Неточные совпадения
Не только от
мира внешнего, от
формы, он настоятельно требовал красоты, но и на
мир нравственный смотрел он не как он есть, в его наружно-дикой, суровой разладице, не как на початую от рождения
мира и неконченую работу, а как на гармоническое целое, как на готовый уже парадный строй созданных им самим идеалов, с доконченными в его уме чувствами и стремлениями, огнем, жизнью и красками.
О будущей жизни он тоже никогда не думал, в глубине души нося то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как в
мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной
формы в другую — навоз в зерно, зерно в курицу, головастик в лягушку, червяк в бабочку, желудь в дуб, так и человек не уничтожается, но только изменяется.
В
мире создается ложная
форма мистики, которую нужно разоблачать.
Эту идею
мир дохристианский знает в
форме выбрасывания вовне, на поверхность.
Величайшие подъемы духовного творчества связаны были с признанием существования иного
мира, независимо от того, в какой
форме это признавалось.
Экстаз, который считают характерным для некоторых
форм мистики, есть выход из разделения на субъект и объект, есть приобщение не к общему и объективированному
миру, а к первореальности духовного
мира.
Можно установить четыре периода в отношении человека к космосу: 1) погружение человека в космическую жизнь, зависимость от объектного
мира, невыделенность еще человеческой личности, человек не овладевает еще природой, его отношение магическое и мифологическое (примитивное скотоводство и земледелие, рабство); 2) освобождение от власти космических сил, от духов и демонов природы, борьба через аскезу, а не технику (элементарные
формы хозяйства, крепостное право); 3) механизация природы, научное и техническое овладение природой, развитие индустрии в
форме капитализма, освобождение труда и порабощение его, порабощение его эксплуатацией орудий производства и необходимость продавать труд за заработную плату; 4) разложение космического порядка в открытии бесконечно большого и бесконечно малого, образование новой организованности, в отличие от органичности, техникой и машинизмом, страшное возрастание силы человека над природой и рабство человека у собственных открытий.
Совершенное единство (общенациональное, общечеловеческое, космическое или божественное) есть высшая и наиболее полная
форма бытия всей множественности индивидуальных существований в
мире.
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «сильные
мира сего» и все профессора нашего отделения. Я взял вопрос и прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах,
формах».
Привычка есть одна из
форм борьбы с чуждостью
мира.
Старое христианское сознание всегда колебалось между аскетическим, мировраждебным сознанием и сознанием, оправдывающим творчество культуры в этом
мире и освящающим
формы общества.
Ароматная паюсная, мартовская, с Сальянских промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная — тонким ножом пополам каждая икринка режется — высилась, сохраняя
форму мешков, а лучшая в
мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская — кучугур, стояла огромными глыбами на блюдах…
Это предчувствие неотвратимости мировой революции принимает апокалиптическую
форму, и она представляется наступлением конца
мира.
Это, конечно, не значит, что призвание России в
мире, мессианизм русского народа связаны с отсталой
формой экономической общины.
Лилась кровь в языческом
мире, умилостивлялось божество жертвой в самых разнообразных
формах, но искупление не совершалось, надежда на спасение, на вечную жизнь не являлась.
Монашеское христианство, аскетическое по
форме, по содержанию было слишком от
мира сего и потому не могло создать
мира иного.
Великая правда этого соединения была в том, что языческое государство признало благодатную силу христианской церкви, христианская же церковь еще раньше признала словами апостола, что «начальствующий носит меч не напрасно», т. е. что власть имеет положительную миссию в
мире (независимо от ее
формы).
Папоцезаризм и цезарепапизм были двумя
формами «христианского государства», двумя ложными попытками власти этого
мира выдать себя за христианскую, в то время как никогда не было сказано и предсказано, что религия Христа будет властвовать над
миром, будет преследовать и насиловать (а не сама преследоваться и насиловаться).
Все эмпирические
формы зла — смерть, болезнь, нужда, рабство, убийство, злоба, ненависть явились в
мир из этого источника.
Земная жизнь человека и человечества лишилась бы всякого религиозного смысла, если бы для каждого существа жизнь эта не была неповторяемым делом спасения, если допустить возможность отложить дело спасения до новых
форм существования (метемпсихоз) и перенести в другие
миры.
Ясно, что множественность и повторяемость в индийской философии и религии, отрицание смысла конкретной истории, допущение скитания душ по разным краям бытия, по темным коридорам и индивидуального спасения этих душ путем превращения в новые и новые
формы — все это несовместимо с принятием Христа и с надеждой на спасительный конец истории
мира.
Нельзя осмыслить мирового процесса, если не допустить мистической диалектики бытия, предвечно совершающейся и завершающейся вне времени и вне всех категорий нашего
мира и в одном из своих моментов принявшей
форму временного бытия, скованного всеми этими категориями.
Государство — языческого происхождения, и только для языческого
мира оно нужно; государство не может быть
формой христианской общественности, и потому католический папизм и византийский цезаризм — остатки язычества, знаки того, что человечество еще не приняло в себя Христа.
Для христианского сознания земля и происходящее на ней имеет абсолютное и центральное значение; она не может быть рассматриваема как один из многих
миров, как одна из
форм в числе бесконечно многих
форм бытия.
Так тверда наша вера в этот
мир, что наше отношение к этому
миру принимает
форму принуждающую, обязывающую, связывающую, т. е.
форму знания.
«Христианское государство», делающее вид, что
мир принял христианство и что христианская власть господствует над
миром, во всех своих
формах было исторической сделкой христианства с язычеством.
Таким образом, звуки были для него главным непосредственным выражением внешнего
мира; остальные впечатления служили только дополнением к впечатлениям слуха, в которые отливались его представления, как в
формы.
Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг, в маленькую головку слепого проникал главным образом в
форме звуков, и в эти
формы отливались его представления. На лице застывало особенное внимание к звукам: нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед на тонкой и удлинившейся шее. Брови приобретали особенную подвижность, а красивые, но неподвижные глаза придавали лицу слепого какой-то суровый и вместе трогательный отпечаток.
Лиза сидела против Помады и с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам, как крылья копчика, отчего этот лоб получал какую-то странную
форму, не безобразную, но весьма неприятную для каждого привыкшего искать на лице человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего
мира.
Находившись, по обязанности, в частом соприкосновении с этим темным и безотрадным
миром, в котором, кажется, самая идея надежды и примирения утратила всякое право на существование, я никогда не мог свыкнуться с ним, никогда не мог преодолеть этот смутный трепет, который, как сырой осенний туман, проникает человека до костей, как только хоть издали послышится глухое и мерное позвякиванье железных оков, беспрерывно раздающееся в длинных и темных коридорах замка Атмосфера арестантских камор, несмотря на частое освежение, тяжела и удушлива; серовато-желтые лица заключенников кажутся суровыми и непреклонными, хотя, в сущности, они по большей части выражают только тупость и равнодушие; однообразие и узкость
форм, в которые насильственно втиснута здесь жизнь, давит и томит душу.
В моих глазах целый
мир есть не что иное, как вещество, которое, в руках искусного мастера, должно принимать те или другие
формы.
В самом деле, трудно, почти немыслимо, среди общего
мира, утверждать, что общественные основы потрясены, когда они, для всех видимо, стоят неизменными в тех самых
формах и с тем содержанием, какие завещаны историческим преданием.
Но так как будущая общественная
форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства
мира.
Новое учение это было совершенно новое как по
форме, так и по содержанию, и для еврейского
мира, среди которого оно возникло, и в особенности для того римского
мира, среди которого оно проповедовалось и распространялось.
Если человек, вследствие выросшего в нем высшего сознания, не может уже более исполнять требований государства, не умещается уже более в нем и вместе с тем не нуждается более в ограждении государственной
формой, то вопрос о том, созрели ли люди до отмены государственной
формы, или не созрели, решается совсем с другой стороны и так же неоспоримо, как и для птенца, вылупившегося из яйца, в которое уже никакие силы
мира не могут вернуть его, — самими людьми, выросшими уже из государства и никакими силами не могущими быть возвращенными в него.
Впервые напечатана А.И.Герценом в «Полярной звезде» в 1856 году.]; потом стал ей толковать о русском мужике, его высоких достоинствах; объяснял, наконец, что
мир ждет социальных переворотов, что так жить нельзя, что все порядочные люди задыхаются в современных
формах общества; из всего этого княгиня почти ничего не понимала настоящим образом и полагала, что князь просто фантазирует по молодости своих лет (она была почти ровесница с ним).
Дама эта, подобно Миклакову, тоже немало изливала желчи и злобы на божий
мир, только в более мягкой
форме и с несколько иными целями и побуждениями.
И если наш вещественный
мир — пылинка перед бесконечностью других
миров, то и
мир нашего сознания такая же пылинка перед возможными
формами мирового сознания…
«Перевес идеи над
формою», говоря строго, относится к тому роду событий в
мире нравственном и явлений в
мире материальном, когда предмет разрушается от избытка собственных сил; неоспоримо, что эти явления часто имеют характер чрезвычайно возвышенный; но только тогда, когда сила, разрушающая сосуд, ее заключающий, уже имеет характер возвышенности или предмет, ею разрушаемый, уже кажется нам возвышенным, независимо от своей погибели собственною силою.
Красота
формы, состоящая в единстве идеи и образа, общая принадлежность «е только искусства (в эстетическом смысле слова), но и всякого человеческого дела, совершенно отлична от идеи прекрасного, как объекта искусства, как предмета нашей радостной любви в действительном
мире.
— Не знаю, — говорил Бенни, — и не помню, что за критический взгляд проводился на эти
формы русской жизни теми заграничными писателями, у которых я все это вычитал; но помню, что и артель, и община, и круговая порука мне нравились все более и более, и я, с одной стороны, сгорал нетерпением увидать, как живут люди в общине и в артели, а с другой — приходил в отчаяние, как честные люди всего
мира не видят преимуществ такого устройства перед всякими иными организациями?
Вы совершенно переноситесь в тот
мир, в который ведет вас автор: вы находите в нем что-то родное, перед вами открывается не только внешняя
форма, но и самая внутренность, душа каждого лица, каждого предмета.
Древний
мир поставил внешнее на одну доску с внутренним — так оно и есть в природе, но не так в истине — дух господствует над
формой.
Пока классицизм и романтизм воевали, один, обращая
мир в античную
форму, другой — в рыцарство, возрастало более и более нечто сильное, могучее; оно прошло между ними, и они не узнали властителя по царственному виду его; оно оперлось одним локтем на классиков, другим на романтиков и стало выше их — как «власть имущее»; признало тех и других и отреклось от них обоих: это была внутренняя мысль, живая Психея современного нам
мира.
Новый
мир требовал иной плоти; ему нужна была
форма более светлая, не только стремящаяся, но и наслаждающаяся, не только подавляющая величием, но и успокаивающая гармонией.
И вот, — как это всегда бывает, если ждешь чего-нибудь особенно страстно, — в ту самую минуту, когда Буланин уже собирается идти в спальню, чтобы снять отпускную
форму, когда в его душе подымается тяжелая, удручающая злость против всего
мира: против Петуха, против Грузова, против батюшки, даже против матери, — в эту самую минуту дядька, от которого Буланин нарочно отворачивается, кричит на всю залу...
И такое отношение к супружеской жизни выработал себе Иван Ильич. Он требовал от семейной жизни только тех удобств домашнего обеда, хозяйки, постели, которые она могла дать ему, и, главное, того приличия внешних
форм, которые определялись общественным мнением. В остальном же он искал веселой приятности и, если находил их, был очень благодарен; если же встречал отпор и ворчливость, то тотчас же уходил в свой отдельный выгороженный им
мир службы и в нем находил приятность.
Когда человечество, еще не сознавая своих внутренних сил, находилось совершенно под влиянием внешнего
мира и, под влиянием неопытного воображения, во всем видело какие-то таинственные силы, добрые и злые, и олицетворяло их в чудовищных размерах, тогда и в поэзии являлись те же чудовищные
формы и та же подавленность человека страшными силами природы.
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним в колоссальных
формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми
мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом
мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Известно, что в сумерках в душах обнаруживается какая-то особенная чувствительность — возникает новый
мир, затмевающий тот, который был при свете: хорошо знакомые предметы обычных
форм становятся чем-то прихотливым, непонятным и, наконец, даже страшным.