Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику
Автор критикует политическую экономику и теорию рационального выбора за то, что при разработке моделей они исходят из гипотезы рационального избирателя, не совершающего систематических ошибок, в то время как эмпирические исследования в смежных областях (психология, исследования общественного мнения) выявляют наличие у людей устойчивых предубеждений. Важнейшие из них, по мнению автора, следующие: антирыночное предубеждение, предубеждение против иностранного, предубеждение в пользу наличия работы и пессимистичное предубеждение. Все они оказывают влияние на оценку людьми предвыборных программ политиков, которые из-за этого вынуждены включать в них меры, ведущие к негативным последствиям, но соответствующие предпочтениям избирателей. Однако благодаря определенному пространству для маневра, которыми располагают уже избранные политики, они пытаются балансировать на тонкой грани формального проведения политики, милой сердцу избирателей, не доводя тем не менее дело до крайности, поскольку за негативные экономические результаты они будут наказаны избирателями. Один из выходов из этой ситуации, по мнению Б. Каплана, состоит в повышении экономической грамотности избирателей.
Оглавление
- От издателя
- Благодарности
- Введение. Парадокс демократии
- Глава 1. За рамками чуда агрегирования
- Глава 2. Систематические предубеждения в области экономической теории
- Глава 3. Анализ данных опросов американцев и экономистов об экономике
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 1
За рамками чуда агрегирования
Я отношусь с подозрением ко всему, во что верит среднестатистический гражданин.
Того, чего не знают избиратели, хватило бы на целую университетскую библиотеку. За последние несколько десятилетий экономисты, изучающие политику, вдохнули новую жизнь в вековые сомнения относительно способности народа управлять государством, указав на то, что с эгоистической точки зрения избиратели не совершают ошибки. Конкретный голос имеет столь незначительную вероятность повлиять на исход выборов, что эгоистичный реалист не обращает внимания на политику; на экономическом жаргоне можно сказать, что он делает выбор оставаться рационально невежественным[15].
Для тех, кто молится в храме демократии, этот аргумент экономистов не только болезненен, но и оскорбителен. Достаточно того, что избиратели действительно очень мало знают. Это можно было бы стерпеть, если бы невежество электората было временным явлением. Поверхностные наблюдатели видят причину апатии граждан в бесцветности кандидатов. Более проницательные мыслители, которые замечают, что год за годом апатия сохраняется, винят в невежественности избирателей отсутствие демократии как таковой. Один из вариантов этой точки зрения излагает Роберт Каттнер: «Суть политической демократии — право голоса утратило всякую значимость, поскольку голосование и прямое общение политиков с избирателями все больше вытесняются плутократией, финансирующей предвыборные кампании… Есть прямая связь между доминированием в политике денег от групп интересов, платной ротацией рекламных роликов, дискредитирующих политических оппонентов, стратегиями опросов и фокус‐групп и тем, что избиратели манкируют своими гражданскими обязанностями… Люди приходят к выводу, что им нет места в политике»[16].
Однако если принять идею рационального невежества, лозунг «Решением проблем демократии является расширение демократии» теряет смысл. Невежество избирателей является следствием естественного для людей эгоизма, а не временной культурной аномалией. Сложно сказать, как могут различные инициативы, или реформа финансирования избирательной кампании, или другие популярные способы «починки демократии» усилить для людей стимулы быть более информированными.
С распространением идеи о рациональном невежестве оно стало водоразделом для социальных наук. Экономисты наряду с экономически мыслящими политологами и профессорами права обычно находятся по одну сторону водораздела[17]. Они видят в невежестве избирателей серьезную проблему, что вызывает у них скептицизм по поводу возможностей государственного вмешательства улучшить результаты, которые дает рынок. В теории благотворное государственное вмешательство возможно, но как можно ожидать от безнадежно неинформированных избирателей, что они изберут нужных политиков? Из этого следует вывод: «Избиратели не знают, что делают, поэтому решение этого вопроса следует доверить рынку». Мыслители, находящиеся по другую сторону водораздела, принижают значимость сомнений в государственном вмешательстве. Если не учитывать проблему невежественности избирателей, можно делать прямой переход от «политики, которая благотворна в теории» к «политие, которую демократии проводят на практике».
Со временем осознание рационального невежества породило широкую исследовательскую программу, известную как общественный выбор, или политическая экономика, или теория рационального выбора[18]. В 60‐х годах ХХ в. критика недостатков демократии граничила с ересью, но этот подход оказался достаточно живучим и сумел отвоевать себе место под солнцем. В 70‐х годах ХХ в. усилилась критика бездумного государственного вмешательства, расчистив путь для дерегулирования и приватизации[19].
Но когда эти идеи стали менять мир, против них была выдвинута критика, затрагивающая их интеллектуальные основы.
Более ранняя критика часто исходила от тех, кто плохо понимал или мало симпатизировал экономическому образу мышления. Новые сомнения имели четкую экономическую логику.
Чудо агрегирования
Представьте, что произойдет, если вы попросите сто человек пробежать стометровку, а затем вычислите среднее время прохождения дистанции. Оно не будет лучше, чем время, которое покажут самые быстрые бегуны. Оно будет хуже… Но попросите сто человек ответить на вопрос или решить задачу, и усредненный ответ часто будет как минимум не хуже, чем у самого умного участника. В большинстве случаев среднее — это заурядность. Но при принятии решений среднее — это зачастую совершенство. Можно сказать, что мы как будто запрограммированы быть коллективно умными.
Если человек не знает, как попасть в пункт назначения, он вряд ли будет надеяться туда попасть. Ему может повезти, но здравый смысл подсказывает, что знание того, что ты делаешь, тесно связано с успехом соответствующих действий. Таким образом, можно сказать, что всеобщая невежественность избирателей подразумевает, что демократия будет работать плохо. Люди, которые принимают окончательные решения — избиратели, — делают нейрохирургическую операцию, будучи неспособными изучить элементарную анатомию.
Было сделано много хитроумных попыток поставить под вопрос эту аналогию, но самой значимой из них стало утверждение, что демократия может хорошо работать при почти любой степени невежественности избирателей. Каким образом? Предположим, что избиратели не делают систематических ошибок. Хотя они постоянно ошибаются, их ошибки случайны. Если избирателям нужно выбрать между X и Y, ничего о них не зная, они с одинаковой вероятностью могут выбрать любой из двух вариантов[21].
Что это означает? Если невежественны 100 % избирателей, всё будет предсказуемо плохо. Одним из кандидатов на выборах может быть Унабомбер, стремящийся уничтожить цивилизацию. Если избиратели будут голосовать случайным образом, Унабомбер будет побеждать в половине случаев. В действительности допущение о поголовном невежестве избирателей излишне пессимистично; информированных избирателей мало, но они существуют. Но на первый взгляд это кажется незначительной уступкой. Невежество 100 % голосующих ведет к катастрофе. Может ли невежество 99 % вести к намного лучшим результатам?
Как ни парадоксально, но это так. Негативные эффекты невежества избирателей нелинейны. Демократия с невежеством 99 % избирателей гораздо больше похожа на демократию с полной информированностью, чем на демократию с полным невежеством[22]. Почему? Во‐первых, представьте себе совокупность избирателей, 100 % которых хорошо информированы. Кто выиграет выборы? Ответ тривиален: тот, кого поддержит большинство хорошо информированных избирателей. А теперь вернемся к ситуации, когда только 1 % избирателей хорошо информированы. Остальные 99 % избирателей настолько глупы, что голосуют случайным образом. Если вы спросите о чем‐нибудь человека, который собирается голосовать, то вы скорее всего сделаете тревожный вывод, что он не понимает, что делает. Тем не менее элементарная статистика показывает, что при многочисленном электорате каждый кандидат получает около половины случайных голосов. Оба кандидата могут рассчитывать примерно на 49,5 %. Однако этого недостаточно для победы. Для победы они должны сфокусировать свои усилия на одном человеке из 100, который хорошо информирован. Кто же выиграет? Тот, кто получит наибольшее количество голосов хорошо информированных избирателей. Таким образом, как отмечают Пэйдж и Шапиро, изучение среднестатистического избирателя ведет к ложным выводам: «Даже если индивидуальные ответы на опросы общественного мнения являются частично случайными, полными ошибок в измерениях и нестабильными, при их агрегировании в коллективный ответ — например, в процент людей, которые поддерживают конкретную меру экономической политики, — коллективный ответ может быть вполне осмысленным и стабильным»[23].
Предположим, политик берет крупную взятку от «табачного лобби» и отказывается удовлетворить всеобщее требование по усилению государственного регулирования отрасли. Решения в пользу производителей табака не влияют на популярность политика среди невежественных избирателей: они вряд ли знают его имя, не говоря уже о том, как он голосовал. Но его поддержка среди информированных избирателей резко падает. С увеличением количества вопросов, по которым принимаются решения, картина усложняется, но секрет успеха остается тем же: уговорить большинство хорошо информированных избирателей проголосовать за вас.
Этот результат был очень точно назван «чудом агрегирования»[24]. Он звучит как рецепт алхимика: «Смешайте 99 частей глупости с 1 частью мудрости и получите смесь того же качества, что и незамутненная мудрость». Практически полностью невежественный электорат принимает такое же решение, как и полностью информированный электорат, — свинец действительно превращается в золото!
Есть соблазн назвать это «политикой вуду» или сказать, как это сделал Г. Л. Менкен, что «демократия зиждется на смехотворной вере в коллективную мудрость индивидуального невежества»[25]. Но в этой вере нет ничего магического или смехотворного. Джеймс Шуровьеки описывает множество случаев, когда чудо агрегирования — или что‐то похожее на него — прекрасно работало[26]. При проведении конкурса на самый точный прогноз веса быка, среднее значение 787 прогнозов отличалось от действительного веса всего на один фунт. На сьемках передачи «Кто хочет стать миллионером» самый популярный среди студийной аудитории ответ оказывался верным в 91 % случаев. Финансовые рынки, которые агрегируют прогнозы огромного количества людей, часто предсказывают события лучше ведущих экспертов. Ставки на тотализаторе служат отличным средством прогнозирования исходов различных событий от спортивных соревнований до выборов[27]. Как объясняют Пэйдж и Шапиро, в каждом из этих случаев работает одна и та же логика: «Это один из примеров действия закона больших чисел. При правильных условиях индивидуальные ошибки в измерениях будут независимыми и случайными и имеющими тенденцию к взаимоисключению. Отклонения в одну сторону будут компенсироваться отклонениями в противоположную сторону»[28].
Когда защитники демократии впервые сталкиваются с рациональным невежеством, они обычно признают, что глубокое невежество избирателей будет осложнять осуществление народовластия. Их инстинктивный ответ состоит либо: а) в отрицании серьезного невежества избирателей, либо: б) в интерпретации невежества избирателей в качестве временного, преходящего условия. Эти ответы нельзя даже мягко отклонить как «эмпирически уязвимые». Десятилетия исследований показывают, что они просто неверны[29]. Около половины американцев не знают, что у каждого штата есть два сенатора, а три четверти не знают длительности сроков их полномочий. Около 70 % не могут сказать, какая партия контролирует палату представителей, а 60 % — какая партия контролирует сенат[30]. Больше половины не могут назвать фамилию своего конгрессмена, а 40 % не могут назвать ни одного из своих сенаторов. Чуть меньший процент избирателей могут назвать партийную принадлежность своих представителей[31]. Более того, столь низкий уровень знаний остается стабильным с самого начала проведения опросов, а межстрановые сравнения показывают, что уровень невежества американских избирателей лишь незначительно превышает средний[32].
Можно, конечно, настаивать, что все это не важно. Вероятно, у избирателей есть некое не поддающееся измерению интегрированное интуитивное понимание. Но для защитника демократии такой аргумент является жестом отчаяния. Чудо агрегирования обеспечивает демократии более солидный фундамент. Оно позволяет людям одновременно верить и в эмпирические данные, и в демократию.
Первоначальные аргументы про рациональное невежество распространялись долго, но постепенно стали общепринятой точкой зрения. Похожий процесс диффузии сейчас переживает концепция чуда агрегирования. Некоторые еще не слышали об этом чуде. Консервативные мыслители надеются, что если не замечать контраргумента, он отпадет сам собой. Но его логика слишком убедительна. Если кто‐то не найдет ошибки в логике этого чуда, описанный выше водораздел в социальной науке прекратит свое существование. Экономисты и экономически мыслящие политологи, а также профессора права переосмыслят свои сомнения в демократии и вернутся к существовавшей до тезиса о рациональном невежестве презумпции о том, что если демократия делает Х, то Х является хорошей идеей.
Систематическая ошибка существует
Всеобщее избирательное право, которое ежедневно лишает США свободы торговли, неизбежно привело бы к запрету прядильной машины «дженни» и механического ткацкого станка[33].
Чудо агрегирования доказывает, что демократия может работать даже при наличии патологически невежественного электората. Демократия дает равное право голоса и мудрым, и не шибко мудрым избирателям, но политику определяют мудрые избиратели. Бесконечное обсасывание недостатка знаний у электората во все новых и новых исследованиях не имеет отношения к реальной проблеме.
Однако есть еще один тип данных, которые способны дискредитировать чудо агрегирования. Чудо работает, только в том случае, если избиратели не совершают систематических ошибок. Это говорит о том, что, вместо того чтобы в очередной раз обсуждать тему совершаемых избирателями ошибок, необходимо направить критические стрелы на ключевой и относительно малоисследованный[34] вопрос: являются ли ошибки избирателей систематическими?
Есть серьезные основания так считать. Да, как показывает Шуровьеки, среднее значение нашей оценки веса быка является истинным. Но когнитивная психология перечисляет много других вопросов, в которых наши усредненные догадки являются систематически ошибочными[35]. Этот корпус исследований должен насторожить нас, заставив допустить возможность систематических ошибок избирателей.
Однако самой по себе психологической литературы недостаточно. Связь между мышлением в целом и конкретными политическими решениями слишком неочевидна. Люди могут иметь низкую способность к вынесению суждений вообще, но хорошую способность к вынесению суждений в конкретных вопросах[36]. Люди могут быть плохими статистиками, но хорошо судить о политике. Поэтому необходимо переформулировать наш вопрос: совершают ли избиратели систематические ошибки в вопросах, которые имеют непосредственное отношение к политике?
Рис. 1.1. Модель медианного избирателя: случайная ошибка
Я отвечаю на этот вопрос: «Безусловно, да». В этой книге представлены серьезные эмпирические доказательства того, что как минимум представления людей об экономике пестрят серьезными систематическими ошибками[37]. И я всерьез подозреваю, что то же самое верно и для представлений по многим другим вопросам. Но в случае с экономикой вердикт очевиден. Люди не понимают, как работает «невидимая рука» рынка, как она может гармонизировать частную алчность и общественный интерес. Я называю этот феномен антирыночным предубеждением (antimarket bias). Люди недооценивают выгоды от взаимодействия с иностранцами. Я называю этот феномен предубеждением против иностранного (antiforeign bias). Люди отождествляют процветание не с производством, а с занятостью. Я называю это предубеждением в пользу наличия работы (make‐work bias). И наконец, люди излишне склонны думать, что нынешние экономические условия являются плохими и ухудшаются. Я называю это пессимистичным предубеждением (pessimistic bias).
Экономическая политика является основной сферой деятельности современного государства, что делает представления избирателей об экономике одними из важнейших представлений, определяющих политику, если не самыми важными. Если избиратели основывают свои предпочтения относительно той или иной меры экономической политики на глубоко ошибочной модели экономики, государство, вероятно, будет плохо выполнять свои экономические функции. Чтобы разобраться в этом моменте, рассмотрим пример: предположим, что два кандидата отличаются друг от друга позицией относительно степени протекционизма, в пользу которой они выступают. Случайные ошибки избирателей по поводу последствий протекционизма могут привести к тому, что некоторые избиратели, положительно оценивающие последствия свободы торговли, могут проголосовать за протекционизм. Но точно так же те, кто предпочитает последствия протекционизма, проголосуют за свободу торговли[38]. В этом случае чудо агрегирования работает: несмотря на невежественность избирателей выигрывающая платформа будет оптимальной для общества.
Рис. 1.2. Модель медианного избирателя. Систематическая ошибка
Однако такой вывод не впечатлит никого, кому приходилось преподавать экономику международной торговли. Необходимо часами терпеливо растолковывать студентам прелести сравнительных преимуществ. Однако после финального экзамена неизменно сохраняется огорчительно высокий уровень рецидива. Предположим, что мы будем исходить из более реалистичного допущения, что избиратели систематически переоценивают выгоды от протекционизма. Что происходит в этом случае? Многие из тех, кто предпочитает последствия свободной торговли, голосуют за протекционизм, но мало кто из тех, кто предпочитает последствия протекционизма, голосуют за свободу торговли. Политический баланс нарушается, и выигрывает излишне протекционистская платформа. Медианный избиратель выиграл бы, если бы получил меньше протекционизма, чем он попросил. Но конкуренция заставляет политиков выполнять пожелания избирателей, а не заботиться о том, что для них лучше.
Подобные предубеждения очевидно характерны для многих мер экономической политики[39]. Например, теория спроса и предложения говорит нам, что установление цен на уровне выше рыночных создает нереализуемые излишки, но это не помешало большинству европейских стран зарегулировать рынок труда так, что в течение десятилетий там сохраняются уровни безработицы, характерные для периодов депрессии[40]. Наиболее убедительным объяснением является то, что среднестатистический избиратель не понимает связи между искусственно завышенной оплатой труда и безработицей. До того как я стал изучать экономическую теорию, я сам этого не понимал.
Современные исследования и интеллектуальная традиция
У экономистов есть два подхода к дискурсу — официальный и неофициальный.
Экономисты стали проводить различие между «систематическими» и «случайными» ошибками около 30 лет назад[42]. Но понятие систематической ошибки имеет более долгую историю. Саймон Ньюкомб следующим образом начал свою статью в журнале «Quarterly Journal of Economics» за 1893 г.: «Всем нам хорошо известно, насколько сильно многие практические выводы экономической науки, как их формулируют те, кто ею профессионально занимается, отличаются от взглядов общества в целом, отражающихся в текущих дискуссиях и законодательстве»[43].
Это был тот интеллектуальный климат, который Ньюкомб наблюдал в современных ему Соединенных Штатах и Великобритании. Еще за одно столетие до него Адам Смит в книге «Богатство народов» сделал похожие наблюдения об экономических воззрениях британцев: «Ничего не может быть нелепее всей этой теории торгового баланса, на которой основаны не только эти [меркантилистские] ограничения, но почти все другие меры, регулирующие торговлю. Когда две страны торгуют друг с другом, то, согласно этой теории, при одинаковости баланса ни одна из них не теряет и не выигрывает; но, если баланс хотя чуть‐чуть склоняется на одну сторону, одна из них теряет, а другая выигрывает соответственно его отклонению от точного равновесия»[44].
С точки зрения Смита, такая политика имеет далеко идущие последствия: «Однако подобными принципами народам внушили, что их интерес состоит в разорении всех их соседей. Каждый народ приучили смотреть завистливыми глазами на все народы, с которыми он ведет торговлю, и их выгоду считать своим убытком. Торговля, которая, естественно, должна создавать между народами, как и между отдельными людьми, узы единения и дружбы, сделалась самым обильным источником вражды и разногласий»[45].
Когда Смит писал, что «наука служит великим противоядием против отравы суеверия и фанатизма»[46], он не имел в виду ошибки, которые безболезненно компенсируются.
В середине XIX века французский популяризатор классической экономики Фредерик Бастиа назвал одну из своих самых известных книг «Экономические софизмы». Для Бастиа слово «софизм» было синонимом систематической ошибки, и он связывал с софизмами серьезные последствия: они «причиняют особенно много вреда, потому что сбивают общественное мнение с пути истинного в таких вопросах, в которых оно особенно влиятельно, а по сути дела является законом»[47]. Бастиа критически разобрал множество популярных протекционистских софизмов, но при этом не уделял внимания популярным софизмам в пользу свободной торговли. Причина этого не в том, что плохих аргументов в пользу свободной торговли не существует, а в том, что, в отличие от плохих аргументов в пользу протекционизма, они почти не пользуются популярностью!
Взгляды Бастиа сохраняли авторитет и в ХХ в. Выдающийся экономист Фрэнк Найт сформулировал свое согласие с ними прямо: «Курс действий, выбранный нашей демократией, и взгляды подавляющего большинства народа, на которых этот курс основан, зачастую абсурдны. И курс этот нельзя объяснить экономическими интересами, поскольку он задан голосами избирателей, интересы которых прямо противоположны этому курсу, а не только голосами тех, кто от этих мер выигрывает»[48].
Тем не менее в последние десятилетия эти идеи были загнаны в подполье. Почти все современные политические теории исходят из предположения, что типичный гражданин разбирается в экономической теории и голосует соответствующим образом — хотя бы в среднем[49]. Как саркастически отмечает хорошо известный своей жесткой критикой государственного регулирования Джордж Стиглер: «Допущение о том, что государственная политика часто бывает неэффективной из‐за того, что основана на ошибочных взглядах, не выдерживает критики. Те, кто из года в год и из десятилетия в десятилетие считает, что протекционистские тарифы и законы против ростовщичества, характерные для многих стран, можно объяснить заблуждениями, а не целенаправленными действиями, просто обманывают себя»[50].
В полную противоположность этому вводные курсы по экономике все еще основаны на молчаливом допущении о том, что студенты приходят с предубеждениями, от которых их необходимо избавить, что приведет к улучшению проводимой политики. Можно вспомнить знаменитую цитату Пола Самуэльсона: «Меня не интересует, кто пишет законы этой страны или составляет для нее важные международные договоры, пока я пишу в ней учебники по экономике»[51]. Предполагается (и именно из этого исходят преподаватели экономики), что студенты приходят с систематически ошибочными взглядами.
Не правда ли удивительная ситуация! Как исследователи экономисты не упоминают основанные на систематических предубеждениях экономические взгляды; но когда они преподают, они принимают эти взгляды как данность. Можно, конечно, обвинить косные учебники в том, что они отстают от переднего края исследований, или преподавателей в том, что они не знакомят студентов с самыми современными научными результатами. Но гипотеза о том, что люди имеют экономические взгляды, основанные на систематических предубеждениях, не была фальсифицирована [т. е. не была опровергнута]. Она почти не проверялась.
Я утверждаю, что устная традиция преподавания экономики предоставляет экономическим исследователям широкие возможности для формулирования научных гипотез. В то же время поскольку эта устная традиция практически не подвергалась анализу, в ней есть что критически исследовать. Самуэльсон дает нам надежду, что мы можем спать спокойно, пока он будет продолжать писать учебники. Но два факта могут вызвать у нас бессонницу. Факт 1: среднестатистический студент, прослушавший вводный курс, получает обескураживающе мало экономических знаний. Если у него были фундаментальные предубеждения вначале, то скорее всего у него останутся значительные предубеждения по окончании курса. Факт 2: студенты, которые показывают результаты ниже среднего, по уровню знаний превосходят среднестатистических граждан. Большинство избирателей не проходит ни одного курса по экономике. Перспектива того, что худшая половина класса будет голосовать по вопросам экономической политики, вызывает тревогу; а уж осознание того, что обычные люди уже это делают, наводит ужас. Типичный избиратель, к мнению которого прислушиваются политики, скорее всего не смог бы получить зачет по базовому курсу экономической теории. Неудивительно, что так часто торжествуют протекционизм, регулирование цен и другие дурацкие меры.
Предпочтения по поводу взглядов
Растущую озабоченность наиболее развитых стран своей международной конкурентоспособностью следует рассматривать не как обоснованное беспокойство, а как мнение, которого придерживаются вопреки неопровержимым свидетельствам об обратном.
И тем не менее очевидно, что людям нравится иметь такое мнение: стремление в это верить выражается в удивительной склонности сторонников доктрины конкурентоспособности обосновывать свою точку зрения недобросовестной и глубоко ошибочной арифметикой.
Против моего тезиса чаще всего высказывается возражение теоретического характера: он‐де полностью противоречит характерному для современной социальной науки подходу с точки зрения «рационального выбора». Мой коллега Робин Хансон емко называет модели рационального выбора «историями без дураков». Я же основное внимание уделяю глупости (folly), или, в технических терминах, «иррациональности».
Кто‐то может сказать: «Если теория рационального выбора не соответствует фактам, то тем хуже для теории!» Но такая реакция была бы преждевременной, поскольку существует подходящий способ примирить эту теорию со здравым смыслом. Первым шагом на этом пути стал бы отказ от сомнительных аналогий между рынком и политикой и между совершением покупок и голосованием. Благоразумное общественное мнение является общественным благом[53]. Когда потребитель покупает не то, что он думает, что покупает, все риски ложатся на него. Но когда избиратель имеет ошибочные взгляды на государственную политику, издержки несет все население страны.
Отказ от ложных аналогий между совершением покупок и голосованием возвращает нам необходимую интеллектуальную гибкость, делая менее бросающимся в глаза противоречие между теорией и здравым смыслом. Но как можно разрешить это противоречие? Для этого нам не нужно отворачиваться от экономической теории. Необходимо только лишь расширить ее понимание человеческой мотивации и познавательной деятельности.
Экономисты обычно исходят из того, что взгляды (beliefs) являются средством для достижения некой цели, а не целью сами по себе. Но в действительности мы часто лелеем взгляды, которые ценим как таковые. Цитируя Шермера, «многие люди не видят себя в этом мире и не чувствуют себя комфортно без некой системы взглядов»[54]. Выражаясь экономическими терминами, люди имеют предпочтения относительно взглядов. Простой способ удовлетворения таких предпочтений — позволить эмоциям и идеологии затмить свой разум[55]. Вместо объективной оценки всех точек зрения можно предпочесть свои любимые взгляды. Айн Рэнд называла это «добровольным отключением своего сознания, отказом думать — не слепотой, а отказом видеть, не невежеством, а отказом знать»[56].
За пределами экономики идея о том, что людям одни взгляды нравятся больше других, имеет долгую историю. В книге Джона Локка «Опыт о человеческом разумении» содержится критика «исступления, отключающего разум»[57]. Быть энтузиастом означает принимать сомнительные идеи по эмоциональным причинам: «Так как очевидность истинности всякого положения (помимо положений самоочевидных) покоится исключительно на имеющихся у человека доказательствах его, какова бы ни была степень даваемого им согласия сверх этой очевидности, ясно, что всякая излишняя уверенность коренится в каком‐нибудь другом чувстве, а не в любви к истине»[58].
Обратите внимание на два компонента этого рассуждения. Первый — «излишняя уверенность». Локк отмечает, что люди считают, что вероятность правильности их верований выше, чем следует из имеющихся доказательств. Второй компонент — «другие чувства». Причиной излишней уверенности, согласно Локку, служит конфликт мотивов. Каждому хочется верить, что он ценит истину ради нее самой, но существуют противоположные побуждения: «самомнение», «лень», «тщеславие», «утомительная и не всегда успешная работа точного рассуждения» и «опасение, что беспристрастное исследование окажется неблагоприятным для взглядов, всего более соответствующих их предрассудкам, образу жизни и намерениям»[59].
Мыслители, которые рассматривают предпочтения относительно верований, почти неизменно поднимают вопрос религии. Локк не был исключением: «…во все века люди, в которых меланхолия соединялась с набожностью или же самомнение порождало убеждение в большей их близости к богу и в большем его расположении к ним, нежели это дано другим, часто обольщали себя уверенностью в непосредственном общении с божеством и частых сношениях с божественным духом»[60].
Как и большинство свойств, энтузиазм присутствует у разных людей в различной степени. Многие из тех, кто не стремится убедить в своих взглядах других, оскорбятся, если вы будете вежливо утверждать, что их религия ошибочна. Мало кто бесстрастно рассматривает свое религиозное учение в качестве «превалирующей в данный момент гипотезы». Достаточно вспомнить эпитеты, используемые при изучении религии: пламенный, догматичный, фанатичный. Люди хотят, чтобы ответы, которые дает их религия, были истинными. Они зачастую хотят этого настолько сильно, что игнорируют любые свидетельства об обратном и отказываются думать о том, указывают ли имеющиеся доказательства на истинность этих ответов. Как едко отметил Ницше, «вера означает нежелание знать, в чем состоит истина»[61].
Если мы признаём, что предпочтения по поводу взглядов имеют отношение к религии, нам сложно ограничить этот вывод рамками религии. Как отмечает Густав Лебон в книге «Психология масс», есть много общего между буквальной религиозной верой и страстной («религиозной») приверженностью любой доктрине: «Нетерпимость и фанатизм составляют необходимую принадлежность каждого религиозного чувства… Якобинцы времен террора были так же глубоко религиозны, как и католики времен инквизиции, и их свирепая пылкость вытекала из одного и того же источника»[62]. Хорошо известен более подробный анализ этого вопроса Эриком Хоффером в небольшой классической книге «The True Believer», где автор заявляет, что «все массовые движения легко могут перетекать одно в другое [interchangeable]»: «Религиозное движение может вырасти в социальную революцию или националистическое движение; социальная революция — в агрессивный национализм или религиозное движение, а националистическое движение — в социальную революцию или религиозное движение»[63].
Тот факт, что оба заменителя религии, которые приводит Хоффер, — национализм и социальная революция — имеют политическую природу, не случаен. Религиями современности являются политические/экономические идеологии. Как и последователи традиционных религий, многие люди получают удовольствие от своего политического мировоззрения и враждебно воспринимают критические замечания[64]. Вместо крестовых походов и инквизиции, ХХ век принес с собой печально известные тоталитарные движения[65]. Как пишет Хоффер, «религиозный характер большевистской и нацистской революций общепризнан». «Серп и молот и свастика стоят в одном ряду с крестом. Церемониал их парадов — это церемониал религиозных процессий. У них есть догматы веры, святые, мученики и священные гробницы»[66]. Луис Фишер признает, что «подобно тому, как религиозная убежденность неуязвима перед логическими аргументами и в действительности не является результатом логического рассуждения, приверженность национализму или личная привязанность также игнорируют массу фактов, поэтому мои просоветские взгляды никак не были связаны с тем, что каждый день происходило на практике»[67]. В романе «1984 год» Джордж Оруэлл, высмеивая квазирелигиозную природу тоталитарных идеологий, придумал новый словарь «новояза», включавший в себя такие слова, как «двоемыслие» и «мыслепреступление»[68]. Хорошие современные примеры читатель может найти на нацистских и коммунистических веб‐сайтах.
Как и религии, экстремистские идеологии лежат на конце континуума. Политические взгляды конкретного человека могут выигрышно смотреться на фоне взглядов единственного члена отколовшейся маоистской фракции, но тем не менее не быть полностью рациональными[69]. Например, многие люди получают удовольствие и испытывают гордость, обвиняя иностранцев во внутренних проблемах своей страны. Они не обязательно декларируют свои протекционистские взгляды каждый день и могут признавать, что в определенных условиях торговля с другими странами может быть благотворной. Но они тем не менее продолжат сопротивляться тем, кто будет стараться их переубедить, апеллируя к теории сравнительных преимуществ, и более того — будут испытывать к ним неприязнь.
Представителям естественных наук давно известно, что большинство людей не доверяют некоторым их выводам, поскольку они противоречат религии[70]. Ученые в области социальных наук должны осознать, что большинство людей не доверяют некоторым их выводам, поскольку они противоречат квазирелигии.
Рациональная иррациональность
Мы постоянно повторяем: каждый человек на практике превосходный экономист, производящий или обменивающий, смотря по тому, что выгоднее — обмен или производство.
Концепция предпочтений по поводу взглядов является той самой идеей, которая разрешает противоречие между теорией рационального выбора и фактической иррациональностью избирателей. Но как? Предположим, что люди ценят как материальное благополучие, так и свое мировоззрение. Выражаясь экономическими терминами, можно сказать, что их функция полезности включает в себя два аргумента: личное богатство и приверженность своей политической идеологии. Что происходит, когда люди регулярно ищут компромисс между этими ценностями?
В любом анализе в рамках теории рационального выбора путеводной звездой служат цены. Если вы любите и мясо, и картофель, вам нужно знать, от какого количества мяса вам придется отказаться, чтобы получить больше картофеля. Но было бы ошибкой сосредоточиться только на содержании ценников в продуктовом магазине. Часть цены нездоровой диеты состоит в сокращении продолжительности жизни, но ценники ничего об этом не скажут. Экономисты называют общую цену какого‐то выбора (как явную, так и неявную) «полной ценой» выбора. Хотя эта цена не столь очевидна, как та, что указана на ценнике, именно она имеет наибольшее значение.
Чем менее соответствуют действительности ваши взгляды, тем менее будут ваши действия соответствовать реальности[72]. Какова полная цена идеологической лояльности? Это та часть материального богатства, от которой вам придется отказаться, чтобы продолжить хранить верность своим взглядам. Предположим, что идеология Робинзона Крузо говорит ему, что коренные островитяне вроде Пятницы, не способны обрабатывать землю. Робинзон тешит себя тем, что только европейцы могут разобраться в земледелии. Если взгляды Робинзона соответствуют действительности, для него правильным решением будет сосредоточиться не сельском хозяйстве и переложить на Пятницу оставшуюся работу. Но если взгляды Робинзона не более чем слепой предрассудок, решение о недопуске Пятницы к сельхозработам сократит общий объем производства и сделает обоих людей беднее. Для Робинзона полной ценой выбора в пользу идеологии будет разница между потенциальным и реальным уровнем жизни.
На острове со всего двумя жителями материальные издержки идеолога, цепляющегося за свои ложные взгляды, могут быть значительными. Однако в условиях демократии вероятность того, что один голос — каким бы ошибочным он ни был — сможет резко изменить проводимую политику, сокращается по мере роста количества избирателей. Чтобы повлиять на итог голосования, голос должен стать решающим. Чем больше голосов, тем меньше будет ситуаций, в которых все решает один голос. Представим себе, что тысяче робинзонов пришлось бы решать, допускать ли пятниц к работе. Робинзоны предпочитают считать, что пятницы неспособны к земледелию, но факты свидетельствуют об обратном. Каковы ожидаемые потери в материальном благосостоянии для робинзона, который решит следовать своим предпочтениям? Он теряет не всю сумму потерь на душу населения, а сумму потерь на душу населения, умноженную на вероятность того, что его голос решит исход голосования. Если сумма потерь на душу населения от недопуска пятниц к земледелию составляет 1000 долл., а вероятность того, что голос робинзона станет решающим, равна 0,1 %, то робинзон, который голосует против допуска пятниц к земледелию, платит 1 долл. за приверженность ценному для него заблуждению.
Этот пример призван продемонстрировать одно из часто повторяющихся в этой книге утверждений: в реальных политических условиях цена приверженности идеологии стремится к нулю[73]. Поэтому можно ожидать, что люди будут «удовлетворять» свой спрос на политические заблуждения, т. е. считать верным то, что им хочется считать таковым. Ведь они ничего не теряют. Фанатичный протекционист, голосующий за закрытие границ, практически ничем не рискует, поскольку эта же политика будет проводиться независимо от того, как он проголосует. Либо границы останутся открытыми, и протекционист скажет вам: «Я вас предупреждал»; либо границы закроют, и протекционист удовлетворенно заметит: «Представьте себе, как было бы плохо, если бы мы не закрыли границы!»
Разрыв между частными и социальными издержками идеологической лояльности вполне может быть существенным. Вспомним, что ожидаемые материальные издержки ошибки для одного робинзона равнялись 1 долл. Если большинство робинзонов сочтут эту цену привлекательной, каждый робинзон потеряет по 1000 долл. Голосование в пользу недопуска пятниц к земледелию приносит в жертву 1 000 000 долл. общественного богатства в обмен на 501 долл. выгоды для идеологических упрямцев.
Часто выдвигаемое возражение против этих тревожных рассуждений состоит в том, что именно по причине опасности ошибочных политических идей у избирателей имеются сильные стимулы к получению информации. Это возражение столь же нелепо, сколь и аргумент, согласно которому у людей есть сильный стимул меньше ездить, поскольку автомобильными выхлопами неприятно дышать. Никто не сталкивается с выбором между тем, чтобы «намного меньше ездить или заработать рак легких» или между тем, чтобы «переосмыслить свои экономические взгляды или скатиться в бедность». Как при езде на автомобиле, так и при демократии отрицательные внешние эффекты, не относящиеся к индивидуальному поведению, в совокупности складываются в крупные неприятности для общества.
Ландшафт политической иррациональности
Демократия — это теория, согласно которой простые люди знают, чего хотят, и заслуживают получить это в полном объеме.
Обыкновенные циники — и большинство экономистов — сравнивают избирателей с потребителями, которые мудро «голосуют своими кошельками». В действительности подобное поведение нетипично. Согласно имеющимся эмпирическим данным, голосование слабо связано с материальными интересами. В противоположность популярным стереотипам о богатых республиканцах и бедных демократах, уровень доходов и партийная принадлежность мало связаны между собой. Например, по сравнению с остальным населением, пожилые люди чуть в меньшей степени поддерживают систему социального страхования и «Медикер». Мужчины в большей степени, чем женщины, выступают за право на аборт[75].
Если соображения личной выгоды не объясняют политические взгляды граждан, то что же? Избиратели обычно отдают предпочтение политике, которая, с их точки зрения, соответствует общему интересу их страны. Но это не должно быть поводом для оптимистичного отношения к демократии. Ключевыми являются слова «с их точки зрения». Избиратели почти никогда не делают следующего шага, а именно не задаются вопросом: «Является ли моя любимая политика эффективным средством для продвижения общего интереса?» Как и в религии, в политике взгляды основываются на вере.
Какие последствия это имеет для демократии? Стандартная теория рационального выбора делает правильный акцент на том, что политики склоняют избирателей на свою сторону, удовлетворяя их предпочтения. Но это будет иметь одни последствия, если избиратели являются практичными потребителями мер экономической политики, и по сути противоположные, если, как я утверждаю, избиратели подобны адептам религии. Во втором случае у политиков есть серьезный стимул принимать популярные меры, но мало делать для достижения результатов. Алан Блайндер уничижительно отзывается о «послушном конгрессе, с неприятием относящемся к логике, но с уважением — к опросам общественного мнения»[76]. Если какой‐то политик не выполнит пожеланий избирателей, это сделает его конкурент. Лебон выражает ту же мысль в более резких выражениях: «Толпа никогда не стремится к правде; она отворачивается от не нравящейся ей очевидности, предпочитая поклоняться заблуждению, если только заблуждение это ее прельщает. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится ее повелителем; кто же стремится образумить ее, тот всегда бывает ее жертвой»[77].
Поэтому можно сказать, что избиратели подобны адептам религии не в смысле практического влияния, а по образу мышления. В условиях отделения церкви от государства современная религия слабо влияет на неверующих. Научный прогресс продолжается вне зависимости от религиозного одобрения. Политические/экономические заблуждения же оказывают драматического воздействия на всех, к кому применяется основанная на них политика, даже на тех, кто отдает себе отчет в том, что эти заблуждения являются таковыми. Если большинство избирателей будут считать, что протекционизм — это хорошая идея, протекционистская политика будет процветать; если большинство будет считать, что нерегулируемые рынки труда работают плохо, рынки труда будут жестко зарегулированы.
Обычно в адрес политиков слышатся упреки в «увиливании» («shirking»), т. е. в невыполнении воли избирателей[78]. Я же утверждаю, что вместо «увиливания» следует сконцентрироваться на «демагогии». «Merriam‐Webster’s Collegiate Dictionary» определяет демагога как «лидера, который с целью добиться власти пользуется популярными предрассудками и ошибочными утверждениями и дает лживые обещания»[79]. Грубо говоря, правление демагогов не является аномалией. Это естественное состояние демократии. До тех пор пока электорат голосует исходя из предрассудков и остается доверчивым, демагогия будет выигрышной стратегией. Более того, хотя слово «демагог» обычно предполагает неискренность, последняя едва ли обязательна. «Религиозные» избиратели не только побуждают политиков подстраивать свое поведение под популярные предрассудки, но и способствуют появлению на политической арене политиков, искренне разделяющих их предрассудки[80].
Хотя увиливание не стоит считать главной проблемой, его не стоит и недооценивать. Выборы — крайне несовершенное средство дисциплинирования[81]. Некоторое отклонение от пожеланий избирателей неизбежно. Но насколько существенным оно будет? Насколько перспектива выборов ограничивает поведение политиков? На мой взгляд, это зависит от избирателей. Если их по‐настоящему интересует какой‐то вопрос, например публичные расистские высказывания, политикам придется вести себя соответственно. Одно неверное слово может стоить для них победы на выборах. С другой стороны, если тот или иной вопрос (например, банковское регулирование) кажется избирателям скучным и если у них отсутствует основанная на эмоциях или идеологии позиция по такому вопросу, их так называемые представители будут иметь большое пространство для маневра.
Пространство для маневра открывает большие возможности для того, чтобы группы интересов, как частных, так и публичных, а также лоббисты и бюрократы могли добиваться своего.
Однако, на мой взгляд, вероятность того, что группы интересов могут напрямую «уводить на ложный путь» демократический процесс, невелика. Политики редко хватаются за непопулярную политику только потому, что ее проведение лоббирует какая‐то группа интересов или какая‐то группа интересов платит им за ее реализацию. На кону стоит их карьера, поэтому овчинка не стоит выделки. Вместо этого группы интересов движутся по внешней границе безразличия публики[82]. Если последнюю не заботит то, каким образом лучше снизить степень зависимости от иностранной нефти, производители этанола могут выбить себе налоговые вычеты. Но им не удалось бы добиться запрета бензина, как бы они его ни лоббировали.
И наконец, сколько бы власти ни приписывали СМИ, их поведение на самом деле определяется вкусами потребителей.
Конкуренция побуждает их передавать такие новости, которые интересны зрителям. С точки зрения стандартной теории рационального выбора это снижает издержки по поиску политической информации и тем самым способствует работе демократии. Но я не уверен в том, что зрители получают от СМИ так уж много информации. На самом деле, как и политики, СМИ показывают зрителям то, что те хотят видеть, и говорят им то, что они хотят услышать[83].
Конечно, у СМИ, как и у политиков, имеется пространство для маневра. Но они точно так же дрейфуют по границам зон безразличия избирателей. Если история о шокирующей катастрофе с некоторым либеральным[84] акцентом подачи хорошо воспринимается мэйнстримовой аудиторией, то в основном продемократические СМИ могут подсунуть в материал немного левых комментариев. Но если конкретное СМИ слишком далеко отклонится от мнения типичного зрителя или просто будет слишком педантично, аудитория от него отвернется. Поэтому, хотя согласно общепринятой точке зрения СМИ оказывают значительное влияние на избирателей (поскольку частное благо развлечения подменяет собой общественное благо информирования), было бы еще более ошибочным считать СМИ источником распространенных заблуждений. Как мы увидим ниже, заблуждения существовали задолго до СМИ и продолжают цвести пышным цветом, поскольку аудитория предрасположена к тому, чтобы принимать их на веру.
Повторюсь, что моя теория исходит из ключевой роли избирателей. У избирателей есть взгляды (которые могут быть обоснованными или необоснованными) о том, как устроен этот мир. Они склонны поддерживать политиков, которые выступают за проведение политики, которая, с точки зрения избирателей, благотворна для общества. Политики, в свою очередь, нуждаются в поддержке избирателей для того, чтобы получить и сохранить за собой должности. Хотя немногие из них воздерживаются от выражения притворного согласия с популярными взглядами, это редко когда необходимо: успешные кандидаты обычно искренне разделяют мировоззрение избирателей. Стараясь убедить политиков в своей правоте, группы интересов соответствующим образом формулируют свои требования. Они просят об уступках в тех вопросах, по которым общественное мнение никак не сформулировано, и не выходят за их пределы. И наконец, СМИ делают все, чтобы развлечь публику. Поскольку публику развлекает скандальное поведение политиков и групп интересов, СМИ его поджидают, как сторожевые псы поджидают взломщика. Но, как и все сторожевые псы, СМИ играют подчиненную роль. Каким бы адекватным ни было их освещение событий, если оно не соответствует базовым взглядам их зрителей, последние переключат канал.
Заключение
Чтобы развенчать чудо агрегирования, эта книга рассматривает эмпирические данные о систематической ошибочности взглядов избирателей в области экономической теории. Это не означает, что их взгляды являются более корректными в других областях. Более того, я надеюсь, что эксперты в других областях воспользуются моим подходом, чтобы объяснить, как предубеждения избирателей искажают политику по вопросам из их области знания.
Я делаю упор на экономической теории только потому, что она лежит в основе большинства современных политических споров. Вопросы регулирования, налогов, субсидий — все они решаются на основе взглядов о том, к каким экономическим результатам приводит та или иная экономическая политика. Почти во все годы проведения выборов средний избиратель в Национальном предвыборном опросе указывал на экономические вопросы как на «наиболее значимые». Более того, если рассматривать такие вопросы «общественного благосостояния», как пособия по безработице, состояние окружающей среды и здравоохранение, как экономические вопросы, то экономические проблемы были «наиболее значимыми» во все избирательные кампании с 1972 по 2000 г.[85] Таким образом, смещенные взгляды в сфере экономической теории ухудшают работу демократии по большинству вопросов. Поэтому понимание сущности этих предубеждений важно не только для экономистов, но и для всех, кто изучает политику. Если этой мотивации недостаточно, любовь‐ненависть экономистов к чуду агрегирования — его официальное признание, сопровождающееся раздраженными подспудными жалобами на экономическую безграмотность, — должна стать недостающим стимулом.
Эмпирические данные об экономических взглядах служат мостиком в новую парадигму демократии. Каким образом экономическая теория может объяснить эмпирические данные о систематических предубеждениях? С концептуальной точки зрения изменения не являются радикальными: нужно добавить только один ингредиент — предпочтения по поводу взглядов — в блюдо рационального выбора. Но с содержательной точки зрения моя концепция практически переворачивает с ног на голову консенсус, сложившийся в теории рационального выбора. С моей точки зрения, не существует ни хорошо функционирующих демократий, ни демократий, захваченных группами интересов. Вместо этого существующие демократии не выполняют своих функций, поскольку избиратели получают именно ту политику, которую хотят. Добавление в блюдо рационального выбора нового ингредиента придает ему совершенно иной аромат.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Миф о рациональном избирателе. Почему демократии выбирают плохую политику предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
15
Olson (1971) и Downs (1957) элегантно объясняют, почему с эгоистической точки зрения невежественные избиратели действуют оптимальным образом. О низкой вероятности того, что голос избирателя будет решающим, см.: Edlin, Gelman, and Kaplan (forthcoming), Gelman, Katz, and Bafumi (2004), Mulligan and Hunter (2003), Gelamn, King, and Boscardin (1998) и Meehl (1977).
18
Эти термины практически синонимы, хотя и отличаются оттенками смысла. Экономисты, работающие в традиции Джеймса Бьюкенена и Гордона Таллока, предпочитают название «общественный выбор». Экономисты, менее приверженные этой традиции, заменяют этот термин термином «политическая экономика» или «позитивная политическая экономика». Термин «теория рационального выбора» более популярен среди политологов (Green and Shapiro (1994)).
21
О случайных систематических ошибках см., например: Surowiecki (2004), Austen‐Smith and Banks (1996), Wittman (1985, 1989), Page and Shapiro (1993, 1992), Levy (1989) и Muth (1961).
29
Хорошие обзоры можно найти в: Somin (2004, 2000, 1999, 1998), Delli Carpini and Keeter (1996), Dye and Zeigler (1996), Bennett (1996), Smith (1989), Neuman (1986) и Converse (1964).
34
Важные исключения см. в: Althaus (2003, 1998, 1996), Bartels (2004, 1996), Gilens (2001), Wolfers (2001) и Delli Carpini and Keeter (1996).
35
Хорошие обзоры можно найти в: Rabin (1998), Thaler (1992), Quattrone and Tversky (1988, 1984), Simon (1985), Kahneman, Slovic, and Tversky (1982) и Nisbett and Ross (1980).
36
См., например: Smith (2003, 1991), Cosmides and Tooby (1996), Barkow, Cosmides and Tooby (1992) и Cosmides (1989).
38
Для простоты предположим, что существуют симметричные предпочтения избирателей, при которых медианное предпочтение также является наиболее эффективным (Cooter (2000: 32–35)).
49
См., например: Drazen (2000), Persson and Tabellini (2000) и Rodrik (1996). Важное более близкое по времени исключение см. в: Romer (2003).
50
Stigler (1986: 309). В более раннем периоде своей карьеры Стиглер (Stigler 1959) очевидно придерживался такого «самообмана» (Stigler 1959).
55
Экономисты, которые делали такое утверждение, включают Каплана (Caplan 2001a), Акерлофа (Akerlof 1989) и Диккенса (Dickens 1982).
56
Rand (1957: 944). * В XVII в. слово enthusiasm означало «(религиозное) исступление», а enthusiast — «иступленный фанатик». — Прим. ред.
57
В XVII в. слово enthusiasm означало «(религиозное) исступление», а enthusiast — «иступленный фанатик». — Прим. ред.
64
Религиозные и политические верующие порой не очень обидчивы, потому что очень поверхностно разбираются в своих доктринах (Converse 1964).
65
Классическое рассмотрение тоталитаризма дается в работах Arendt (1973) и Friedrich and Brzezinsky (1965).
69
Хоффер проводит полезное различие между революционной, или «активной» и институциональной, или «консолидационной» стадиями жизненного цикла массовых движений. Крайняя иррациональность раннего этапа превращается в более мягкую иррациональность в следующей фазе. «Консерватизм — это религия, его ортодоксия — это инертный сгусток когда‐то очень активного вещества»(Hoffer 1951: 14).
75
Обзоры эмпирических данных относительно гипотезы о своекорыстном избирателе см. в: Mansbridge (1990), Sears and Funk (1990), Citrin and Green (1990) и Sears et al. (1980). Об уровне доходов и партийной принадлежности см.: Gelman et al. (2005), Luttbeg and Martinez (1990) и Kamieniecki (1985). О возрастной принадлежности и политических предпочтениях см.: Ponza et al. (1988). О половой принадлежности и общественном мнении об обортах см.: Shapiro and Mahajan (1986).
81
Анализ и данные по выборам как несовершенному механизму дисциплинирования см. в: Matsusaka (2005), Persson and Tabellini (2004, 2000), Gerber and Lewis (2004), Besley and Case (2003), Persson (2002), Besley and Coate (2000) и Levitt (1996).
82
Следует признать, что избирателям, возможно, безразличен широкий спектр мер социально‐экономической политики, что дает политикам огромное пространство для маневра. Этим наблюдением со мной поделился Илья Сомин.
83
В работе Sutter (2006) содержится замечательная экономическая критика популярных заблуждений по поводу СМИ. Стандартный анализ информационной роли СМИ с точки зрения рационального выбора см. в: Wittman (2005b); более скептический взгляд содержится в: Mullainathan and Shleifer (2005). * В американском смысле этого термина, ассоциирующегося с демократической партией (выступающей за свободы личности и государственное вмешательство экономику). Им противостоят консерваторы — сторонники республиканской партии, ратующие за ограничение некоторых личных свобод (преимущественно в сфере морали) и относительную свободу в экономической сфере. См. также ниже, с. 54, 83, 130, 142, 177, 206, 208, 212, 213, 243, 245, 252, 253, 312 — Прим. ред.
84
В американском смысле этого термина, ассоциирующегося с демократической партией (выступающей за свободы личности и государственное вмешательство экономику). Им противостоят консерваторы — сторонники республиканской партии, ратующие за ограничение некоторых личных свобод (преимущественно в сфере морали) и относительную свободу в экономической сфере. См. также ниже, с. 54, 83, 130, 142, 177, 206, 208, 212, 213, 243, 245, 252, 253, 312 — Прим. ред.
