Неточные совпадения
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ; показалась всего одна девочка
лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому
молодой парень, очень похожий на Петра, одетый в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда
молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
Из остальных я припоминаю всего только два лица из всей этой молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего,
лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще
молодого парня моих
лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
Мы отправились к нему. Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря. Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками. Мы вошли. Нас встретил
молодой парень,
лет двадцати, высокий и красивый.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько в продолжение ста
лет сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы
молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Дворник, служивший в этом доме
лет пять и, вероятно, могший хоть что-нибудь разъяснить, ушел две недели перед этим к себе на родину, на побывку, оставив вместо себя своего племянника,
молодого парня, еще не узнавшего лично и половины жильцов.
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в
году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все
молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один
парень — Ефим, такой ярый, беда!
Павел сделал все, что надо
молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его
лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро болела голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Юхванка был русый
парень,
лет тридцати, худощавый, стройный, с
молодой, остренькой бородкой, довольно красивый, еслиб не бегающие карие глазки, неприятно выглядывавшие из-под сморщенных бровей, и не недостаток двух передних зубов, который тотчас бросался в глаза, потому что губы его были коротки и беспрестанно шевелились.
— Нет, ты не то, дядя, говори, — крикнул
молодой парень с рябым лицом. — А ты вот своему сыну отец называешься, а по сыну и невестке отец. Ты ба помолился миру, чтоба тебя на старости
лет поучили.
Назначили нам с
год назад в Пеньковку нового доктора из Петербурга; приезжает,
парень еще
молодой и женат тоже на докторе, жена и значок золотой имеет: «Женщина-врач».
Во время этого разговора к воротам постоялого двора подъехала телега; в ней сидели два мужика: один
молодой,
парень лет восемнадцати, другой — старик. Последний, казалось, успел уже ни свет ни заря заглянуть под елку и был сильно навеселе.
— Полно, батюшка, — сказал сердито
молодой парень, удерживая его, — эк на старости
лет дуришь, принес свою бороду на посмешище городу; полно…
Шаловливость
молодого парня могла бы, конечно, пройти с
летами и не возбудить в нем более дурных наклонностей, если б к зрелому возрасту не доконала его окончательно фабричная жизнь.
Да он с
молодой барыней тем
летом приехал… меня заставили тут с другим
парнем в саду забор новый делать.
— Ты вот мне что, барин, скажи, — вдруг заговорил он, обернувшись к седоку, причем показал свое сморщенное в кулачок лицо с жиденькой седой бородкой и красными веками, — откуда этакая напасть на человека? Был извозчик у нас, Иваном звали.
Молодой,
годов ему двадцать пять, а то и меньше. И кто его знает, с чего, с какой такой причины, наложил на себя
парень руки?
Сама женщина еще
молодая,
лет тридцати, любила она с девками да с
парнями возиться.
— Экой ты прыткой, Маркел Аверьяныч! — сказал
молодому пильщику,
парню лет двадцати пяти, пожилой бывалый работник Абросим Степанов. Не раз он за Волгой в лесах работал и про Чапурина много слыхал. — Поглядеть на тебя, Маркелушка, — продолжал Абросим, — орел, как есть орел, а ума, что у тетерева. Борода стала вели́ка, а смыслу в тебе не хватит на лыко.
Пришли и мальчики. Миша — пятнадцатилетний сильный
парень, с мрачным, насупленным лицом — молча сел и сейчас же принялся за яичницу. Петька двумя
годами моложе его и на класс старше; это крепыш невысокого роста, с большой головой; он пришел с книгой, сел к столу и, подперев скулы кулаками, стал читать.
У широкой степной дороги, называемой большим шляхом, ночевала отара овец. Стерегли ее два пастуха. Один, старик
лет восьмидесяти, беззубый, с дрожащим лицом, лежал на животе у самой дороги, положив локти на пыльные листья подорожника; другой —
молодой парень, с густыми черными бровями и безусый, одетый в рядно, из которого шьют дешевые мешки, лежал на спине, положив руки под голову, и глядел вверх на небо, где над самым его лицом тянулся Млечный путь и дремали звезды.
В один июньский вечер, когда заходило солнце и в воздухе пахло сеном, теплым навозом и
парным молоком, во двор к Дюде въехала простая повозка, на которой сидело трое: мужчина
лет тридцати в парусинковом костюме, рядом с ним мальчик,
лет семи-восьми, в длинном черном сюртуке с большими костяными пуговицами, и
молодой парень в красной рубахе за кучера.
Казаки подвели двух испуганных солдат с белыми, как известка, лицами. Один был
молодой, безусый
парень, другой — с черною бородкою,
лет за тридцать. Казаки рассказывали...
— Как не знать, ваше сиятельство, — отвечал
молодой парень, приподняв немного шапку. — Спою вам первого сорта, выучил меня школьник, что ходит в верситет на Моховую. Стоял нонешним
летом в жниво у нас в деревне, сложил для одной зазнобушки писаной, словно барыня, что сидит в санях.
Вот что Петр Ананьев рассказывал Кузьме в долгие зимние вечера при свете лучины.
Лет с тридцать тому назад, двадцатилетним
парнем привезен он был из деревни в Москву на господский двор помещика Филимонова. С
молодых лет обнаружилась в Петьке, — как звали его тогда, — склонность к воровству: что плохо лежало у господина его или соседей, все попадало в руки расторопного и наблюдательного Петьки.
Брат Паши, Василий Антонов,
молодой парень,
лет девятнадцати, находился поваренком в графской кухне. Он увидал в окно, что сестра его побежала растрепанная по направлению к Волхову. «Что-нибудь, да не ладно!» — подумал он и погнался за ней.
Он отбывал уже второй
год наказания. Один из трех его товарищей по камере — старик, сидевший много
лет, умер. С прибытием новой партии на его месте появился другой — хилый, чахоточный,
молодой парень. Он недолго и протянул, менее чем через полгода сошел в могилу. Новый сожитель был молчалив и необщителен, и все искоса поглядывал на него. Ему тоже казалось, всматриваясь в него, что он где-то видел это лицо, но где — припомнить, несмотря на деланные им усилия, не мог.
Раза два в
год, впрочем, его навещал красивый
молодой парень, являвшийся то в истрепанном зипуне, то в новом щегольском кафтане.