Неточные совпадения
Сегодня я проехал мимо полыньи: несмотря на лютый мороз, вода не мерзнет, и облако черного пара, как дым, клубится над ней. Лошади храпят и пятятся. Ямщик франт попался, в дохе, в шапке с кистью, и везет плохо.
Лицо у него нерусское. Вообще здесь смесь в народе. Жители по Лене состоят и из крестьян, и из сосланных на поселение из разных наций и сословий; между ними есть и жиды, и
поляки, есть и из якутов. Жидов здесь любят: они торгуют, дают движение краю.
Мазурка продолжалась около часа; пары утомились, дамы выделывали па с утомленными
лицами и тяжело переводили дух. Только одни
поляки не чувствовали никакой усталости, а танцевали еще с большим воодушевлением. Привалов в числе другой нетанцующей публики тоже любовался этим бешеным танцем и даже пожалел, что сам не может принять участия в нем.
Поляки переглянулись опять.
Лицо пана стало изменяться к худшему.
На одном из губернаторских смотров ссыльным меня пригласил к себе один ксендз. Я застал у него несколько
поляков. Один из них сидел молча, задумчиво куря маленькую трубку; тоска, тоска безвыходная видна была в каждой черте. Он был сутуловат, даже кривобок,
лицо его принадлежало к тому неправильному польско-литовскому типу, который удивляет сначала и привязывает потом; такие черты были у величайшего из
поляков — у Фаддея Костюшки. Одежда Цехановича свидетельствовала о страшной бедности.
Это был сын богатого помещика —
поляка, года на два старше меня, красивый блондин, с нежным, очень бледным
лицом, на котором как-то особенно выделялись глубокие синие глаза, как два цветка, уже слегка спаленные зноем.
До сих пор помню солидную фигуру какого-то
поляка с седыми подстриженными усами и широким
лицом, который, когда я ткнулся в него, взял меня за воротник и с насмешливым любопытством рассматривал некоторое время, а потом отпустил с какой-то подходящей сентенцией.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что
поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою;
лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
— Очень приятно, — баритоном протянул красавец
поляк, заглядывая между прочим в окна, где виднелись
лица Анниньки и m-lle Эммы.
Затем в толпе молодых дам и полураспущенных молодых людей, составлявших обычную свиту Юлии Михайловны и между которыми эта распущенность принималась за веселость, а грошовый цинизм за ум, я заметил два-три новых
лица: какого-то заезжего, очень юлившего
поляка, какого-то немца-доктора, здорового старика, громко и с наслаждением смеявшегося поминутно собственным своим вицам, и, наконец, какого-то очень молодого князька из Петербурга, автоматической фигуры, с осанкой государственного человека и в ужасно длинных воротничках.
— У вас все обыкновенно добрые и благородные, — произнесла с тем же озлоблением Миропа Дмитриевна, и на
лице ее как будто бы написано было: «Хочется же Аггею Никитичу болтать о таком вздоре, как эти
поляки и разные там их Канарские!»
На пороге дома гостей встретил и сам хозяин, плечистый, сильный и большой
поляк с длинными полуседыми усами и угловатым
лицом.
Он не сомневался, что найдет в приятеле Шалонского поседевшего в делах, хитрого старика, всей душой привязанного к
полякам; а вместо того видел перед собою человека лет пятидесяти, с самой привлекательной наружностью и с таким простодушным и откровенным
лицом, что казалось, вся душа его была на языке и, как в чистом зеркале, изображалась в его ясных взорах, исполненных добросердечия и чувствительности.
— Нашел человека! — подхватил земский. — Князь Пожарский!.. — повторил он с злобной улыбкою, от которой безобразное
лицо его сделалось еще отвратительнее. — Нет, хозяин, у него
поляки отбили охоту соваться туда, куда не спрашивают. Небойсь хватился за ум, убрался в свою Пурецкую волость да вот уже почти целый год тише воды ниже травы, чай, и теперь еще бока побаливают.
На
лице запорожца изображались попеременно совершенно противоположные чувства: сначала, казалось, он удивился и, смотря на странную фигуру
поляка, старался что-то припомнить; потом презрение изобразилось в глазах его.
Трое других молодцеватых
поляков отличались огромными усами и надменным видом, совершенно противоположным добродушию, которое изображалось на открытом и благородном
лице их начальника.
Елена слушала Жуквича с мрачным выражением в
лице: она хоть знала нерасположение князя к
полякам, но все-таки не ожидала, чтобы он мог дойти до подобной дикой выходки.
Наконец, когда я сказала ему, что, положим, по его личным чувствам, ему тяжело оказать помощь
полякам, но все-таки он должен переломить себя и сделать это чисто из любви ко мне, — так он засмеялся мне в
лицо.
Тут же в отеле стоял один польский граф (все путешествующие
поляки — графы), и mademoiselle Зельма, разрывавшая свои платья и царапавшая, как кошка, свое
лицо своими прекрасными, вымытыми в духах, руками, произвела на него некоторое впечатление.
На
лице практического
поляка была написана явная досада на «никому не нужную» поездку, на напрасную трату времени…
Муфель и двое лесничих были одеты в серые охотничьи куртки с зелеными аксельбантами, высокие охотничьи сапоги и тоже были украшены лядунками и двустволками; один лесничий был старик немец с умным красным
лицом и длинными седыми усами, говорил мало и резко; другой помоложе, из братьев
поляков, с дерзким
лицом, украшенным небольшой эспаньолкой, с усиками, закрученными шильцем.
С этими мыслями я вернулся в свою юрту, но не успел еще раздеться, как моя собака беспокойно залаяла и кинулась к окну. Чья-то рука снаружи смела со стекла налипший снег, и в окне показалось усатое
лицо одного из моих соседей, ссыльного
поляка Козловского.
Вот речь моя какая: с
полякамиМы бьемся целый день с утра до ночи
Лицом к
лицу; они ловчее нас,
Привычнее, и нам не состоять
От напусков черкасов, угров, немцев.
Баба с двойным, перетянутым животом и с глупым озабоченным
лицом вошла в зал, низко поклонилась графу и покрыла стол белой скатертью. За ней осторожно двигался Митька, неся закуски. Через минуту на столе стояли водка, ром, сыр и тарелка с какой-то жареной птицей. Граф выпил рюмку водки, но есть не стал.
Поляк недоверчиво понюхал птицу и принялся ее резать.
Поляк покраснел — и только. Граф, бледный, подошел ко мне, сделал умоляющее
лицо и развел руками.
Я поглядел на больное, истрепавшееся
лицо графа, на рюмку, на лакея в желтых башмаках, поглядел я на чернобрового
поляка, который с первого же раза показался мне почему-то негодяем и мошенником, на одноглазого вытянувшегося мужика, — и мне стало жутко, душно… Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию… Был момент, когда я готов уже был подняться и уйти… Но я не ушел… Мне помешала (стыдно сознаться!) простая физическая лень…
Когда Иван Аксаков назвал стремления и посягательства
поляков на Западный край и на Киев политическим безумием, то так называемое «общественное мнение», в
лице всех журналов, напало на него «за резкие выражения, направленные против
поляков».
Лицо его носило на себе печать истого
поляка, а его выражение и вся фигура сразу показывали аристократический характер старого магната.
— Мучение от него одно только, — промычал Семен, любуясь вспышкой барыни и желая во что бы то ни стало донять
поляка. — Что ни слово — то тресь! Разве так возможно? Да норовит всё по
лицу! Этак нельзя… Ведь и мы тоже люди.
В Бриксене к ней присоединился Доманский с разными
лицами, большею частию
поляками.
Опутанная сетями интриги, искусно сплетенной
поляками при несомненном участии достопочтенных отцов иезуитов, так называемая великая княжна, не зная ничего положительного о своем рождении, отчасти сама верила тому, что о ней рассказывали и что с голосу советников сама она рассказывала и писала к разным влиятельным
лицам и даже к государям.
Как из земли вырастает перед ним
поляк Кржевецкий, господский приказчик. Мужичонок видит его надменно-строгое, рыжеволосое
лицо и холодеет от ужаса. Шапка сама собой валится с его головы.
Поляк, однако, оказался молодцом и нимало не сробел перед бешеным порывом ротмистра: он окинул спокойным взглядом его
лицо и его подмышки, в которых точно будто дрожали две черные крысы, и сказал...
Картина была достойна великого художника: хитрый
поляк с сверкающими злобной радостью глазами, с шершавой головой и смуглым
лицом, оттененным длинными усами, казалось, был олицетворением врага и искусителя человечества, принимающего исповедь соблазненной им жертвы.
Картина была достойна великого художника: хитрый
поляк с сверкающими злобною радостью глазами, с шершавой головой и смуглым
лицом, оттененным длинными усами, казалось, был олицетворением врага и искусителя человечества, принимающего исповедь соблазненной им жертвы.
Нас прожгла мысль, что
поляк оскорбил Сашу ударом в
лицо, и мы кинулись на помощь к товарищу, но… помощь ему была бесполезна…
Владислав только это проговорил, как у постели его появился Ричард, бросился ему на грудь и крепко обнял его. Это был молодой человек, лет 22, прапорщик гвардейского П. полка. Если б снять с его
лица усики и слегка означившиеся бакенбарды, его можно было бы принять за хорошенькую девушку, костюмированную в военный мундир. И на этом-то птенце
поляки сооружали колосальные планы!
Он покинул семейство свое, составил прошение к императрице, в котором описывал жестокости временщика и корыстолюбивые связи его с
поляками, ездил по Малороссии собирать к этому прошению подписи важных
лиц, успел в своем намерении и пробрался до Твери, где удачно обменил собою простого малороссиянина, которого, в числе других, везли сюда на известный праздник.
Наконец последний эпизод в Польше, еще свежий в памяти капитана, который он рассказывал с быстрыми жестами и разгоревшимся
лицом, состоял в том, что он спас жизнь одному
поляку (вообще в рассказах капитана эпизод спасения жизни встречался беспрестанно) и
поляк этот вверил ему свою обворожительную жену (Parisienne de coeur) [парижанку сердцем] в то время, как сам поступил во французскую службу.