
на выбор и
народ во
всех отношениях живой; но что он не ручается за то, что случится вперед, что если они попримрут во время трудностей переселения в дороге, то не его вина, и в том властен Бог, а горячек и разных смертоносных болезней есть
на свете немало, и бывают примеры, что вымирают-де целые деревни.
Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и
всю родню его, и перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе, может быть, плелась где-нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским забубенным
народом дорогу, — в это время
на другом конце города происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя.
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие
на очи длинные волосы косы своей и
вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен
народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
Площадь,
на которой долженствовала производиться казнь, нетрудно было отыскать:
народ валил туда со
всех сторон.
Нет, поднялась
вся нация, ибо переполнилось терпение
народа, — поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства
на христианской земле — за
все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков.
Народ в городе голодный; стало быть,
все съест духом, да и коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им
на вилы какой-нибудь их святой… только про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды
на одни слова.
Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались
на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись
народу. Впереди
всех шел Остап.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший
народ, что ему надо
на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек
на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их
всех будут казнить.
Раскольников перешел через площадь. Там,
на углу, стояла густая толпа
народа,
все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со
всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания
на него и
все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В—му. Миновав площадь, он попал в переулок…
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно
народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но
все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была
вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел
на канаву.
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество
народу, впереди
всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то
на мостовой, у самых колес.
Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял...
Во второй комнате сидели и писали какие-то писцы, одетые разве немного его получше,
на вид
все странный какой-то
народ.
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей, кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел
на все с странным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, — бормотал он про себя. — Ничего не будет, — прибавил он, — нечего ждать. Что это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди
на перекресток, поклонись
народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи
всему миру вслух: „Я убийца!“ Он
весь задрожал, припомнив это.
Женщина. А что народу-то гуляет
на бульваре! День праздничный,
все повышли. Купчихи такие разряженные.
Но так как о Волках худой
на свете толк,
И не сказали бы, что смотрит Лев
на лицы,
То велено звериный
весь народСозвать
на общий сход...
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел к нему. У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей.
Народ толпился
на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв
на себя вид подобострастия, который сильно противуречил
всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку.
Назвать его в глаза обманщиком — было подвергнуть себя погибели; и то,
на что я был готов под виселицею в глазах
всего народа и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию.
Счастливый путь, ваше благородие!» Потом обратился он к
народу и сказал, указывая
на Швабрина: «Вот вам, детушки, новый командир: слушайтесь его во
всем, а он отвечает мне за вас и за крепость».
Упрямец! ускакал!
Нет ну́жды, я тебя нечаянно сыскал,
И просим-ка со мной, сейчас, без отговорок:
У князь-Григория теперь
народу тьма,
Увидишь человек нас сорок,
Фу! сколько, братец, там ума!
Всю ночь толкуют, не наскучат,
Во-первых, напоят шампанским
на убой,
А во-вторых, таким вещам научат,
Каких, конечно, нам не выдумать с тобой.
— А — то, что
народ хочет свободы, не той, которую ему сулят политики, а такой, какую могли бы дать попы, свободы страшно и всячески согрешить, чтобы испугаться и — присмиреть
на триста лет в самом себе. Вот-с! Сделано.
Все сделано! Исполнены
все грехи. Чисто!
— Извините. Я фабричных знаю-с, — продолжал он шептать. — Это —
народ особенный, им — наплевать
на все, вот что! Тут один не пожелал кривить душою, арестовали его…
— Мыслители же у нас — вроде одной барышни: ей, за крестным ходом,
на ногу наступили, так она — в истерику: ах, какое безобразие! Так же вот и прославленный сочинитель Андреев, Леонид:
народ русский к Тихому океану стремится вылезти, а сочинитель этот кричит
на весь мир честной — ах, офицеру ноги оторвало!..
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому черту я продам, когда никто ничего не знает, леса мужики жгут,
все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь.
На днях в манеже был митинг «Союза русского
народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
— Наш
народ — самый свободный
на земле. Он ничем не связан изнутри. Действительности — не любит. Он — штучки любит, фокусы. Колдунов и чудодеев. Блаженненьких. Он сам такой — блаженненький. Он завтра же может магометанство принять —
на пробу. Да,
на пробу-с! Может сжечь
все свои избы и скопом уйти в пустыни, в пески, искать Опоньское царство.
— Возьмем
на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из
народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля
вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
— Конечно, если это войдет в привычку — стрелять, ну, это — плохо, — говорил он, выкатив глаза. — Тут, я думаю, все-таки сокрыта опасность, хотя
вся жизнь основана
на опасностях. Однако ежели молодые люди пылкого характера выламывают зубья из гребня — чем же мы причешемся? А нам, Варвара Кирилловна, причесаться надо, мы —
народ растрепанный, лохматый. Ах, господи! Уж я-то знаю, до чего растрепан человек…
Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко,
на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла,
народа было очень много, и
все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье,
на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями.
— Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором
на параде,
на каторге-то был. И
всю жизнь ничего не умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него «Идиот».
Народа он не знал, о нем не думал.
— Сына и отца, обоих, — поправил дядя Миша, подняв палец. — С сыном я во Владимире в тюрьме сидел. Умный был паренек, но — нетерпим и заносчив. Философствовал излишне… как
все семинаристы. Отец же обыкновенный неудачник духовного звания и алкоголик. Такие, как он,
на конце дней становятся странниками, бродягами по монастырям, питаются от богобоязненных купчих и сеют в
народе различную ерунду.
Во флигеле Клим чувствовал себя
все более не
на месте.
Все, что говорилось там о
народе, о любви к
народу, было с детства знакомо ему,
все слова звучали пусто, ничего не задевая в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил себя не слышать их.