Неточные совпадения
Софья (тихо Стародуму и в большой робости). И матушка
любила его,
как сына.
Простаков. По крайней мере я
люблю его,
как надлежит родителю, то-то умное дитя, то-то разумное, забавник, затейник; иногда я от него вне себя и от радости сам истинно не верю, что он мой
сын.
Он не верит и в мою любовь к
сыну или презирает (
как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу
сына, не могу бросить
сына, что без
сына не может быть для меня жизни даже с тем, кого я
люблю, но что, бросив
сына и убежав от него, я поступлю
как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».
Кабанова. Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают. Не заступайся, матушка, не обижу, небось! Ведь он мне тоже
сын; ты этого не забывай! Что ты выскочила в глазах-то поюлить! Чтобы видели, что ли,
как ты мужа
любишь? Так знаем, знаем, в глазах-то ты это всем доказываешь.
Сына своего она
любила и боялась несказанно; управление имением предоставила Василию Ивановичу — и уже не входила ни во что: она охала, отмахивалась платком и от испуга подымала брови все выше и выше,
как только ее старик начинал толковать о предстоявших преобразованиях и о своих планах.
Ей не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание. Она боялась, что
сын ее сделается таким же немецким бюргером, из
каких вышел отец. На всю немецкую нацию она смотрела
как на толпу патентованных мещан, не
любила грубости, самостоятельности и кичливости, с
какими немецкая масса предъявляет везде свои тысячелетием выработанные бюргерские права,
как корова носит свои рога, не умея кстати их спрятать.
— Она даже говорит, что
любит меня,
как сына…
— Что ваша совесть говорит вам? — начала пилить Бережкова, —
как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что
любите меня и что я
люблю вас —
как сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что вы сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать…
Я их очень
люблю, но с тобой я почти
как с родным — и не
сыном, а братом, и особенно
люблю, когда ты возражаешь; ты литературен, ты читал, ты умеешь восхищаться…
О, это не для меня, не для меня, а для несчастного старика, который один только
любил вас искренно, который успел к вам привязаться сердцем,
как к своему
сыну, и тоскует о вас даже до сих пор!
Мы уже сказали, что у Гуляева была всего одна дочь Варвара, которую он
любил и не
любил в одно и то же время, потому что это была дочь, тогда
как упрямому старику нужен был
сын.
Там молодой герой, обвешанный крестами за храбрость, разбойнически умерщвляет на большой дороге мать своего вождя и благодетеля и, подговаривая своих товарищей, уверяет, что „она
любит его
как родного
сына, и потому последует всем его советам и не примет предосторожностей“.
А вот
как: пусть
сын станет пред отцом своим и осмысленно спросит его самого: „Отец, скажи мне: для чего я должен
любить тебя?
Но так
как мотивов этих за ним никто предварительно не приметил, а все видели, напротив, что он барином
любим, почтен бариновою доверенностью, то, конечно бы, его последнего и заподозрили, а заподозрили бы прежде всего такого, который бы имел эти мотивы, кто сам кричал, что имеет эти мотивы, кто их не скрывал, перед всеми обнаруживал, одним словом, заподозрили бы
сына убитого, Дмитрия Федоровича.
Сам Кирила Петрович, казалось,
любил ее более прочих, и черноглазый мальчик, шалун лет девяти, напоминающий полуденные черты m-lle Мими, воспитывался при нем и признан был его
сыном, несмотря на то, что множество босых ребятишек,
как две капли воды похожих на Кирила Петровича, бегали перед его окнами и считались дворовыми.
— Вы, — продолжала она, — и ваши друзья, вы идете верной дорогой к гибели. Погубите вы Вадю, себя и всех; я ведь и вас
люблю,
как сына.
— И
как еще дорого! именно только это и дорого! — умиляется матушка. — Мне
сын из Петербурга пишет: «Начальство меня, маменька,
любит, а с этим я могу смело смотреть будущему в глаза!»
А так
как «не
любить» на нашем семейном языке значило «обидеть», «обделить», то крутой старик, сообразно с этим толкованием, и поступил с старшим
сыном.
Увидел Корж мешки и — разнежился: «Сякой, такой Петрусь, немазаный! да я ли не
любил его? да не был ли у меня он
как сын родной?» — и понес хрыч небывальщину, так что того до слез разобрало.
Старшему
сыну Серафимы было уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали еще две девочки-погодки, то есть родившиеся через год одна после другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей.
Как Серафима ни
любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила и ее.
— Да во-первых, господин Бурдовский теперь, может быть, вполне убежден, что господин Павлищев
любил его из великодушия, а не
как сына.
Я понимал только одно,
как мать
любила безумного
сына и
как сумасшедший
сын почтительно повиновался матери.
Это были: старушка Мертваго и двое ее
сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое
сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно
любил за то, что ее звали так же
как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
С тех пор,
как увидала тебя в Москве и потом в Петербурге, — господи, прости мне это! — я разлюбила совершенно мужа, меньше
люблю сына; желание теперь мое одно: увидаться с тобой.
В настоящее время я
как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он
любит меня,
сына нашего, — но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но
как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался — и собирается теперь,
как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно,
как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать — это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически.
Павел
любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить,
как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными.
Сын ваш Вихров».
Там на крыльце ожидали их Михайло Поликарпыч и Анна Гавриловна. Та сейчас же,
как вошли они в комнаты, подала мороженого; потом садовник, из собственной оранжереи Еспера Иваныча, принес фруктов, из которых Еспер Иваныч отобрал самые лучшие и подал Павлу. Полковник при этом немного нахмурился. Он не
любил, когда Еспер Иваныч очень уж ласкал его
сына.
— Да, это хорошо! — машинально повторил он минут через пять,
как бы очнувшись после глубокой задумчивости. — Гм… видишь, Ваня, ты для нас был всегда
как бы родным
сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной…
сыном… и послал нам тебя; я так всегда думал. Старуха тоже… да! и ты всегда вел себя с нами почтительно, нежно,
как родной, благодарный
сын. Да благословит тебя бог за это, Ваня,
как и мы оба, старики, благословляем и
любим тебя… да!
Но юноша, вскоре после приезда, уже начал скучать, и так
как он был единственный
сын, то отец и мать, натурально, встревожились. Ни на что он не жаловался, но на службе старанья не проявил, жил особняком и не искал знакомств."Не ко двору он в родном городе, не
любит своих родителей!" — тужили старики. Пытали они рисовать перед ним соблазнительные перспективы — и всё задаром.
Между тем по улице, обратив на себя всеобщее внимание, проносится в беговых дрожках, на вороном рысаке, молодой
сын головы, страстный охотник до лошадей и,
как говорится, батькины слезы, потому что сильно
любит кутнуть, и все с дворянами.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например,
как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который
любил его,
как родного
сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и,
как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Вот на
какие посылки разложил он весь этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно и не
любит, а поэтому сердце его не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем
сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по комнате, в то время
как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, —
как только узнал от
сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на плече носил, и бог видит, что всех вас,
как родных,
люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
Старик представил меня жене, пожилой, но еще красивой южной донской красотой. Она очень обрадовалась поклону от дочери. За столом сидели четыре дочки лет от четырнадцати и ниже.
Сыновей не было — старший был на службе, а младший, реалист, — в гостях. Выпили водочки — старик
любил выпить, а после борща, «красненьких» и «синеньких»,
как хозяйка нежно называла по-донскому помидоры, фаршированные рисом, и баклажаны с мясом, появилась на стол и бутылочка цимлянского.
— Право, — заговорила почтмейстерша с непритворными нервными слезами на глазах. — Право… я говорю, что ж, он здесь один… я его
люблю,
как сына; я в этом не ошибаюсь, и слава богу, что я это прочитала.
«Их отцы старые, бедные их матери, которые в продолжение 20 лет
любили, обожали их,
как умеют обожать только матери, узнают через шесть месяцев или через год, может быть, что
сына, большого
сына, воспитанного с таким трудом, с такими расходами, с такою любовью, что
сына этого, разорванного ядром, растоптанного конницей, проехавшей через него, бросили в яму,
как дохлую собаку. И она спросит: зачем убили дорогого мальчика — ее надежду, гордость, жизнь? Никто не знает. Да, зачем?
Все это для Бельтовой было совсем не легко; она хотя
любила сына, но не имела тех способностей,
как засекинская барыня, — всегда готовая к снисхождению, всегда позволявшая себя обманывать не по небрежности, не по недогадке, а по какой-то нежной деликатности, воспрещавшей ей обнаружить, что она видит истину.
Марья Львовна. Этого мало для женщины, которая
любит… И вот еще что, голубчик: мне стыдно жить личной жизнью… может быть, это смешно, уродливо, но в наши дни стыдно жить личной жизнью. Идите, друг мой, идите! И знайте: в трудную минуту, когда вам нужен будет друг, — приходите ко мне… я встречу вас
как любимого, нежно любимого
сына… Прощайте!
— Вот тоже, ляд-то, доложу вам. Уж эта вся порода Козлов такая. Чего-чего с ним не делал — ничто не берет. Вчера по полю крестьянскому проехал, а у него и гречиха не посеяна; чтò прикажете делать с таким народцом? Хоть бы старик-то
сына учил, а то такой же ляд: ни на себя, ни на барщину, всё
как через пень колоду валит. — Уж чтò-чтò с ним не делали и опекун и я: и в стан посылали, и дома наказывали — вот что вы не изволите
любить…
— Теперь, когда он честно погиб, сражаясь за родину, я могу сказать, что он возбуждал у меня страх: легкомысленный, он слишком
любил веселую, жизнь, и было боязно, что ради этого он изменит городу,
как это сделал
сын Марианны, враг бога и людей, предводитель наших врагов, будь он проклят, и будь проклято чрево, носившее его!..
Не мучь меня, прелестная Марина,
Не говори, что сан, а не меня
Избрала ты. Марина! ты не знаешь,
Как больно тем ты сердце мне язвишь —
Как! ежели… о страшное сомненье! —
Скажи: когда б не царское рожденье
Назначила слепая мне судьба;
Когда б я был не Иоаннов
сын,
Не сей давно забытый миром отрок, —
Тогда б… тогда б
любила ль ты меня?..
— Заступись, Опанас, мой верный слуга! Я ж тебя
любил,
как родного
сына.
Вот Белогубов, ведь грамоты не знает, а я его
люблю, Фелисата Герасимовна,
как сына: в нем чувство есть.
За девять лет супружества жена родила ему четырех дочерей, но все они умерли. С трепетом ожидая рождения, Игнат мало горевал об их смерти — они были не нужны ему. Жену он бил уже на второй год свадьбы, бил сначала под пьяную руку и без злобы, а просто по пословице: «
люби жену —
как душу, тряси ее —
как грушу»; но после каждых родов у него, обманутого в ожиданиях, разгоралась ненависть к жене, и он уже бил ее с наслаждением, за то, что она не родит ему
сына.
Часа два говорил Игнат
сыну о своей молодости, о трудах своих, о людях и страшной силе их слабости, о том,
как они
любят и умеют притворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова о себе — о том,
как из простого работника он сделался хозяином большого дела.
Галчиха. Думаю, куда его деть?.. Держать у себя — так еще будут ли платить… сумлевалась. Уж запамятовала фамилию-то… муж с женой, только детей бог не дал. Вот сама-то и говорит: достань мне сиротку, я его вместо
сына любить буду. Я и отдала; много я с нее денег взяла… За воспитанье, говорю, мне за два года не плочено, так заплати! Заплатила. Потом Григорью…
как его… да, вспомнила, Григорью Львовичу и сказываю: так и так, мол, отдала. И хорошо, говорит, и без хлопот. Еще мне же зелененькую пожаловал.
Рогожин не
любил ничего говорить о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал о честности князя Федора Юрьича Ромодановского,
как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича, о которых никто не знал, спрятал и потом, во время турецкой войны, Петру отдал;
как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с
сыном головы рубили в Воздвиженском;
как у князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
Отвращаясь от всего сколько-нибудь грубого и жестокого, Яков Львович не уважал патриархов жизнеописания, которых в юности своей прочел в библии, и с тех пор не
любил весь еврейский род, и считал себя
сыном Завета Нового, и находил, что из Ветхого Завета ему нечем руководиться, даже не исключая десяти заповедей, так
как в Новом Завете была одиннадцатая, заключавшая в себе все десять старых.
Мой человек, которого я
любил,
как сына, обокрал меня совершенно и убежал, должно быть, в Америку.
— Добрый Рославлев!.. Я, право,
люблю его,
как родного
сына, — примолвила Лидина. — Одно мне только в нем не нравится: этот несносный патриотизм, и не странно ли видеть, что человек образованный сходит с ума от всего русского?.. Comme c'est ridicule! [
Как это смешно! (франц.)] Скажите мне, monsieur Сурской, d'oû vient cela? [откуда это берется? (франц.)] Он, кажется, хорошо воспитан?