Неточные совпадения
— Я видел, что вы были в нерешительности насчет меня, — добродушно улыбаясь сказал Левин, — но я поторопился
начать умный
разговор, чтобы загладить свой полушубок.
Теперь он всею душой раскаивался, что
начал этот
разговор со Степаном Аркадьичем. Его особенное чувство было осквернено
разговором о конкурренции какого-то петербургского офицера, предположениями и советами Степана Аркадьича.
Разговоры с мужиками в дальней деревне показывали, что они
начинали привыкать к своим отношениям.
Появление Левина в
начале зимы, его частые посещения и явная любовь к Кити были поводом к первым серьезным
разговорам между родителями Кити о ее будущности и к спорам между князем и княгинею.
Княгиня
начала говорить ему, но он не слушал ее. Хотя
разговор с княгиней и расстраивал его, он сделался мрачен не от этого
разговора, но от того, что он видел у самовара.
Она, счастливая, довольная после
разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и
начал выкрикивать неприличные слова.
Нельзя было ни о чем
начать говорить, чтобы
разговор не свернулся на Алексея Александровича; никуда нельзя было поехать, чтобы не встретить его.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его
разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то
начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… —
начала она что-то, как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый
разговор, — что Москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
— Расскажите нам что-нибудь забавное, но не злое, — сказала жена посланника, великая мастерица изящного
разговора, называемого по-английски small-talk обращаясь к дипломату, тоже не знавшему, что теперь
начать.
— Так вот как, —
начал Вронский, чтобы
начать какой-нибудь
разговор. — Так ты поселился здесь? Так ты всё занимаешься тем же? — продолжал он, вспоминая, что ему говорили, что Голенищев писал что-то…
Анна даже и не взглянула на него; но опять Дарье Александровне показалось, что в коляске неудобно
начинать этот длинный
разговор, и потому она сократила свою мысль.
Разговор зашел об общине, в которой Песцов видел какое-то особенное
начало, называемое им хоровым
началом.
Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я
начал шутя — и окончил искренней злостью. Сперва это ее забавляло, а потом испугало.
Дня через четыре приезжает Азамат в крепость. По обыкновению, он зашел к Григорию Александровичу, который его всегда кормил лакомствами. Я был тут. Зашел
разговор о лошадях, и Печорин
начал расхваливать лошадь Казбича: уж такая-то она резвая, красивая, словно серна, — ну, просто, по его словам, этакой и в целом мире нет.
Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и
начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их
разговор.
Княжне
начинает нравиться мой
разговор; я рассказал ей некоторые из странных случаев моей жизни, и она
начинает видеть во мне человека необыкновенного.
Разговор сначала не клеился, но после дело пошло, и он
начал даже получать форс, но… здесь, к величайшему прискорбию, надобно заметить, что люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты в
разговорах с дамами; на это мастера господа поручики и никак не далее капитанских чинов.
Разговоры их
начали ему казаться как-то поверхностными; живое, ловкое обращенье, потрепки по колену и прочие развязности
начали ему казаться уже чересчур прямыми и открытыми.
Пока продолжались
разговоры,
начали мало-помалу появляться свидетели: знакомый читателю прокурор-моргун, инспектор врачебной управы, Трухачевский, Бегушкин и прочие, по словам Собакевича, даром бременящие землю.
Княгиня очень много говорила и по своей речивости принадлежала к тому разряду людей, которые всегда говорят так, как будто им противоречат, хотя бы никто не говорил ни слова: она то возвышала голос, то, постепенно понижая его, вдруг с новой живостью
начинала говорить и оглядывалась на присутствующих, но не принимающих участия в
разговоре особ, как будто стараясь подкрепить себя этим взглядом.
Я чувствовал, однако, что, хотя это
начало было очень блестяще и вполне доказывало мое высокое знание французского языка, продолжать
разговор в таком духе я не в состоянии.
— А я так даже подивился на него сегодня, —
начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку
разговора с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
— Это мне удивительно, —
начал он после некоторого раздумья и передавая письмо матери, но не обращаясь ни к кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и
разговор даже у него такой… с замашкой, — а ведь как безграмотно пишет.
— Да, кстати, —
начал Николай Петрович, видимо желая переменить
разговор. — Я получил письмо от Колязина.
— Вероятно, это у вас от ума и временное, — не очень любезно ответил Клим, догадываясь, что она хочет
начать «интересный
разговор».
Начнем вчерашний, неконченый
разговор; пойдут шутки или наступит красноречивое молчание, задумчивость — не от потери места, не от сенатского дела, а от полноты удовлетворенных желаний, раздумье наслаждения…
Он
начал живо отбирать все постороннее Вере, оставив листков десяток, где набросаны были характеристические заметки о ней, сцены,
разговоры с нею, и с любовью перечитывал их.
Он так же боязливо караулил взгляд Веры, стал бояться ее голоса, заслышав ее шаги,
начинал оправляться, переменял две-три позы и в
разговоре взвешивал слова, соображая, понравится ли ей то, другое или нет.
Напротив, Стебельков выпучил глаза, выгнулся вперед и
начал вслушиваться в их
разговор, полагая, вероятно, что это и вежливо и любезно.
— Всего больше жалею, — расстановочно
начал он Васину, очевидно продолжая начатый
разговор, — что не успел устроить все это вчера же вечером, и — наверно не вышло бы тогда этого страшного дела!
Войдя, он прервал их
разговор и тотчас
начал рассказывать о вчерашней игре, даже еще и не садясь.
Не говоря с ней ни слова, мы помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом, как будто совсем не замечая ее,
начинали между собой самый неблагопристойный
разговор.
Занимая Накамуру, я взял маленький японский словарь Тунберга и
разговоры и
начал читать японские фразы, писанные латинскими буквами.
Мы сели и
начали было с ней
разговор по-английски, а она с нами по-португальски; мы по-французски, а она опять по-своему.
Мы видели, что хозяева ни за что не
начнут сами
разговора.
Куча способностей, дарований — все это видно в мелочах, в пустом
разговоре, но видно также, что нет только содержания, что все собственные силы жизни перекипели, перегорели и требуют новых, освежительных
начал.
«Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего
разговора с Игнатьем Никифоровичем…»
начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
Он нахмурился и, желая переменить
разговор,
начал говорить о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство перед мужем и хотел сказать о том, как ужасно думать, что женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
Он не шатался, не говорил глупостей, но был в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов видел то, что княгиня Софья Васильевна среди
разговора с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее
начинал доходить косой луч солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.
Неприятный
разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже говорить о том, что понятно было только брату, и, чтобы
начать общий
разговор, заговорила о дошедшей досюда петербургской новости — о горе матери Каменской, потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.
По такому исключительному случаю был устроен маленький семейный праздник, на котором
разговорам не было конца. Привалов точно переродился на деревенском воздухе и удивлял Надежду Васильевну своим оживленным, бодрым настроением. Когда вечером
начали все прощаться, Нагибин крепко поцеловал руку Надежды Васильевны и проговорил растроганным голосом...
От этих чисто ярмарочных
разговоров у Привалова
начинала просто болеть голова.
Чтобы замять этот неприятный
разговор, Надежда Васильевна стала расспрашивать Привалова о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало это предприятие, хотя от Кости о нем она ничего никогда не могла узнать: ведь он с самого
начала был против мельницы, как и отец. Привалов одушевился и подробно рассказал все, что было им сделано и какие успехи были получены; он не скрывал от Надежды Васильевны тех неудач и разочарований, какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом.
Разговор, конечно, происходил с неизбежной выпивкой и характерной русской закуской в виде балыка, салфеточной икры, соленых огурцов и т. д. Веревкин краснел все более и более. «Моисей»
начинал глупо хлопать глазами.
С ней он мог говорить о литературе, об искусстве, о чем угодно, мог жаловаться ей на жизнь, на людей, хотя во время серьезного
разговора, случалось, она вдруг некстати
начинала смеяться или убегала в дом.
Странно было и то, что Алеша не искал с ним
разговоров о Мите и сам не
начинал никогда, а лишь отвечал на вопросы Ивана.
Гость ждал и именно сидел как приживальщик, только что сошедший сверху из отведенной ему комнаты вниз к чаю составить хозяину компанию, но смирно молчавший ввиду того, что хозяин занят и об чем-то нахмуренно думает; готовый, однако, ко всякому любезному
разговору, только лишь хозяин
начнет его.
— Это что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь? — попробовал было
разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович, ни к кому, впрочем, не осмеливаясь обратиться лично. Они все выходили в эту минуту из ограды скита.
Я нарочно
начал этот наш с тобой
разговор как глупее нельзя
начать, но довел до моей исповеди, потому что ее только тебе и надо.