Неточные совпадения
Андреевский, поэт, из адвокатов, недавно читал отрывки из своей «
Книги о смерти» — целую
книгу пишет, — подумай!
Самгин вспомнил
о Лидии, она живет где-то на Кавказе и, по словам Любаши,
пишет книгу о чем-то.
— Кажется, земский начальник,
написал или
пишет книгу, новая звезда, как говорят
о балете. Пыльников таскает всяких… эдаких ко мне, потому что жена не велит ему заниматься политикой, а он думает, что мне приятно терпеть у себя…
— Что я знаю
о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами,
книгу хочет
писать. Я не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем в натуре.
— Это — для гимназиста, милый мой. Он берет время как мерило оплаты труда — так? Но вот я третий год собираю материалы
о музыкантах XVIII века, а столяр, при помощи машины, сделал за эти годы шестнадцать тысяч стульев. Столяр — богат, даже если ему пришлось по гривеннику со стула, а — я? А я — нищеброд, рецензийки для газет
пишу. Надо за границу ехать — денег нет. Даже
книг купить — не могу… Так-то, милый мой…
«Этот плен мысли ограничивает его дарование, заставляет повторяться, делает его стихи слишком разумными, логически скучными. Запишу эту мою оценку. И — надо сравнить “Бесов” Достоевского с “Мелким бесом”. Мне пора
писать книгу. Я озаглавлю ее “Жизнь и мысль”.
Книга о насилии мысли над жизнью никем еще не написана, —
книга о свободе жизни».
— У вас — критический ум, — говорила она ласково. — Вы человек начитанный, почему бы вам не попробовать
писать, а? Сначала — рецензии
о книгах, а затем, набив руку… Кстати, ваш отчим с нового года будет издавать газету…
— Давно. Должен сознаться, что я… редко
пишу ему. Он отвечает мне поучениями, как надо жить, думать, веровать. Рекомендует
книги… вроде бездарного сочинения Пругавина
о «Запросах народа и обязанностях интеллигенции». Его письма кажутся мне наивнейшей риторикой, совершенно несовместной с торговлей дубовой клепкой. Он хочет, чтоб я унаследовал те привычки думать, от которых сам он, вероятно, уже отказался.
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни,
о которых в
книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Только вот беда, — продолжал Леонтий, — к
книгам холодна. По-французски болтает проворно, а дашь
книгу, половины не понимает; по-русски
о сю пору с ошибками
пишет. Увидит греческую печать, говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит
книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. Opera Horatii [Сочинения Горация (лат.).] — переводит «Горациевы оперы»!..
Впрочем, обе приведенные
книги, «Поездка в Якутск» и «Отрывки
о Сибири», дают, по возможности, удовлетворительное понятие
о здешних местах и вполне заслуживают того одобрения, которым наградила их публика. Первая из них дала два, а может быть, и более изданий. Рекомендую вам обе, если б вы захотели узнать что-нибудь больше и вернее об этом отдаленном уголке,
о котором я как проезжий, встретивший нечаянно остановку на пути и имевший неделю-другую досуга, мог
написать только этот бледный очерк.
И тогда может наступить конец Европы не в том смысле, в каком я
писал о нем в одной из статей этой
книги, а в более страшном и исключительно отрицательном смысле слова.
Добрые и умные люди
написали много
книг о том, как надобно жить на свете, чтобы всем было хорошо; и тут самое главное, — говорят они, — в том, чтобы мастерские завести по новому порядку.
Мое намерение выставлять дело, как оно было, а не так, как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими
о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания
книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями
о том, не обращал ли людей в папскую веру Филипп Эгалите и какие сочинения
писал Людовик XIV.
— Ведь вот умный человек, — говорил мой отец, — и в конспирации был,
книгу писал des finances, [
о финансах (фр.).] а как до дела дошло, видно, что пустой человек… Неккеры! А я вот попрошу Григория Ивановича съездить, он не конспиратор, но честный человек и дело знает.
От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стекла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и
книгу он принимался
писать «
о кредите», — нет, не туда рвалось сердце, но другого выхода не было. Лев был осужден праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.
Жид
написал две
книги, в которых он говорит
о себе и обнажает себя: художественную автобиографию Si le grain ne meurt [«Если зерно не умирает» (фр.).] и сравнительно недавно Journal.
О Достоевском я
написал книгу главным образом под влиянием размышлений
о «Легенде
о Великом Инквизиторе», которой придавал исключительное значение.
Интересна попытка Гёте
написать о себе, озаглавив
книгу «Поэзия и правда моей жизни».
Когда речь идет
о любви между двумя, то всякий третий лишний,
писал я в
книге «
О назначении человека».
Много
писал о книге лишь В. Розанов.
Я
написал четыре
книги, между прочим, важную для меня
книгу «Смысл истории» и философскую
книгу о Достоевском.
Он с большим сочувствием читал мою
книгу «Дух и реальность» и очень хорошо
написал обо мне в своей
книге о Ш. Пеги, он видел в моей идее об объективации некоторое родство с Пеги, что лишь отчасти верно.
Гёте
написал книгу о себе под замечательным заглавием «Поэзия и правда моей жизни».
О моей
книге «Смысл творчества» Розанов
написал четырнадцать статей.
Все это связано для меня с основной философской проблемой времени,
о которой я более всего
писал в
книге «Я и мир объектов».
Самые существенные мысли на эту тему я изложил в заключительной главе моей
книги «
О назначении человека», и я это причисляю, может быть, к самому важному из всего, что я
написал.
— Вы всей Москве должны!.. В ваших
книгах обо всей Москве
написали и ни слова не сказали
о банях. А ведь Москва без бань — не Москва! А вы Москву знаете, и грех вам не
написать о нас, старых москвичах. Вот мы и просим вас не забыть бань.
Очень важные для меня
книги написаны уже за границей, в эмиграции, т. е. выходят за пределы ренессансной эпохи,
о которой я
пишу.
Он искал очищенного духовного христианства и
написал книгу о внутренней церкви.
Он
написал толстую
книгу о символизме, который обосновал при помощи философии Риккерта.
Приехав из-за границы, он привез с собой религию Диониса,
о которой
написал замечательную и очень ученую
книгу.
В своей
книге о Достоевском я
писал, что русские — апокалиптики или нигилисты.
Мы недавно читали, — да восплачут французы
о участи своей и с ними человечество! — мы читали недавно, что народное собрание, толико же поступая самодержавно, как доселе их государь, насильственно взяли печатную
книгу и сочинителя оной отдали под суд за то, что дерзнул
писать против народного собрания.
Лиза мне
писала, что издание,
о котором мне говорил Модест, по каким-то обстоятельствам не скоро выйдет, как он обещал при моем последнем с ним свидании. [Речь идет
о книге М. А. Корфа «Восшествие на престол Николая I»; отзывы Пущина об этом пасквиле на декабристов — дальше.]
Матвей Муравьев читал эту
книгу и говорит, что негодяй Гризье, которого я немного знал, представил эту уважительную женщину не совсем в настоящем виде; я ей не говорил ничего об этом, но с прошедшей почтой
пишет Амалья Петровна Ледантю из Дрездена и спрашивает мать, читала ли Анненкова
книгу,
о которой вы теперь от меня слышали, — она говорит, что ей хотелось бы, чтоб доказали, что г-н Гризье (которого вздор издал Alexandre Dumas)
пишет пустяки.
Извините меня, что я не уведомил вас в свое время
о получении Тьера — мне совестно было Тулинова заставить
писать, и казалось, не знаю почему, что вы должны быть уверены в исправной доставке
книг.
Или сами (или кто-нибудь четко пишущий) перепишите мне с пробелами один экземпляр для могущих быть дополнений, только, пожалуйста, без ошибок. Мне уже наскучила корректура над собственноручным своим изданием. Когда буду в Москве, на первом листе
напишу несколько строк; велите переплетчику в начале вашей
книги прибавить лист… [Лист — для посвящения Е. И. Якушкину Записок
о Пушкине (вопроизведен здесь автотипически, стр. 40).]
Чтобы
написать такую колоссальную
книгу,
о какой вы думаете, мало чужих слов, хотя бы и самых точных, мало даже наблюдений, сделанных с записной книжечкой и карандашиком.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России,
о которой
пишет в
книге «Десять лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
—
О, поди-ка — с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь,
книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и
пишет в ней: сегодня занимался размышлением
о выгодах моего любезного отечества, завтра там — отдыхал от сих мыслей, — таким шутовским манером всю
книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.
Господин обер-пастор города Герлица Рихтер восстал на сочинение Бема, называемое «Аврора», за то, что
книга эта стяжала похвалы, а между тем она была написана простым сапожником и
о предметах, непонятных даже людям ученым, значит, толковала
о нелепостях, отвергаемых здравым смыслом, и господин пастор преследование свое довел до того, что Бем был позван на суд в магистрат,
книга была у него отобрана и ему запрещено было
писать; но, разумеется, хоть и смиренный, но в то же время боговдохновляемый Бем недолго повиновался тому.
Они показывали мне иную жизнь — жизнь больших чувств и желаний, которые приводили людей к подвигам и преступлениям. Я видел, что люди, окружавшие меня, не способны на подвиги и преступления, они живут где-то в стороне от всего,
о чем
пишут книги, и трудно понять — что интересного в их жизни? Я не хочу жить такой жизнью… Это мне ясно, — не хочу…
— Ах, но ведь во всех
книгах пишут о любви!
«Вот та самая веселая жизнь,
о которой
пишут во французских
книгах», — думал я, глядя в окна. И всегда мне было немножко печально: детской ревности моей больно видеть вокруг Королевы Марго мужчин, — они вились около нее, как осы над цветком.
Так и ждешь, что на этот существенный вопрос, который один только и мог побудить человека
писать статью
о книге, человек скажет, что это толкование учения Христа верно и что надо следовать ему, или скажет, что такое толкование неверно; докажет, почему, и даст другое правильное толкование тех слов, которые я неправильно толкую.
Баллу в продолжение 50 лет
писал и издавал
книги преимущественно
о вопросе непротивления злу насилием.
Проповеди
о посте или
о молитве говорить они уже не могут, а всё выйдут к аналою, да экспромту
о лягушке: «как, говорят, ныне некие глаголемые анатомы в светских
книгах о душе лжесвидетельствуют по рассечению лягушки», или «сколь дерзновенно, говорят, ныне некие лжеанатомы по усеченному и электрическою искрою припаленному кошачьему хвосту полагают
о жизни»… а прихожане этим смущались, что в церкви, говорят, сказывает он негожие речи про припаленный кошкин хвост и лягушку; и дошло это вскоре до благочинного; и отцу Ивану экспромту теперь говорить запрещено иначе как по тетрадке, с пропуском благочинного; а они что ни начнут сочинять, — всё опять мимоволыю или от лягушки, или — что уже совсем не идуще — от кошкина хвоста
пишут и, главное, всё понапрасну, потому что говорить им этого ничего никогда не позволят.
Я уходил, думая: «Как страшно не похожа эта любовь на ту,
о которой
пишут в
книгах…»
Чтение
книги Милля не увлекало меня, скоро основные положения экономики показались очень знакомыми мне, я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и мне показалось, что не стоило
писать толстую
книгу трудными словами
о том, что совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои ради благополучия и уюта «чужого дяди».