Неточные совпадения
Жил купец, Скотобойников прозывался,
Максим Иванович, и не было его богаче по всей округе.
— Как я рада видеть вас… — торопливо говорила Надежда Васильевна, пока Привалов раздевался в передней. —
Максим уж несколько раз спрашивал о вас… Мы пока остановились у доктора. Думали
прожить несколько дней, а теперь уж идет вторая неделя. Вот сюда, Сергей Александрыч.
Ну, говорит, будет баловать,
живите со мной!» Нахмурился
Максим: уж это, дескать, как Варя хочет, а мне всё равно!
— Какие пустяки! — ответила она ясно, хотя в ее голосе вместе с улыбкой слышались еще недавние слезы. — Ведь вот и
Максим воевал, пока мог, а теперь
живет, как может. Ну и мы…
— Что должно было исчезнуть — исчезло, — сказал
Максим как-то холодно… — Они
жили по-своему, вы ищите своего…
—
Максим,
Максим! — сказал он, став на колени и приподымая его голову, —
жив ли ты, названый брат мой? Открой очи, дай мне отповедь!
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал
Максим, делая крестное знамение, — не попустит он тебя все доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б
жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти было: очи мои на него не подымутся, пока буду эту одежду носить!
— Что ж,
Максим Григорьевич, — ответил Серебряный, — на то на свете
живем, чтоб помогать друг другу!
— В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван-Таскун да Марья-Икотишна; [В брюхе-то у меня, братцы, сегодня Иван-Таскун да Марья-Икотишна… — Этнограф С.
Максимов писал, что так называли в арестантской среде болезни, зависящие от дурной и преимущественно сухой, «без приварка», пищи.] а где он, богатый мужик,
живет?
Он прошёл Русь крест-накрест, и со всем, что я вижу в людях, его речи согласны. Народ непонятный и скучающий — отчего бы это?
Максим говорит — от глупости. Так ли? Дураки и сами весело
живут и другим забавны…»
Признаться доложить,
Максим Федорович не надивится на вас; я, по вашей милости, насмотрелся на разные нации и на тамошние порядки, ну, а он больше все в губернии
проживал, ему и удивительно.
Здесь
живут обычные спутники моих охотничьих экскурсий — лесники Захар и
Максим. Но теперь, по-видимому, обоих нет дома, так как никто не выходит на лай громадной овчарки. Только старый дед, с лысою головой и седыми усами, сидит на завалинке и ковыряет лапоть. Усы у деда болтаются чуть не до пояса, глаза глядят тускло, точно дед все вспоминает что-то и не может припомнить.
Теперь надобно рассказать, куда привезли меня: это был дом старинных друзей моего отца и матери,
Максима Дмитрича и Елизаветы Алексеевны Княжевичей, которые прежде несколько лет
жили в Уфе, где
Максим Дмитрич служил губернским прокурором (вместе с моим отцом) и откуда он переехал, также прокурором, на службу в Казань.
Квач. Да я же их знаю! Они
жили на Брянском заводе, и там их имя было
Максим Марков!.. Там мы их арестовали… два года назад, ваше благородие!.. На левой руке, на большом пальце, у них ногтя нет, я знаю! Они не иначе как бежали откуда-нибудь, если по чужому паспорту
живут!
Там у него двоюродная сестра
проживала, мать Платонида. Ей сдал
Максим Чапурин дочь свою с рук на руки.
Оба из одной деревни: старик-от Заплатин тоже был осиповский и в шабрах
проживал с
Максимом Чапуриным.
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут
жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни лысого
Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
— Оно, конечно, справедливо изволили заметить,
Максим Николаич, — сказал Яков, улыбаясь из вежливости, — и чувствительно вас благодарим за вашу приятность, но позвольте вам выразиться, всякому насекомому
жить хочется.
Тот самый
Максимов, который теперь был фейерверкером, рассказывал мне, что, когда, десять лет тому назад, он рекрутом пришел и старые пьющие солдаты пропили с ним деньги, которые у него были, Жданов, заметив его несчастное положение, призвал к себе, строго выговорил ему за его поведение, побил даже, прочел наставление, как в солдатстве
жить нужно, и отпустил, дав ему рубаху, которых уже не было у Максимова, и полтину денег.
Опять спросим, отчего ж такой смиренный, ветхий домик, мрачно глядевший на пустыре, такой бедный экипаж и прислуга, и вместе такое общее уважение жителей Холодни к Пшеницыным? Загадка была легка; ее давно разгадала Прасковья Михайловна: отец мужа ее был — миллионер. Миллионер того времени!..
Максим Ильич имел еще брата, который
жил в Москве. Старик богач здравствовал. Он давал сыновьям на содержание только то, что ему вздумается, да и в том требовал отчета. Итак, жители кланялись богатым надеждам.
В доме Строгановых она
жила с малых лет. Сначала была девчонкой на побегушках, еще при Анике Строганове, затем горничной, в этом доме она вышла замуж, вынянчила
Максима, сына Якова Иоаникиевича, овдовела и наконец была приставлена нянькой к родившейся Аксюше. И сына и дочь кормила сама мать — жена покойного Якова Иоаникиевича.
Когда старуха вышла, ворча и охая, из горницы,
Максим Яковлев некоторое время просидел на лавке в глубокой задумчивости. Он не был суеверен. Как это ни странно, но на конце России, где
жили Строгановы, скорее в то время усваивались более трезвые, просвещенные взгляды на вещи, нежели в ее центре. Носителями этих взглядов, этой своего рода цивилизации были вольные люди, стекавшиеся из жажды труда и добычи на новые земли, которые представляли из себя сопермский край.