Неточные совпадения
Он
поднялся опять на локоть, поводил спутанною головой на обе стороны, как бы отыскивая что-то, и открыл глаза. Тихо и вопросительно он поглядел несколько секунд на неподвижно стоявшую пред ним
мать, потом вдруг блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся глаза, повалился, но не назад, а к ней, к ее рукам.
Вронский вошел в вагон.
Мать его, сухая старушка с черными глазами и букольками, щурилась, вглядываясь в сына, и слегка улыбалась тонкими губами.
Поднявшись с диванчика и передав горничной мешочек, она подала маленькую сухую руку сыну и, подняв его голову от руки, поцеловала его в лицо.
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не
поднимались обнять их: не могли.
Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке.
Обыкновенно у нас
поднимались около восьми часов, то есть я,
мать и сестра; Версилов нежился до половины десятого.
— Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не чаяла ей
подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда
мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, — он и сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.
— Да, тут вышла серьезная история… Отец, пожалуй бы, и ничего, но
мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так
поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю.
Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону,
мать — в худшую.
Чтоб из низости душою
Мог
подняться человек,
С древней матерью-землею
Он вступи в союз навек.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями
поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат на глыбочках; грачи на дороге останавливаются, глядят на вас, приникают к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону; на горе, за оврагом, мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит на неверных ножках вслед за
матерью: слышится его тонкое ржанье.
Девушки посмотрели на
мать и все разом
поднялись. Харитон Артемьич понял свою оплошку и только засопел носом, как давешний иноходец. К довершению скандала, он через пять минут заснул.
Я брал Колю — он стонал и тянулся к столу. Встречу мне, хрипя,
поднималась мать, протягивая сухие руки без мяса на них, длинная, тонкая, точно ель с обломанными ветвями.
Опомнился я поздно:
мать, упираясь руками в стол,
поднялась и спросила раздельно...
— Пойдем, — первая
поднялась Эвелина, до тех пор неподвижно глядевшая на звонаря, точно завороженная. Молодые люди двинулись к выходу, звонарь остался наверху. Петр, шагнувший было вслед за
матерью, круто остановился.
Дальше в избушке
поднялся такой шум, что никто и ничего не мог разобрать. Окся успела слетать за второй четвертью и на закуску принесла соленого максуна. Пока другие пили водку, она успела стащить половину рыбы и разделила братьям и
матери, сидевшим в холодных сенях.
Раз после первого спаса шла Аглаида по Мохнатенькой, чтобы набрать травки-каменки для
матери Пульхерии. Старушка недомогала, а самой силы нет
подняться на гору. Идет Аглаида по лесу, собирает траву и тихонько напевает раскольничий стих. У самого святого ключика она чуть не наступила на лежавшего на земле мужика. Она хотела убежать, но потом разглядела, что это инок Кирилл.
Слышно было, как переминалась с ноги на ногу застоявшаяся у крыльца лошадь да как в кухне
поднималась бабья трескотня: у Домнушки сидела в гостях шинкарка Рачителиха, красивая и хитрая баба, потом испитая старуха, надрывавшаяся от кашля, —
мать Катри, заводская дурочка Парасковея-Пятница и еще какие-то звонкоголосые заводские бабенки.
В Туляцком конце только две семьи
поднялись на ноги: Филипп Чеботарев, у которого все девки, за исключением Феклисты, уходили на промысла, да старуха Мавра,
мать разбойника Окулка.
— Ну что там: в сердцах
мать что-нибудь сказала, а ты уж и
поднялась.
Мать опять отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел и увидел новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на другую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то
поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду.
Мать равнодушно смотрела на зеленые липы и березы, на текущую вокруг нас воду; стук толчеи, шум мельницы, долетавший иногда явственно до нас, когда
поднимался ветерок, по временам затихавший, казался ей однообразным и скучным; сырой запах от пруда, которого никто из нас не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она ушла домой, в свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами.
Прасковья Ивановна давно ожидала нас и чрезвычайно нам обрадовалась; особенно она ласкала мою
мать и говорила ей: «Я знаю, Софья Николавна, что если б не ты, то Алексей не собрался бы
подняться из Багрова в деловую пору; да, чай, и Арина Васильевна не пускала.
На террасе
поднялся страшный разноголосый гам: ревел благим матом Трилли, стонала его
мать, скороговоркой причитали нянька с поднянькой, густым басом, точно рассерженный шмель, гудел доктор.
Но вот
поднялся Павел, и вдруг стало неожиданно тихо.
Мать качнулась всем телом вперед. Павел заговорил спокойно...
Вдруг судьи встали все сразу.
Мать тоже невольно
поднялась на ноги.
Вдруг один из людей громко сказал что-то,
мать вздрогнула, все встали, она тоже
поднялась, схватившись за руку Сизова.
Мать сошла с крыльца, но с земли ей не видно было Михаилы, сжатого народом, и она снова
поднялась на ступени. В груди у нее было горячо, и что-то неясно радостное трепетало там.
Стало тихо, чутко. Знамя
поднялось, качнулось и, задумчиво рея над головами людей, плавно двинулось к серой стене солдат.
Мать вздрогнула, закрыла глаза и ахнула — Павел, Андрей, Самойлов и Мазин только четверо оторвались от толпы.
Гибким движением всего тела она
поднялась с дивана, подошла к постели, наклонилась к лицу
матери, и в ее матовых глазах
мать увидала что-то родное, близкое и понятное.
Мать тоже
поднялась со стула и, как бы не понимая, виновато заявила...
Читатель, конечно, сам догадывается, что старики Углаковы до безумия любили свое единственное детище и почти каждодневно ставились в тупик от тех нечаянностей, которые Пьер им устраивал, причем иногда
мать лучше понимала, к чему стремился и что затевал сын, а иногда отец. Вошедший невдолге камердинер Пьера просил всех пожаловать к больному. Муза Николаевна сейчас же
поднялась; но Сусанна Николаевна несколько медлила, так что старуха Углакова проговорила...
На другое утро после этого разговора, покуда молодая
мать металась в жару и бреду, Порфирий Владимирыч стоял перед окном в столовой, шевелил губами и крестил стекло. С красного двора выезжала рогожная кибитка, увозившая Володьку. Вот она
поднялась на горку, поравнялась с церковью, повернула налево и скрылась в деревне. Иудушка сотворил последнее крестное знамение и вздохнул.
Мальчик
поднялся, тряхнул головой и, оглянув кухню так, точно в первый раз был здесь, попросил
мать...
Сидеть с
матерью, ничего не подозревающей, выслушивать ее, отвечать ей, говорить с ней — казалось Елене чем-то преступным; она чувствовала в себе присутствие какой-то фальши; она возмущалась, хотя краснеть ей было не за что; не раз
поднималось в ее душе почти непреодолимое желание высказать все без утайки, что бы там ни было потом.
Поднявшись с земли, Гордей Евстратыч какими-то дикими глазами посмотрел на
мать, а потом, махнув рукой, ничего не сказав, вышел из комнаты.
И,
поднявшись с колен,
мать убитого покорно сказала...
Тогда, в веселом и гордом трепете огней, из-под капюшона
поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к
матери бога, всплескивая крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых голубей, и на минуту показалось, что эта женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах, и белый, точно прозрачный Христос, и голубой Иоанн — все трое они, такие удивительные, нездешние, поплыли к небу в живом трепете белых крыльев голубиных, точно в сонме херувимов.
Но и осудить их,
матерей достаточных семей за этот эгоизм — не
поднимается рука, когда вспомнишь всё то, что они перемучаются от здоровья детей благодаря опять тем же докторам в нашей господской жизни.
— Ну, надо идти.
Поднимайся,
мать, надо.
Нужно что-то сделать, чем-то утешить оскорблённую
мать. Она пошла в сад; мокрая, в росе, трава холодно щекотала ноги; только что
поднялось солнце из-за леса, и косые лучи его слепили глаза. Лучи были чуть тёплые. Сорвав посеребрённый росою лист лопуха, Наталья приложила его к щеке, потом к другой и, освежив лицо, стала собирать на лист гроздья красной смородины, беззлобно думая о свёкре. Тяжёлой рукою он хлопал её по спине и, ухмыляясь, спрашивал...
Эффект состоит в том, что вся дворовая и около дворов живущая птица закричит всполошным криком и бросится или прятаться, или преследовать воздушного пирата: куры поднимут кудахтанье, цыплята с жалобным писком побегут скрыться под распущенные крылья матерей-наседок, воробьи зачирикают особенным образом и как безумные попрячутся куда ни попало — и я часто видел, как дерево, задрожав и зашумев листьями, будто от внезапного крупного дождя, мгновенно прятало в свои ветви целую стаю воробьев; с тревожным пронзительным криком, а не щебетаньем, начнут черкать ласточки по-соколиному, налетая на какое-нибудь одно место; защекочут сороки, закаркают вороны и потянутся в ту же сторону — одним словом,
поднимется общая тревога, и это наверное значит, что пробежал ястреб и спрятался где-нибудь под поветью, в овине, или сел в чащу зеленых ветвей ближайшего дерева.
Заводские домики, как старые знакомые, смотрели приветливо; вдали чернела фабрика; над ней точно висела в воздухе белая церковь, — все было по-старому, «как
мать поставила»; мой экипаж прокатился по широкой улице, миновал господский дом, в котором благоденствовал Муфель с «будущей Россией», и начал тихо
подниматься мимо церкви в гору, к домику Фатевны.
А весною, когда отец и
мать,
поднявшись с рассветом, уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее к
матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
— Почел бы за большую приятность, но никак не могу: мне нужно заехать отсюда в смирительный дом… Очень большая
поднялась дороговизна на все припасы… У меня в доме живет и теща, то есть
мать моей жены, и дети; старший особенно подает большие надежды: очень умный мальчишка, но средств для воспитания совершенно нет никаких…
Никита (
поднимается и садится на соломе). Эх, увидал я ее, еще тошней стало. Только и было жизни, что с нею. Ни за что про что загубил свой век; погубил я свою голову! (Ложится.) Куда денусь? Ах! Расступись,
мать сыра земля!
Моряк выслал шесть, и мера эта оказалась вовсе не излишней; от сильного мороза и слабых тулупов две лучшие кормилицы, отправленные на пятый день после родов, простудились, и так основательно, что потом, сколько их старуха птичница не окуривала калганом и сабуром, все-таки водяная сделалась; у третьей на дороге с ребенком родимчик приключился, вероятно от дурного глаза, и, несмотря на чистый воздух и прочие удобства зимнего пути, в пошевнях он умер, не доезжая Реполовки, где обыкновенно липовские останавливались; так как у
матери от этого молоко
поднялось в голову, то она и оказалась не способною кормить грудью.
С дивана, при звуке шагов и разговора,
поднялась закутанная от холода в платок
мать Петрова.
Мать лежала в постели, одетая. Увидев сына, она порывисто
поднялась и, поправляя седые волосы, выбившиеся из-под чепца, быстро спросила...
Вдруг один из них (у него были белые, как молоко, глаза)
поднялся, взял меня за руку и сказал: «Паренек! что же милостыньку?» Я вырвался от него и прибежал к
матери.
Волчье логово перед ним как на блюдечке. Где-то вдали, на колокольне, бьет шесть часов, и каждый удар колокола словно молотом бьет в сердце измученного зверюги. С последним ударом волк
поднялся с логова, потянулся и хвостом от удовольствия замахал. Вот он подошел к аманату, сгреб его в лапы и запустил когти в живот, чтобы разодрать его на две половины: одну для себя, другую для волчихи. И волчата тут; обсели кругом отца-матери, щелкают зубами, учатся.
— Не я поклоняюсь, нужда кланяется, —
поднимаясь, сказала в слезах
мать Таисея. — Пособи ты мне… Ради Царя Небесного пособи беде нашей, матушка!..
Быстро с места
поднявшись и деньги приняв, отвесила низкий-пренизкий поклон
мать Таисея.