Неточные совпадения
Сначала он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была его
дочь и которая была заброшена во время болезни
матери и, наверно, умерла бы, если б он о ней не позаботился, —
и сам не заметил, как он полюбил ее.
Увидав уходившую Кити
и мать, встречавшую ее на ступеньках, Левин, раскрасневшийся после быстрого движения, остановился
и задумался. Он снял коньки
и догнал у выхода сада
мать с
дочерью.
— Вы слышали,
и Мальтищева, — не
дочь, а
мать, — шьет себе костюм diable rose. [розового чорта.]
Она, счастливая, довольная после разговора с
дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению,
и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина
и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его
мать.
И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил
и начал выкрикивать неприличные слова.
Матери не нравились в Левине
и его странные
и резкие суждения,
и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости,
и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной
и мужиками; не нравилось очень
и то, что он, влюбленный в ее
дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение,
и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Как будто что-то веселое случилось после отъезда доктора.
Мать повеселела, вернувшись к
дочери,
и Кити притворилась, что она повеселела. Ей часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий
и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку
дочери, начать дело с
матери и имел с нею сердечную тайную связь,
и что потом сделал декларацию насчет руки
дочери; но
мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии,
и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез,
и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Она слышала от самой Амалии Ивановны, что
мать даже обиделась приглашением
и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с этой девицейсвою
дочь?» Соня предчувствовала, что Катерине Ивановне как-нибудь уже это известно, а обида ей, Соне, значила для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом, была обидой смертельною,
и Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь не успокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе»
и т. д.
и т. д.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет!
И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала
мать, робко заглядывая в глаза
дочери, чтобы прочитать всю ее мысль
и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же
и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Сюда! за мной! скорей! скорей!
Свечей побольше, фонарей!
Где домовые? Ба! знакомые всё лица!
Дочь, Софья Павловна! страмница!
Бесстыдница! где! с кем! Ни дать ни взять она,
Как
мать ее, покойница жена.
Бывало, я с дражайшей половиной
Чуть врознь — уж где-нибудь с мужчиной!
Побойся бога, как? чем он тебя прельстил?
Сама его безумным называла!
Нет! глупость на меня
и слепота напала!
Всё это заговор,
и в заговоре был
Он сам,
и гости все. За что я так наказан!..
Дочь оказалась на голову выше
матери и крупнее ее в плечах, пышная, с толстейшей косой, румянощекая, ее большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки
и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда
и нам завтра ехать. Она у меня — вторая, только весной женился. С
матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын — на войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже на войну, ну
и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
Затем он вспомнил, что в кармане его лежит письмо
матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету
и пройти в городские головы. Лидия будет
дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать в комическом тоне.
Между тем
мать медленно умирала той же болезнью, от которой угасала теперь немногими годами пережившая ее
дочь. Райский понял все
и решился спасти дитя.
Он узнал Наташу в опасную минуту, когда ее неведению
и невинности готовились сети.
Матери, под видом участия
и старой дружбы, выхлопотал поседевший мнимый друг пенсион, присылал доктора
и каждый день приезжал, по вечерам, узнавать о здоровье, отечески горячо целовал
дочь…
Всего обиднее
и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна —
и кто же? внучка,
дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей
матерью: ужас, ужас! Даже руки
и ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв, в которые она не верила.
Сами они блистали некогда в свете,
и по каким-то, кроме их, всеми забытым причинам остались девами. Они уединились в родовом доме
и там, в семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями
и заботами единственную
дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило было их жизнь, но она овдовела, лишилась
матери и снова, как в монастырь, поступила под авторитет
и опеку теток.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть
мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого
и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять
и за бред, если бы он
и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне
и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух
и настоятельно, указывая на
дочь: «Взрасти
и возьми за себя».
Слушайте, вы! — повернулась она вдруг к
матери, которая вся побледнела, — я не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид
и, может быть, это даже ваша
дочь.
Я убедил ее (
и вменяю себе это в честь), что
мать оставить нельзя так, одну с трупом
дочери,
и что хоть до завтра пусть бы она ее перевела в свою комнату.
О вероятном прибытии
дочери мой князь еще не знал ничего
и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей
матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть
и шептались
и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась
мать. Версилова дома не было.
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но
мать,
мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова
мать — такова
и дочь!»
Их всего было человек семь испанцев да три дамы, две испанки,
мать с
дочерью,
и одна англичанка.
В дверях гостиной встретили нас три новые явления: хозяйка в белом чепце, с узенькой оборкой, в коричневом платье;
дочь, хорошенькая девочка лет тринадцати, глядела на нас так молодо, свежо, с детским застенчивым любопытством, в таком же костюме, как
мать,
и еще какая-то женщина, гостья или родственница.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была
дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год,
и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили,
и потом
мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного
и мешавшего работе ребенка,
и он скоро умирал от голода.
Но ужаснее всего показался ему этот стареющийся
и слабый здоровьем
и добрый смотритель, который должен разлучать
мать с сыном, отца с
дочерью — точно таких же людей, как он сам
и его дети.
— Это еще хуже, папа: сын бросит своего ребенка в чужую семью
и этим подвергает его
и его
мать всей тяжести ответственности…
Дочь, по крайней мере, уже своим позором выкупает часть собственной виды; а сколько она должна перенести чисто физических страданий, сколько забот
и трудов, пока ребенок подрастет!.. Почему родители выгонят родную
дочь из своего дома, а сына простят?
— Положим, в богатом семействе есть сын
и дочь, — продолжала она дрогнувшим голосом. — Оба совершеннолетние… Сын встречается с такой девушкой, которая нравится ему
и не нравится родителям;
дочь встречается с таким человеком, который нравится ей
и которого ненавидят ее родители. У него является ребенок… Как посмотрят на это отец
и мать?
Михаил Макарович хотя
и вдовствовал, но жил семейно, имея при себе свою давно уже овдовевшую
дочь, в свою очередь
мать двух девиц, внучек Михаилу Макаровичу.
— Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушивает за
дочерью, так это ее право, а не низость, — вспыхнула Lise. — Будьте уверены, Алексей Федорович, что когда я сама буду
матерью и у меня будет такая же
дочь, как я, то я непременно буду за нею подслушивать.
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise,
и это ничего, что она вас тайком от
матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить
дочь мою с такою легкостью, хотя
и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг
и был у Lise, а я этого ничего
и не знала.
— Дурак! вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада, что
и расшевелила! правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не рассуждай, а скажи: должна
дочь слушаться
матери?
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить,
и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах
и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить
и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая
мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая
мать, может
и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей
дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины
и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием,
и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать
дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда
и состояло единственное желание Марьи Алексевны,
и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с
дочерью, не огорчаясь.
Такой
матери нужна
дочь — кукла, потому что она сама кукла,
и все играет с куклами в куклы.
А все-таки
дочь;
и теперь, когда уже не представлялось никакого случая, чтобы какой-нибудь вред Веры Павловны мог служить для выгоды Марье Алексевне,
мать искренно желала
дочери добра.
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я не злая была, так бы ты
и не знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все от меня, моя ты
дочь, понимаешь? Я тебе
мать.
Итак, немедленно по получении сведения о визите отправлен был отец объявить
дочери, что
мать простила ее
и зовет к себе.
— Нельзя, наблюдаю, Михаил Иваныч; такая уж обязанность
матери, чтобы
дочь в чистоте сохранить,
и могу вам поручиться насчет Верочки. Только вот что я думаю, Михаил Иваныч: король-то французский какой был веры?
Когда Марья Алексевна, услышав, что
дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату
и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет
матери — ведь драться на улице
мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика
и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться,
и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела
и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая
мать, должна узнать мнение
дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Извольте смотреть, Вера Павловна, ваше желание исполняется: я, злая, исчезаю; смотрите на добрую
мать и ее
дочь.
Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему
и, разумеется, больше говорил с
дочерью, чем с управляющим
и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну,
и мать делала наставления
дочери, все как следует, — этого нечего
и описывать, дело известное.
Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что
мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что
дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича
и что, вероятно, любовь была причиною ее болезни.
Ася была
дочь моего отца
и бывшей горничной моей
матери, Татьяны.
И он бежит с трупом — только не
дочери, а
матери, которую считает живой!
Когда болезнь последней
дочери ее приняла совершенно отчаянный характер,
мать уговорили ехать домой,
и она поехала.
Княгиня осталась одна. У нее были две
дочери; она обеих выдала замуж, обе вышли не по любви, а только чтоб освободиться от родительского гнета
матери. Обе умерли после первых родов. Княгиня была действительно несчастная женщина, но несчастия скорее исказили ее нрав, нежели смягчили его. Она от ударов судьбы стала не кротче, не добрее, а жестче
и угрюмее.
Смерть застигла ее как раз во время запоя
матери. Собрались соседи
и с помощью дворовых устроили похороны. На этот раз к Степаниде Михайловне приставили прислугу
и не выпускали ее из спальни, так что неизвестно, поняла ли она что-нибудь, когда мимо ее окон проносили на погост гроб, заключавший в себе останки страстно любимой
дочери.
Но через год случилось несчастие. Леночка умерла родами, оставив на руках пятидесятилетней
матери новорожденную
дочь Сашеньку. А недолго спустя после смерти жены скончался
и поручик Красавин.
Этот страшный вопрос повторялся в течение дня беспрерывно. По-видимому, несчастная даже в самые тяжелые минуты не забывала о
дочери,
и мысль, что единственное
и страстно любимое детище обязывается жить с срамной
и пьяной
матерью, удвоивала ее страдания. В трезвые промежутки она не раз настаивала, чтобы
дочь, на время запоя, уходила к соседям, но последняя не соглашалась.