Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в
мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица!
Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни
дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не пустит по
миру,
Не отойдя сосет!
Красивая, здоровая.
А деток не
дал Бог!
Пока у ней гостила я,
Все время с Лиодорушкой
Носилась, как с родным.
Весна уж начиналася,
Березка распускалася,
Как мы домой пошли…
Хорошо, светло
В
мире Божием!
Хорошо, легко,
Ясно н а ́ сердце.
— Вы возродитесь, предсказываю вам, — сказал Сергей Иванович, чувствуя себя тронутым. — Избавление своих братьев от ига есть цель, достойная и смерти и жизни.
Дай вам Бог успеха внешнего, — и внутреннего
мира, — прибавил он и протянул руку.
Доктор согласился быть моим секундантом; я
дал ему несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять на том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность в здешнем
мире.
Во всех отношениях приятная
дама вспомнила, что выкройка для модного платья еще не находится в ее руках, а просто приятная
дама смекнула, что она еще не успела выведать никаких подробностей насчет открытия, сделанного ее искреннею приятельницею, и потому
мир последовал очень скоро.
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие
дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в
даль, позабыв и дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и
мир, и все, что ни есть в
мире.
— И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей
мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не
даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался. Только пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей
мир! Что это за корыстный народ! И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я
дал каждому, а левентарю…
Здесь собрались интеллигенты и немало фигур, знакомых лично или по иллюстрациям: профессора, не из крупных, литераторы, пощипывает бородку Леонид Андреев, с его красивым бледным лицом, в тяжелой шапке черных волос, унылый «последний классик народничества», редактор журнала «Современный
мир», Ногайцев, Орехова, ‹Ерухимович›, Тагильский, Хотяинцев, Алябьев, какие-то шикарно одетые
дамы, оригинально причесанные, у одной волосы лежали на ушах и на щеках так, что лицо казалось уродливо узеньким и острым.
— Я — тоже. И говорит он плохо. «Миродавец» — как будто Христос давил
мир. У нас глаголы очень коварные:
давать, давить…
— В
мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно
дает представление о людях, которые прячутся.
—
Давайте споем «Отречемся от старого
мира»!
— На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? — прибавил он. — Что с нее взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не
дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой? По
миру ее пустить с ребятишками?
Придет Анисья, будет руку ловить целовать: ей
дам десять рублей; потом… потом, от радости, закричу на весь
мир, так закричу, что
мир скажет: „Обломов счастлив, Обломов женится!“ Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..»
— Что кричишь-то? Я сам закричу на весь
мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния;
давай вексель на его имя; ты теперь не пьян, в своем уме,
давай, говорю тебе, я без того не выйду…
Вон Алексея Петровича три губернатора гнали, именье было в опеке, дошло до того, что никто взаймы не
давал, хоть по
миру ступай: а теперь выждал, вытерпел, раскаялся — какие были грехи — и вышел в люди.
Все было загадочно и фантастически прекрасно в волшебной
дали: счастливцы ходили и возвращались с заманчивою, но глухою повестью о чудесах, с детским толкованием тайн
мира.
Жизнь моя как-то раздвоилась, или как будто мне
дали вдруг две жизни, отвели квартиру в двух
мирах.
Когда все вожди и народ, обнаружив совершенную покорность и раскаяние,
дали торжественные клятвы свято блюсти обязательства, Герри Смит заключил с ними, в декабре 1847 г.,
мир.
Старичок с белыми волосами прошел в шкап и скрылся там. В это время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было человек 15 публики, из которых две
дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё люди преимущественно из журнального
мира.
— Это, голубчик, исключительная натура, совершенно исключительная, — говорил Бахарев про Лоскутова, — не от
мира сего человек… Вот я его сколько лет знаю и все-таки хорошенько не могу понять, что это за человек. Только чувствуешь, что крупная величина перед тобой. Всякая сила
дает себя чувствовать.
Это замечательное описание
дает ощущение прикосновения если не к «тайне
мира и истории», как претендует Розанов, то к какой-то тайне русской истории и русской души.
Таким путем не
давали России выявить в
мире свою мощь и исполнить свое призвание.
И таков ли, таков ли был бы я в эту ночь и в эту минуту теперь, сидя с вами, — так ли бы я говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел на вас и на
мир, если бы в самом деле был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийство Григория не
давало мне покоя всю ночь, — не от страха, о! не от одного только страха вашего наказания!
Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может
дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем
мире.
Но если бы даже залепетали
дамы целого
мира, и в их главе сама прокурорша, супруга Ипполита Кирилловича, то и тогда бы его нельзя было удержать в это мгновение.
Приняв
мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и
дал всемирный покой.
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей,
дать им наконец
мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
И хорошо, что человек или не подозревает, или умеет не видать, забыть. Полного счастия нет с тревогой; полное счастие покойно, как море во время летней тишины. Тревога
дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного
мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко ценю это доверие к жизни, пока жизнь не возразила на него, не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
Этого я не мог вынести, и отчаянный бой закипел между нами. Размолвка наша действовала на других; круг распадался на два стана. Бакунин хотел примирить, объяснить, заговорить, но настоящего
мира не было. Белинский, раздраженный и недовольный, уехал в Петербург и оттуда
дал по нас последний яростный залп в статье, которую так и назвал «Бородинской годовщиной».
Ни вас, друзья мои, ни того ясного, славного времени я не
дам в обиду; я об нем вспоминаю более чем с любовью, — чуть ли не с завистью. Мы не были похожи на изнуренных монахов Зурбарана, мы не плакали о грехах
мира сего — мы только сочувствовали его страданиям и с улыбкой были готовы кой на что, не наводя тоски предвкушением своей будущей жертвы. Вечно угрюмые постники мне всегда подозрительны; если они не притворяются, у них или ум, или желудок расстроен.
Староста собрал
мир,
мир больше ста не
давал.
Ни византийская церковь, ни Грановитая палата ничего больше не
дадут для будущего развития славянского
мира.
Впрочем, однажды она расщедрилась и
дала, как говорится, пир на весь
мир.
Это
давало острое чувство сопоставления разных
миров.
Наука познает объективированный
мир и
дает человеку возможность овладеть «природой».
Свое призвание я осуществил вне каких-либо преимуществ, которые может
дать мир «не-я».
Исторические катастрофы обнаруживают большой динамизм и
дают впечатление создания совершенно новых
миров, но совсем не благоприятны для творчества, как я его понимал и как его предвидел в наступлении новой творческой религиозной эпохи.
Но творческий акт человека не может целиком определяться материалом, который
дает мир, в нем есть новизна, не детерминированная извне
миром.
«Мы принадлежим к числу наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы
дать миру какой-нибудь важный урок».
Одинокие в
мире, мы ничего не
дали миру, не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили».
Но если бы Лосский строил сознательно онтологическую гносеологию, он не впал бы в тот гносеологический оптимизм, который составляет основной дефект его книги, он
дал бы верное освещение проблемы лжи в восприятии
мира и познании
мира, что составляет для него главный камень преткновения.
Когда этот пустынножитель уходит в
мир запахов или цветов, Гюисманс
дает настоящее исследование по мистике запахов и цветов. Des Esseintes доходит до отчаяния, он замечает, что «рассуждения пессимизма бессильны помочь ему, что лишь невозможная вера в будущую жизнь одна только могла бы успокоить его».
Гуманизм окончательно убедил людей нового времени, что территорией этого
мира исчерпывается бытие, что ничего больше нет и что это очень отрадно, так как
дает возможность обоготворить себя.
Поэтому неясно, что же
дает его теория знания для мистического познания иных
миров?
Вечное религиозное выражение этой борьбы двух разумов
дает Апостол Павел, когда говорит: «Будь безумным, чтобы быть мудрым», и еще: «Мудрость
мира сего есть безумие перед Богом».
Когда Des Esseintes уходит от
мира действительного в
мир любимых изысканных книг, подобранных с такой любовью и знанием, Гюисманс
дает целое исследование о латинском декадансе.
Такие далекие путешествия были вообще не в обычае семьи. За пределами знакомого села и ближайших полей, которые он изучил в совершенстве, Петр терялся, больше чувствовал свою слепоту и становился раздражителен и беспокоен. Теперь, впрочем, он охотно принял приглашение. После памятного вечера, когда он сознал сразу свое чувство и просыпающуюся силу таланта, он как-то смелее относился к темной и неопределенной
дали, которою охватывал его внешний
мир. Она начинала тянуть его, все расширяясь в его воображении.