Неточные совпадения
— Вопрос не в том, как примирить индивидуальное с социальным, в
эпоху, когда последнее оглушает, ослепляет, ограничивает свободу роста
нашего «я», — вопрос в том, следует ли примирять?
Но если вспомнить, что делалось в
эпоху младенчества
наших старых государств, как встречали всякую новизну, которой не понимали, всякое открытие, как жгли лекарей, преследовали физиков и астрономов, то едва ли японцы не более своих просветителей заслуживают снисхождения в упрямом желании отделаться от иноземцев.
Настала наконец самая любопытная
эпоха нашего пребывания в Японии: завязывается путем дело, за которым прибыли, в одно время, экспедиции от двух государств.
В
эпоху нашего младенчества из азиатской колыбели попало в
наше воспитание несколько замашек и обычаев, и теперь еще не совсем изгладившихся, особенно в простом быту.
Наша любовь к русской земле, многострадальной и жертвенной, превышает все
эпохи, все отношения и все идеологические построения.
Наша непластическая, неархитектурная
эпоха создает только безобразные дома и безобразную одежду, делает улицы отталкивающими для эстетически чуткого человека и оставляет нас на эстетическое пропитание стариной.
Да, это была одна из светлых
эпох нашей жизни, от прошлых бурь едва оставались исчезавшие облака; дома, в кругу друзей, была полная гармония!
Я помню сочинения Прудона, от его рассуждения «О собственности» до «Биржевого руководства»; многое изменилось в его мыслях, — еще бы, прожить такую
эпоху, как
наша, и свистать тот же дуэт а moll-ный, как Платон Михайлович в «Горе от ума».
Наш культурный ренессанс произошел в предреволюционную
эпоху, в атмосфере надвигающейся огромной войны и огромной революции.
В
эпоху наших интерконфессиональных собраний в христианской настроенности и мысли Запада начали преобладать скорее консервативные течения.
К
нашей катастрофической
эпохе он совсем не был приспособлен.
Но я считаю полезным для характеристики многообразия
нашей ренессансной
эпохи определить черты отличия меня от других, с которыми я иногда действовал вместе.
Когда же этому конец?» «Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону
нашего существования?» В последней записи «Дневника» написано: «Страшная
эпоха для России, в которой мы живем и не видим никакого выхода».
Щапов, увлеченный естественными науками в соответствии со своей
эпохой, особенно подчеркивал, что
нашему народному мышлению свойственно реальное, а не гуманистическое направление [См. цитированную книгу Щапова.].
Это смешной предрассудок
нашей «научной»
эпохи.
Баадер.] но в
нашу умственную
эпоху она требует серьезного обоснования и развития.
Наша религиозная
эпоха стоит под знаком осознания творческого подъема, творческого вдохновения и экстаза как положительного религиозного опыта, как пути религиозного.
Могут сказать, что
эпоха наша оскудела гениями и дарованиями и потому в ней все больше о чем-то, чем что-то.
Не дивлюсь, что древний треух на Виргилия надет ломоносовским покроем; но желал бы я, чтобы Омир между нами не в ямбах явился, но в стихах, подобных его, — ексаметрах, — и Костров, хотя не стихотворец, а переводчик, сделал бы
эпоху в
нашем стихосложении, ускорив шествие самой поэзии целым поколением.
Максим Федотыч Русаков — этот лучший представитель всех прелестей старого быта, умнейший старик, русская душа, которою славянофильские и кошихинствующие критики кололи глаза
нашей послепетровской
эпохе и всей новейшей образованности, — Русаков, на
наш взгляд, служит живым протестом против этого темного быта, ничем не осмысленного и безнравственного в самом корне своем.
Жизнь
наша лицейская сливается с политическою
эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на
нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.
Лицейское
наше шестилетие, в историко-хронологическом отношении, можно разграничить тремя
эпохами, резко между собою отличающимися: директорством Малиновского, междуцарствием (то есть управление профессоров: их сменяли после каждого ненормального события) и директорством Энгельгардта.
Эта
эпоха возрождения с людьми, не получившими в наследие ни одного гроша, не взявшими в напутствие ни одного доброго завета, поистине должна считаться одною из великих, поэтических
эпох нашей истории. Что влекло этих сепаратистов, как не чувство добра и справедливости? Кто вел их? Кто хоть на время подавил в них дух обуявшего нацию себялюбия, двоедушия и продажности?
В описываемую нами
эпоху, когда ни одно из смешных и, конечно, скоропреходящих стремлений людей, лишенных серьезного смысла, не проявлялось с нынешнею резкостью, когда общество слепо верило Белинскому, даже в том, например, что «самый почтенный мундир есть черный фрак русского литератора», добрые люди из деморализованных сынов
нашей страны стремились просто к добру.
— Нет-с, — говорил он Ярошиньскому в то время, когда вышел Рациборский и когда Розанов перестал смотреть, а начал вслушиваться. — Нет-с, вы не знаете, в какую мы вступаем
эпоху.
Наша молодежь теперь не прежняя, везде есть движение и есть люди на все готовые.
В
эпоху, описываемую в
нашем романе, тоже нельзя сказать, чтобы он не тяготел к ним.
Все мы, здесь собравшиеся на
наше скромное празднество, проходили в жизни совершенно разные пути — и все мы имеем одну только общую черту, что в большей или меньшей степени принадлежим к
эпохе нынешних преобразований.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала
эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная
наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети в ту
эпоху были тоже частной собственностью). И снова комнаты, мерцание зеркал, угрюмые шкафы, нестерпимо пестрые диваны, громадный «камин», большая, красного дерева кровать.
Наше теперешнее — прекрасное, прозрачное, вечное — стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.
Я Вам говорил, что всего удобнее человеку делать эти наблюдения в
эпоху юности своей; но это не воспрещается и еще паче того следует делать и в лета позднейшие, ибо о прежних
наших действиях мы можем судить правильнее, чем о настоящих: за сегодняшний поступок
наш часто заступается в нас та страсть, которая заставила нас проступиться, и
наш разум, который согласился на то!..
Она была недурна собой, и в эту именно
эпоху должна была поразить
нашего героя: зовущее всего существа ее, ее томные глаза, ее неровно подымающаяся грудь победили Негрова.
Прелестный вид, представившийся глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась в глаза; собор древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого в известном штиле; потом две-три приходские церкви, из которых каждая представляла две-три
эпохи архитектуры: древние византийские стены украшались греческим порталом, или готическими окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех
наших городах, с чахоточными колоннами, прилепленными к самой стене, с мезонином, не обитаемым зимою от итальянского окна во всю стену, с флигелем, закопченным, в котором помещается дворня, с конюшней, в которой хранятся лошади; дома эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена; немного наискось тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и холодный; в нем можно было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
Мы полагаем достаточным упомянуть только слегка о последствиях народной войны 1612 года, ибо уверены, что большей части
наших читателей известны все исторические подробности этой любопытной
эпохи возрождения России.
Тот же Р. Р. почти один в
наше время еще сохранил предания львов сороковых годов,
эпохи"Героя
нашего времени"и графини Воротынской.
Тут был граф Х.,
наш несравненный дилетант, глубокая музыкальная натура, который так божественно"сказывает"романсы, а в сущности, двух нот разобрать не может, не тыкая вкось и вкривь указательным пальцем по клавишам, и поет не то как плохой цыган, не то как парижский коафер; тут был и
наш восхитительный барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут был и князь Т., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную
эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О… который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать и Р. Р., забавный толстяк, который считает себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень…
Я как сейчас помню случай, когда дряхлый дьякон изрек мне это своеобразное определение: это был один из тех тяжелых и ужасных случаев, с которыми в позднейшую
эпоху не только ознакомилось, но почти не расставалось
наше семейство.
Предполагая сочинить эти два романа, я имел в виду описать русских в две достопамятные исторические
эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но не изменились вместе с ними:
наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне.
Кому неизвестны даже все мелкие происшествия этой чудной
эпохи, ознаменованной падением величайшего военного гения
нашего времени?
Мы спешим представить
нашим читателям отчет о сочинении г. Устрялова, хотя очень хорошо сознаем, что полная и основательная оценка подобного сочинения потребовала бы весьма продолжительного труда даже от ученого, специально изучавшего петровскую
эпоху.
Представим пример еще ближе к
нашему времени: «Фауст» Гёте покажется страстным произведением человеку, не способному перенестись в ту
эпоху стремлений и сомнений, выражением которой служит «Фауст».
Эти болезненно щекотливые люди между прочим говорят, что они не видят никакой надобности в оглашении этой истории; я же вижу в этом несколько надобностей, из коих каждая одна настоятельнее другой: 1) я хочу изложением истории похождений Артура Бенни очистить его собственную память от недостойных клевет; 2) я желаю посредством этой правдивой и удобной для поверки повести освободить от порицания и осуждения живых лиц, терпящих до сих пор тяжелые напраслины за приязнь к Бенни при его жизни; 3) я пытаюсь показать в этой невымышленной повести настоящую картину недавней
эпохи, отнявшей у
нашей не богатой просвещенными людьми родины наилучших юношей, которые при других обстоятельствах могли бы быть полезнейшими деятелями, и 4) я имею намерение дать этою живою историею всякому, кому попадется в руки эта скромная книжка, такое чтение, в коем старость найдет себе нечто на послушание, а молодость на поучение.
Величественную и огромную эпопею истории надобно было прожить человечеству, чтоб великий поэт, опередивший свою
эпоху и предузнавший
нашу, мог спросить...
Конечно, Гёте недосягаемо выше школьной односторонности: мы доселе стоим перед его грозной и величественной тенью с глубоким удивлением, с тем удивлением, с которым останавливаемся перед Лукзорским обелиском — великим памятником какой-то иной
эпохи, великой, но прошлой [Не помню, в какой-то, недавно вышедшей в Германии, брошюре было сказано: «В 1832 году, в том замечательном году, когда умер последний могиканин
нашей великой литературы».
Теперь, в заключение
нашего обзора, нужно прибавить только, что по окончании второй
эпохи истории с 1224 годом помещены в XIV и XV книгах еще разные приложения.
Смотря на эту сильную, настойчивую борьбу с главнейшими недостатками
эпохи, нельзя с сожалением не припомнить
нашей литературы последнего времени, которая большею частию сражается с призраками и бросает слова свои на воздух, которая осмеливается нападать только на то, что не простирается за пределы какого-нибудь очень тесного кружка или что давно уже осмеяно и оставлено самим обществом.
Наш рассказ относится к той переходной
эпохе, когда военные гимназии реформировались в корпуса.] среде: тогда журнал украшался бесчисленными «колами» и нулями.
Однако для нас она еще не вполне законченная историческая картина: мы не отодвинулись от
эпохи на достаточное расстояние, чтоб между нею и
нашим временем легла непроходимая бездна.
Она собственным опытом заставила нас прибегнуть к счастливому средству, и с того времени мы не боимся ужаснейшей
эпохи в физическом бытии
нашем.
Эпоха, важная в ученой Истории
нашего государства и целого мира!
В
эпоху, близкую к
нашей, другой гений той же нации, называемый обыкновенно ненавистником человечества, сказал пророчески, что «пройдет на земле царство меча и невозможны будут поработители».