Неточные совпадения
Левину досадно было и на Степана Аркадьича за то, что по его беспечности не он, а
мать занималась наблюдением за преподаванием, в котором она ничего не понимала, и на учителей за то, что они так дурно
учат детей; но свояченице он обещался вести учение, как она этого хотела.
В селе Верхлёве, где отец его был управляющим, Штольц вырос и воспитывался. С восьми лет он сидел с отцом за географической картой, разбирал по складам Гердера, Виланда, библейские стихи и подводил итоги безграмотным счетам крестьян, мещан и фабричных, а с
матерью читал Священную историю,
учил басни Крылова и разбирал по складам же «Телемака».
— Ты, Борюшка, пожалуйста, не
учи их этим своим идеям!.. Вон, покойница
мать твоя была такая же… да и сошла прежде времени в могилу!
— Сам-то медвежонок, а туда же, лоску
учит. Не смейте, сударь, впредь при
матери говорить: «Версилов», равно и в моем присутствии, — не стерплю! — засверкала Татьяна Павловна.
— Верочка, слушайся во всем
матери. Твоя
мать умная женщина, опытная женщина. Она не станет тебя
учить дурному. Я тебе как отец приказываю.
— А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень? Скажите и вы от себя, что и вы как отец ей приказываете слушаться
матери, что
мать не станет
учить ее дурному.
— Осел! подлец! убил! зарезал! Вот же тебе! — муж получил пощечину. — Вот же тебе! — другая пощечина. — Вот как тебя надобно
учить, дурака! — Она схватила его за волоса и начала таскать. Урок продолжался немало времени, потому что Сторешников, после длинных пауз и назиданий
матери, вбежавший в комнату, застал Марью Алексевну еще в полном жару преподавания.
Вера Павловна, — теперь она уже окончательно Вера Павловна до следующего утра, — хлопочет по хозяйству: ведь у ней одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно
учить всему; а только выучишь, надобно приучать новую к порядку: служанки не держатся у Веры Павловны, все выходят замуж — полгода, немного больше, смотришь, Вера Павловна уж и шьет себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь быть посаженною
матерью; тут уж нельзя отказаться, — «как же, Вера Павловна, ведь вы сами все устроили, некому быть, кроме вас».
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы
матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди себя, как я
учу, — завтра же предложенье сделает!
«Что,
мать моя, это случилось? — спрашиваю я, — шум какой?» — «Да это, говорит, Михаил Павлович изволит солдат
учить».
— Отец и
мать тебя не
учили, так я тебя научу.
Вскоре
мать начала энергично
учить меня «гражданской» грамоте: купила книжки, и по одной из них — «Родному слову» — я одолел в несколько дней премудрость чтения гражданской печати, но
мать тотчас же предложила мне заучивать стихи на память, и с этого начались наши взаимные огорчения.
Стал было он своим словам
учить меня, да
мать запретила, даже к попу водила меня, а поп высечь велел и на офицера жаловался.
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал
учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Принялась
мать Енафа
учить Аглаиду своему скитскому уставу, чтобы после она могла править сама скитскую службу.
— Еще бы! А я понимаю одно, что я слабая
мать; что я с тобою церемонилась; не умела
учить, когда поперек лавки укладывалась.
Охота удить рыбу час от часу более овладевала мной; я только из боязни, чтоб
мать не запретила мне сидеть с удочкой на озере, с насильственным прилежанием занимался чтением, письмом и двумя первыми правилами арифметики, чему
учил меня отец.
Я тогда же возражал, что это неправда, что я умею хорошо читать, а только писать не умею; но теперь я захотел поправить этот недостаток и упросил отца и
мать, чтоб меня начали
учить писать.
— Есть радость жаловаться! Мать-то, может, сама и
учила… Да и ему… какой ему резон себя представленья лишать? Дядя! вы у нас долго пробудете?
Мать прислушивалась к спору и понимала, что Павел не любит крестьян, а хохол заступается за них, доказывая, что и мужиков добру
учить надо. Она больше понимала Андрея, и он казался ей правым, но всякий раз, когда он говорил Павлу что-нибудь, она, насторожась и задерживая дыхание, ждала ответа сына, чтобы скорее узнать, — не обидел ли его хохол? Но они кричали друг на друга не обижаясь.
Аграфена Кондратьевна. Каково детище-то ненаглядное! Прошу подумать, как она мать-то честит! Ах ты болтушка бестолковая! Да разве можно такими речами поносить родителей? Да неужто я затем тебя на свет родила,
учила да берегла пуще соломинки?
Молиться
учила ее старая няня Анфиса, выносившая еще ее
мать.
Начну с начала, с рождения ребенка: при рождении ребенка
учат тому, что надо над ребенком и
матерью прочитать молитву, чтобы очистить их, так как без молитвы этой родившая
мать погана.
— И всё это от
матерей, от баб. Мало они детям внимания уделяют, растят их не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать, да с избытком!
Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища завести, и девчонкам тоже. Миру надобны умные
матери — пора это понять! Вот бы тебе над чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у тебя есть, а куда тебе их?
Начала она меня баловать, сластями закармливать, потакает мне, всё, чего я хочу, — разрешает; а отец и при ней и без неё
учит нас: «Слушайте
мать, любите её, она дому голова!» А дьякон был рыжий, грузный, когда ел, так всхрапывал и за ученьем щёлкал нас по лбам перстнем этим.
— Все ребят
учит,
мать. Писал, к празднику будет, — говорит хорунжиха.
«Ведь вам с ними не детей крестить; будете
учить мальчика, а с отцом, с
матерью видаться за обедом.
— Старик умер среди кротких занятий своих, и вы, которые не знали его в глаза, и толпа детей, которых он
учил, и я с
матерью — помянем его с любовью и горестью. Смерть его многим будет тяжелый удар. В этом отношении я счастливее его: умри я, после кончины моей
матери, и я уверен, что никому не доставлю горькой минуты, потому что до меня нет никому дела.
Потом меня стала
учить читать
мать по хрестоматии Галахова, заучивать стихотворения и писать с прописи, тоже нравоучительного содержания.
Отец и
мать любовались отношением девочки к брату, хвалили при нем ее доброе сердце, и незаметно она стала признанной наперсницей горбуна —
учила его пользоваться игрушками, помогала готовить уроки, читала ему истории о принцах и феях.
— Там была маленькая речушка, — тихая такая! И весёлая компания… один телеграфист превосходно играл на скрипке… Я выучилась грести… Но — мужицкие дети! Это наказание! Вроде комаров — ноют, клянчат… Дай, дай! Это их отцы
учат и
матери…
— Никто не
учит, — сухо заговорил Илья. — Отцы и
матери работают. А дети — без призора живут… Неправду вы говорите…
— Поди ж ты! Как будто он ждет чего-то, — как пелена какая-то на глазах у него…
Мать его, покойница, вот так же ощупью ходила по земле. Ведь вон Африканка Смолин на два года старше — а поди-ка ты какой! Даже понять трудно, кто кому теперь у них голова — он отцу или отец ему? Учиться хочет exать, на фабрику какую-то, — ругается: «Эх, говорит, плохо вы меня, папаша,
учили…» Н-да! А мой — ничего из себя не объявляет… О, господи!
Спокойно и толково она
учила его, как надо говорить, а ласка её будила в нём воспоминание о
матери. Ему было хорошо, он улыбался.
Юлочка все это слагала в своем сердце, ненавидела надменных богачей и кланялась им, унижалась, лизала их руки, лгала
матери, стала низкой, гадкой лгуньей; но очень долго никто не замечал этого, и даже сама
мать, которая
учила Юлочку лгать и притворяться, кажется, не знала, что она из нее делает; и она только похваливала ее ум и расторопность.
Юлия Азовцова растолковала
матери, что Викторинушка уж велика, чтобы ее отдавать в пансион; что можно найти просто какого-нибудь недорогого учителя далеко дешевле, чем за триста рублей, и
учить ее дома.
Мамаев. Да вот,
учи мать-то лицемерию. Не слушай, сестра, живи по простоте! По простоте лучше. (Рассматривает портрет.) Ай да молодец племянничек!
Твоя
мать не будет
учить тебя неблагородному, Зина; ты сделаешь это для спасения жизни его, и потому — все позволительно!
Я начал опять вести свою блаженную жизнь подле моей
матери; опять начал читать ей вслух мои любимые книжки: «Детское чтение для сердца и разума» и даже «Ипокрену, или Утехи любословия», конечно не в первый раз, но всегда с новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из трагедии Сумарокова, в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку; опять начал играть с моей сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом, валяясь с ними на полу, устланному для теплоты в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал
учить читать свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это дело, хотя очень горячо им занимался.
— Когда Княжевичи жили в Уфе, то мы видались очень часто, и мы с сестрой игрывали вместе с их старшими сыновьями, Дмитрием и Александром, которые также были тут и которых я не скоро узнал; но когда
мать все это мне напомнила и растолковала, то я вдруг закричал: «Ах, маменька, так это те Княжевичи, которые
учили меня бить лбом грецкие орехи!» Восклицание мое возбудило общий смех.
Как бы то ни было, только я начал задумываться, или, лучше сказать, переставал обращать внимание на все, меня окружающее, переставал слышать, что говорили другие; без участия
учил свои уроки, сказывал их, слушал замечания или похвалы учителей и часто, смотря им прямо в глаза — воображал себя в милом Аксакове, в тихом родительском доме, подле любящей
матери; всем казалось это простою рассеянностью.
— Молитесь лучше, чтобы вашей
матери прощен был тяжкий грех, что вам она не вбила вон туда, в тот лоб и в сердце хоть пару добрых правил, что не внушила вам, что женщина не игрушка; и вот за то теперь, когда вам тридцать лет, — вам девушка читает наставления! А вы еще ее благодарите, что вас она, как мальчика, бранит и
учит! и вы не смеете в лицо глядеть ей, и самому себе теперь вы гадки и противны.
Но Мирон, сверкнув очками, начал
учить мать...
— Я тебя — не больно. Надо
учить. Меня отец бил ой-ёй как! И
мать. Конюх, приказчик. Лакей-немец. Ещё когда свой бьёт — не так обидно, а вот чужой — это горестно. Родная рука — легка!
Та же добрая
мать, желая большей ясностью облегчить дело памяти и не подозревая, что ris и toum родительные падежи mare и cete — заставляла меня
учить: mare — море и ris — море; cete — кит и torum — кит.
Хорошенький собой и очень умненький Валер перебывал, я думаю, во всех пансионах московских.
Мать везде находила, что или дурно кушать ему дают, или строго
учат.
— А вот это тебе, отец Алексей, и стыдно! Раздумай-ка, хорошо ли ты сына
матери солгать
учил! — отозвалась вдруг из-за окна расслышавшая весь этот разговор Марфа Андревна. — Дурно это, поп, дурно!
Нас с малолетства не тому
учили, и младенец еще
мать сосет, а его только одному и
учат: кто к чему приставлен.
Акулина Ивановна. А заговоришь когда, — одни огорчения от тебя… То — не так, это — не эдак…
мать родную, как девчонку,
учить начнешь, да укорять, да насмехаться… (Петр, махнув рукой, быстро уходит в сени. Акулина Ивановна вслед ему.) Ишь, вот сколько наговорил!.. (Отирает глаза концом передника и всхлипывает.)
— Мы еще многому-то, по слабости здоровья, не начинали
учить; теперь иногда семинарист ходит, — отвечала
мать.