Неточные совпадения
Он давно уже — и предусмотрительно — заявил, что понимает: факты его несколько однообразно мрачны, но он затеял
писать бытовые
очерки «На границе двух веков».
— Бледен этот
очерк! — сказал он про себя, — так теперь не
пишут. Эта наивность достойна эпохи «Бедной Лизы». И портрет ее (он подошел к мольберту) — не портрет, а чуть подмалеванный эскиз.
Впрочем, обе приведенные книги, «Поездка в Якутск» и «Отрывки о Сибири», дают, по возможности, удовлетворительное понятие о здешних местах и вполне заслуживают того одобрения, которым наградила их публика. Первая из них дала два, а может быть, и более изданий. Рекомендую вам обе, если б вы захотели узнать что-нибудь больше и вернее об этом отдаленном уголке, о котором я как проезжий, встретивший нечаянно остановку на пути и имевший неделю-другую досуга, мог
написать только этот бледный
очерк.
В своем «Кратком
очерке неустройств, существующих на каторге» Власов
писал, что в 1871 г., когда он прибыл на остров, его «прежде всего поразило то обстоятельство, что каторжные с разрешения бывшего генерал-губернатора составляют прислугу начальника и офицеров».
Вышеславцев в своих «
Очерках пером и карандашом»
пишет, что в апреле 1859 г. он застал в Дуэ около 40 человек и при них двух офицеров и одного инженерного офицера, заведующего работами.
— Вам только надобно бы посмотреть на народ в его собственной исключительной обстановке, — твердил он Ступиной, — и вы бы, я уверен, могли
писать очень хорошие рассказы, сцены и
очерки. Посмотрите, какая гадость печатается в журналах: срам! Я нимало не сомневаюсь, что вы с первого же шага стали бы выше всех их.
Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский
писал статьи из политической экономии, а военный —
очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.
— Я вот тогда… в прошлом году… так как теперь
пишут больше все
очерки, описал «Быт и поверья Козинского уезда»; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже вот в журнале Павла Николаича, — прибавил он, робко указывая глазами на редактора, — и у них был написан очень неблагоприятный для меня отзыв…
В изящной прозе он был менее счастлив. Он
написал комедию, две повести, какой-то
очерк и путешествие куда-то. Деятельность его была изумительна, бумага так и горела под пером. Комедию и одну повесть сначала показал дяде и просил сказать, годится ли? Дядя прочитал на выдержку несколько страниц и отослал назад,
написав сверху: «Годится для… перегородки!»
Он крал время у сна, у службы и
писал и стихи, и повести, и исторические
очерки, и биографии.
Я тебе, впрочем, верно опять скоро буду
писать, потому что я из лица этой почтенной почтмейстерши задумал сделать литературный
очерк и через тебя пошлю его, чтобы напечатать в самом лучшем журнале.
И много-много и в газетах, и в спортивных журналах я
писал о степях, — даже один
очерк степной жизни попал в хрестоматию…
Но
писать правду было очень рискованно, о себе
писать прямо-таки опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики — «Обреченные», рассказ из жизни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в Нижнем на ярмарке, и послал отцу с наказом никому его не показывать. И понял отец, что Луговский — его «блудный сын», и
написал он это мне. В 1882 году, прогостив рождественские праздники в родительском доме, я взял у него этот
очерк и целиком напечатал его в «Русских ведомостях» в 1885 году.
В 1852 году вышли также его «Зоологические письма» (а не «
очерки», как
пишет Короленко), переведенные на русский язык.].
Чтобы передать хотя сотую долю того, что проделывали с этим добрейшим человеком поселившиеся у него лже-социалисты, надо
писать томы, а не один
очерк, и притом надо быть уверенным, что
пишешь для читателя, который хотя сколько-нибудь знаком с нравами подобных деятелей, свирепствовавших в Петербурге в эпоху комического времени на Руси.
Я, весьма вероятно, не решился бы
написать этого
очерка, если бы Вы первый не подняли своего голоса в защиту молодого человека, злополучные приключения которого здесь рассказаны.
«Студенты, —
пишет он в одном из своих писем („Биографический
очерк“ А. Станкевича), — занимаются хорошо, пока не кончили курса», или, другими словами, до тех пор, покуда может потребоваться сдача экзамена.
Точно так же каждый в свое время
писал в гимназии сочинение на тему «Сравнительный
очерк воспитания по „Домострою“ и по „Евгению Онегину“», и кто же не
писал в детстве стихов и не сотрудничал в ученических газетах?
С плеч упало тяжелое бремя,
Написал я четыре главы.
«Почему же не новое время,
А недавнее выбрали вы? —
Замечает читатель, живущий
Где-нибудь в захолустной дали. —
Сцены,
очерки жизни текущей
Мы бы с большей охотой прочли.
Ваши книги расходятся худо!
А зачем же вчерашнее блюдо,
Вместо свежего, ставить на стол?
Чем в прошедшем упорно копаться,
Не гораздо ли лучше касаться
Новых язв, народившихся зол...
Он и
написал свои
очерки"Господа апраксинцы"и принес их редактору"Библиотеки", про которого пошла молва, что он хорошо платит, а главное, дает авансы.
Я не стану здесь рассказывать про то, чем тогда была Испания. Об этом я
писал достаточно и в корреспонденциях, и в газетных
очерках, и даже в журнальных статьях. Не следует в воспоминаниях предаваться такому ретроспективному репортерству. Гораздо ценнее во всех смыслах освежение тех «пережитков», какие испытал в моем лице русский молодой писатель, попавший в эту страну одним из первых в конце 60-х годов.
Не могу утверждать — до или после меня проживал в Испании покойный граф Салиас. Он много
писал о ней в «Голосе», но тогда, летом 1869 года, его не было; ни в Мадриде, ни в других городах, куда я попадал, я его не встречал. Думаю, однако, что если б ряд его
очерков Испании стал появляться раньше моей поездки, я бы заинтересовался ими. А «Голос» я получал как его корреспондент.
Эти казанские
очерки были набросаны до написания комедий. Потом вплоть до конца 1861 года, когда я приступил прямо к работе над огромным романом, я не
написал ни одной строки в повествовательном роде.
Он был послан в округ (как тогда делалось с лучшими ученическими сочинениями), и профессор Булич
написал рецензию, где мне сильно досталось, а два
очерка из деревенской жизни — «Дурачок» и «Дурочка» ученика В.Ешевского (брата покойного профессора Московского университета, которого я уже не застал в гимназии) — сильно похвалил, находя в них достоинства во вкусе тогдашних повестей Григоровича.
Вне беллетристики я
писал с первых же месяцев своего издательства критические статьи, публицистические этюды, а потом театральные рецензии и
очерки бытовой жизни ("Нижний во время ярмарки") и многое другое.
Встретился я с ним уже много лет спустя, когда он потолстел и стал хромать, был уже любимцем Гостиного двора, офицеров и чиновников,
писал кроме
очерков и рассказов и бытовые пьески, сделал себе и репутацию вивёра, любящего кутнуть, способного произвести скандалец где-нибудь у немцев, в Шустер-клубе.
Учитель словесности уже не так верил в мои таланты. В следующем учебном году я, не смущаясь, однако, приговором казанского профессора,
написал нечто вроде продолжения похождений моего героя, и в довольно обширных размерах. Место действия был опять Петербург, куда я не попадал до 1855 года. Все это было сочинено по разным повестям и
очеркам, читанным в журналах, гораздо больше, чем по каким-нибудь устным рассказам о столичной жизни.
Мы все изумлялись тому, как он мог
написать такие два
очерка, и даже заподозрили подлинность этого сочинительства. Беллетриста из него не вышло, а только чиновник, кажется провиантского ведомства.
Мало ли сколько, например, в России в романах, комедиях и
очерках встречается настоящих дворянских фамилий, вписанных даже в VI книгу, и, наверно, никто из родичей этих фамилий не являлся к писателям с требованием отчета и даже не
писал им писем на эту тему.
Все лето 1880 года Гончаров чувствовал себя прекрасно, был чрезвычайно общителен, приглашал нас и к себе завтракать в мезонин той дачки, где он жил. Вернувшись в Петербург, он продолжал свои беседы в нескольких письмах, которые я получил от него в Москве. Хотя в них не было ничего сколько-нибудь щекотливого для его памяти, а, напротив, много доказательств того, как он симпатично и даровито
писал письма более интимного характера, я воздержусь от напечатания их в этом
очерке.
В этом
очерке я буду говорить о предмете, который считают щекотливым, но речь моя будет так скромна и сдержанна, что не оскорбит ничем чувства людей нравственных, к которым я
пишу эти строки, прося их о внимании и о помощи существам, требующим сострадания.