Неточные совпадения
Лошади подбежали к вокзалу
маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго
класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Я выдумал это уже в шестом
классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий
малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря в сторону, сказал мне...
Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны, доктор, с другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны — miss Редер, гувернантка
маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив — брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI
класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
Главный, то есть
маленький пан, оказался чиновником двенадцатого
класса в отставке, служил в Сибири ветеринаром, по фамилии же был пан Муссялович.
Это он не раз уже делал прежде и не брезгал делать, так что даже в
классе у них разнеслось было раз, что Красоткин у себя дома играет с
маленькими жильцами своими в лошадки, прыгает за пристяжную и гнет голову, но Красоткин гордо отпарировал это обвинение, выставив на вид, что со сверстниками, с тринадцатилетними, действительно было бы позорно играть «в наш век» в лошадки, но что он делает это для «пузырей», потому что их любит, а в чувствах его никто не смеет у него спрашивать отчета.
Они расходились по домам из
класса со своими ранчиками за плечами, другие с кожаными мешочками на ремнях через плечо, одни в курточках, другие в пальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками на голенищах, в каких особенно любят щеголять
маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы.
Это
маленькие дети, взбунтовавшиеся в
классе и выгнавшие учителя.
Было уже ему без
малого пятнадцать лет, когда перешел он во второй
класс, где вместо сокращенного катехизиса и четырех правил арифметики принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и за дроби. Но, увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши известие, что батюшка приказал долго жить, пробыл еще два года и, с согласия матушки, вступил потом в П*** пехотный полк.
Фигура священника Крюковского была по — своему характерная и интересная. Однажды, уже в высших
классах, один из моих товарищей, Володкевич, добрый
малый, любивший иногда поговорить о высоких материях, сказал мне с глубокомысленным видом...
Сначала мечты о диссертации, о переводе в другое место, потом женитьба, сладость сонной истомы, карты в клубе, прогулки за шлагбаумом, сплетни, посещения погребка Вайнтрауба, откуда учителя выходят обнявшись, не совсем твердыми шагами, или —
маленького домика за грабником, где порой наставники встречаются с питомцами из старших
классов…
Один из учеников, Заруцкий, очень хороший, в сущности,
малый, но легко поддававшийся настроениям, встал среди шумевшего
класса.
Моя
маленькая драма продолжалась: я учился (неважно), переходил из
класса в
класс, бегал на коньках, пристрастился к гимнастике, ходил к товарищам, вздрагивал с замиранием сердца, когда в знойной тишине городка раздавалось болтливое шарканье знакомых бубенцов, и все это время чувствовал, что девочка в серой шубке уходит все дальше…
Еще дня через два в
класс упало, как петарда, новое сенсационное известие. Был у нас ученик Доманевич, великовозрастный молодой человек, засидевшийся в гимназии и казавшийся среди мелюзги совсем взрослым. Он был добрый
малый и хороший товарищ, но держал себя высокомерно, как профессор, случайно усевшийся на одну парту с малышами.
Сквозь автоматическую оболочку порой, однако, прорывается что-то из другой жизни. Он любит рассказывать о прошлом. В каждом
классе есть особый мастер, умеющий заводить Лемпи, как часовщик заводит часы. Стоит тронуть какую-то пружину, — старик откладывает скучный журнал,
маленькие глазки загораются масленистым мерцанием, и начинаются бесконечные рассказы…
Я просто видел все, что описывал автор: и
маленького пастуха в поле, и домик ксендза среди кустов сирени, и длинные коридоры в школьном здании, где Фомка из Сандомира торопливо несет вычищенные сапога учителя, чтобы затем бежать в
класс, и взрослую уже девушку, застенчиво встречающую тоже взрослого и «ученого» Фому, бывшего своего ученика.
В каждом
классе у Кранца были избранники, которых он мучил особенно охотно… В первом
классе таким мучеником был Колубовский,
маленький карапуз, с большой головой и толстыми щеками… Входя в
класс, Кранц обыкновенно корчил примасу и начинал брезгливо водить носом. Все знали, что это значит, а Колубовский бледнел. В течение урока эти гримасы становились все чаще, и, наконец, Кранц обращался к
классу...
Когда он,
маленький, в широкой черной одежде и смешном ведерке на голове, сел за стол, высвободил руки из рукавов и сказал: «Ну, давайте беседовать, дети мои!» — в
классе сразу стало тепло, весело, повеяло незнакомо приятным.
— Два года назад, да! без
малого, только что последовало открытие новой — ской железной дороги, я (и уже в штатском пальто), хлопоча о чрезвычайно важных для меня делах по сдаче моей службы, взял билет, в первый
класс: вошел, сижу, курю.
На Маньке коричневое, очень скромное платье, с черным передником и плоеным черным нагрудником; этот костюм очень идет к ее нежной белокурой головке и
маленькому росту, молодит ее и делает похожей на гимназистку предпоследнего
класса.
Павел перешел в седьмой
класс и совсем уже почти стал молодым человеком: глаза его приняли юношеский блеск, курчавые волосы красиво падали назад, на губах виднелись
маленькие усики. В один день, когда он возвратился из гимназии, Ванька встретил его, как-то еще глупее обыкновенного улыбаясь.
Пред Ниной Леонтьевной он почувствовал себя таким
маленьким и ничтожным, как новичок, которого только что привели в
класс.
Вдали от прочих, в строго официальной форме, стоял другой господин, в потертом девятого
класса мундире, при шпаге и со шляпою под мышкой; по неприятным желтого цвета глазам, по вздернутым ноздрям
маленького носа и по какой-то кислой улыбке легко можно было заключить о раздражительности его темперамента.
Кто бы я ни был, человек ли, принадлежащий к достаточным, угнетающим
классам, или к рабочим, угнетенным, и в том и в другом случае невыгоды неподчинения
меньше, чем невыгоды подчинения, и выгоды неподчинения больше выгод подчинения.
В Америке
меньше войска, чем в других государствах, и потому нигде нет меньшего угнетения подавленных
классов и нигде не предвидится так близко уничтожение злоупотреблений правительства и самого правительства.
В
классах он со злости усиленно принялся дразнить
маленьких, наказанных на-днях по его жалобам. Особенно напал он на Крамаренка. Тот молчал, бледнел под своим темным загаром, и глаза сверкали.
— Рискованное? — крикнул тоненьким голоском
маленький, чистенький и опрятный мальчик, который был необыкновенно красив и которого все в
классе целовали.
— И сравнению не подлежит! Это обыкновенный кит, и он может только глотать
малую рыбешку, а тот был кит другой, кит библейский — тот и пророка может. А ты, дурак, за неподобающие вопросы выйди из
класса!
В видах недопущения болезней, прежде чем кадет вводили в
классы, Зеленский проходил все классные комнаты, где в каждой был термометр. Он требовал, чтобы в
классах было не
меньше 13° и не больше 15°. Истопники и сторожа должны были находиться тут же, и если температура не выдержана — сейчас врачебная зубочистка. Когда мы садились за классные занятия, он точно так же обходил роты, и там опять происходило то же самое.
— Наконец, уже в исходе сентября (через шесть недель после начала учения)
маленькая татарская фигурка Ибрагимова, прошед несколько раз по длинному
классу с тетрадкою в руке, вместо обыкновенной диктовки вдруг приблизилась к отдельным скамьям новых учеников.
Совершенно другое дело светская красавица: уже несколько поколений предки ее жили, не работая руками; при бездейственном образе жизни крови льется в оконечности мало; с каждым новым поколением мускулы рук и ног слабеют, кости делаются тоньше; необходимым следствием всего этого должны быть
маленькие ручки и ножки — они признак такой жизни, которая одна и кажется жизнью для высших
классов общества, — жизни без физической работы; если у светской женщины большие руки и ноги, это признак или того, что она дурно сложена, или того, что она не из старинной хорошей фамилии.
Молодой Перейра,
малый моих лет, был во второй палате и никак не выше третьего
класса, но зато отличался всякого рода шалостями и непокорством.
Из двух гостей Симонова один был Ферфичкин, из русских немцев, —
маленький ростом, с обезьяньим лицом, всех пересмеивающий глупец, злейший враг мой еще с низших
классов, — подлый, дерзкий, фанфаронишка и игравший в самую щекотливую амбициозность, хотя, разумеется, трусишка в душе.
Пришел батюшка. В обоих отделениях первого
класса учил не свой, гимназический священник, а из посторонней церкви, по фамилии Пещерский. А настоятелем гимназической церкви был отец Михаил,
маленький, седенький, голубоглазый старичок, похожий на Николая-угодника, человек отменной доброты и душевной нежности, заступник и ходатай перед директором за провинившихся почти единственное лицо, о котором Буланин вынес из стен корпуса светлое воспоминание.
Во втором отделении, куда попал Буланин, было двое второгодников: Бринкен — длинный, худой остзеец с упрямыми водянистыми глазами и висячим немецким носом, и Сельский —
маленький веселый гимназист, хорошенький, но немного кривоногий. Бринкен, едва войдя в
класс, тотчас же объявил, что он занимает «Камчатку». Новички нерешительно толпились вокруг парт.
Пришел Грузов,
малый лет пятнадцати, с желтым, испитым, арестантским лицом, сидевший в первых двух
классах уже четыре года, — один из первых силачей возраста. Он, собственно, не шел, а влачился, не поднимая ног от земли и при каждом шаге падая туловищем то в одну, то в другую сторону, точно плыл или катился на коньках. При этом он поминутно сплевывал сквозь зубы с какой-то особенной кучерской лихостью. Расталкивая кучку плечом, он спросил сиплым басом...
И чем дальше от детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. Начиналось это с Правоведения. Там было еще кое-что истинно хорошее: там было веселье, там была дружба, там были надежды. Но в высших
классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о любви к женщине. Потом всё это смешалось, и еще
меньше стало хорошего. Далее еще
меньше хорошего и что дальше, то
меньше.
Все дети распределены были по различным
классам; самые
маленькие учились читать и писать; в старших
классах преподавались высшие правила счисления, механики и физики.
Так и видит перед собою Семен: хватит паровоз левым колесом об рельсовый обруб, дрогнет, накренится, пойдет шпалы рвать и вдребезги бить, а тут кривая, закругление, да насыпь, да валиться-то вниз одиннадцать сажен, а там, в третьем
классе, народу битком набито, дети
малые…
Грамматики были еще очень малы; идя, толкали друг друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом; они были все почти в изодранных или запачканных платьях, и карманы их вечно были наполнены всякою дрянью; как то: бабками, свистелками, сделанными из перышек, недоеденным пирогом, а иногда даже и
маленькими воробьенками, из которых один, вдруг чиликнув среди необыкновенной тишины в
классе, доставлял своему патрону порядочные пали [Пали — семинарское выражение: удар линейкой по рукам.] в обе руки, а иногда и вишневые розги.
Класс наполнялся вдруг разноголосными жужжаниями: авдиторы [Авдиторы — ученики старших
классов, которым доверялась проверка знаний учеников младших
классов.] выслушивали своих учеников; звонкий дискант грамматика попадал как раз в звон стекла, вставленного в
маленькие окна, и стекло отвечало почти тем же звуком; в углу гудел ритор, которого рот и толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, философии.
Для разъяснения и отчасти оправдания странного предубеждения, которое имела Анна Сидоровна против театра, я намерен здесь сказать несколько слов о прошедшем Рымовых: происхождение Виктора Павлыча было очень темное, и я знаю только то, что на семнадцатом году у него не было ни отца, ни матери, ни родных, и он с третьего
класса гимназии содержал себя сам, учив, за стол, квартиру и вицмундир,
маленького, но богатого гимназистика из первого
класса, у которого и оставался ментором до самого выпуска.
В первом
классе ехал «председатель» Иван Павлыч в форменной дворянской фуражке с красным околышем, потом земский врач, два купца по лесной части, монах из Чуевского монастыря, красивый и упитанный, читавший, не отрывая глаз,
маленькое евангелие, потом белокурая барышня, распустившая по щекам волосы, как болонка, и т. д.
Всего удивительнее было на этом утлом суденышке, как, впрочем, и на лучших волжских пароходах, распределение грязи, доведенное чуть не до математической точности, так что если бы разница в цене билета составляла всего одну копейку, то и грязи получилось бы в одном
классе на копейку больше, а в другом
меньше.
— Трудно теперь стало в гимназии учиться, — рассказывает она на базаре. — Шутка ли, вчера в первом
классе задали басню наизусть, да перевод латинский, да задачу… Ну, где тут
маленькому?
Дело было на одной из
маленьких железнодорожных ветвей, так сказать, совсем в стороне от «большого света». Линия была еще не совсем окончена, поезда ходили неаккуратно, и публику помещали как попало. Какой
класс ни возьми, все выходит одно и то же — все являются вместе.
— Russenkinder, ihr habt Besuch! (“
Маленькие русские, к вам пришли!”) Это истопница Мария влетела в пустой
класс, где мы, сестра Ася и я, единственные оставшиеся в пансионе пансионерки, равнодушно перевертываем листы наших хрестоматий в ожидании завтрашней, ничего не обещающей, Пасхи.
Не в том дело, что люди страдают от презрения к ним высших
классов, но в том, что они не могут переносить свое собственное к себе презрение за то, что чувствуют, что труд, к которому они приговорены, унизителен, развращает их, делает их чем-то
меньше людей.
Гимназист VII
класса Егор Зиберов милостиво подает Пете Удодову руку. Петя, двенадцатилетний мальчуган в сером костюмчике, пухлый и краснощекий, с
маленьким лбом и щетинистыми волосами, расшаркивается и лезет в шкап за тетрадками. Занятие начинается.
Вероятно, эти блуждания заняли немало времени, потому что, когда я нашла, наконец, свой
класс, там уже шел урок, на кафедре сидел
маленький человечек с язвительными, рысьими глазками и жидкой козлиной бородкой, которую он поминутно щипал.
Начальница вошла не одна: вприпрыжку вбежал за ней торжествующий Ренталь, а на почтительном расстоянии за maman следовали
маленькая шарообразная женщина и высокий сухопарый брюнет — это были инспектриса мадемуазель Краюшкина и инспектор
классов господин Лабунский.