Неточные совпадения
Теперь же Савва
дьякономСмотрел, а у Григория
Лицо худое, бледное
И волос тонкий, вьющийся,
С оттенком красноты.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным
лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал
дьякону...
Дьякон выпрямился, осветил побуревшее
лицо свое улыбкой почти бесцветных глаз.
Дьякон углубленно настраивал гитару. Настроив, он встал и понес ее в угол, Клим увидал пред собой великана, с широкой, плоской грудью, обезьяньими лапами и костлявым
лицом Христа ради юродивого, из темных ям на этом
лице отвлеченно смотрели огромные, водянистые глаза.
Однажды, после того, как Маракуев устало замолчал и сел, отирая пот с
лица,
Дьякон, медленно расправив длинное тело свое, произнес точно с амвона...
Ему было лет сорок, на макушке его блестела солидная лысина, лысоваты были и виски.
Лицо — широкое, с неясными глазами, и это — все, что можно было сказать о его
лице. Самгин вспомнил
Дьякона, каким он был до того, пока не подстриг бороду. Митрофанов тоже обладал примелькавшейся маской сотен, а спокойный, бедный интонациями голос его звучал, как отдаленный шумок многих голосов.
В тихой, темной улице его догнал
Дьякон, наклонился, молча заглянул в его
лицо и пошел рядом, наклонясь, спрятав руки в карманы, как ходят против ветра. Потом вдруг спросил, говоря прямо в ухо Самгина...
Уйти от
Дьякона было трудно, он стал шагать шире, искоса снова заглянул в
лицо и сказал напоминающим тоном...
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с
дьяконом, а черноусое
лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором...
Его не слушали. Рассеянные по комнате люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на
Дьякона. Теперь Самгин видел его
лицо, —
лицо человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
Клим достал из кармана очки, надел их и увидал, что
дьякону лет за сорок, а
лицо у него такое, с какими изображают на иконах святых пустынников. Еще более часто такие
лица встречаются у торговцев старыми вещами, ябедников и скряг, а в конце концов память создает из множества подобных
лиц назойливый образ какого-то как бы бессмертного русского человека.
Самгин вздрогнул, — между сосен стоял очень высокий, широкоплечий парень без шапки, с длинными волосами
дьякона, — его круглое безбородое
лицо Самгин видел ночью. Теперь это
лицо широко улыбалось, добродушно блестели красивые, темные глаза, вздрагивали ноздри крупного носа, дрожали пухлые губы: сейчас вот засмеется.
И уж совсем не нужны, как бородавки на
лице, полуумные
Дьякона́, Лютовы, Иноковы.
Человек, похожий
лицом на
Дьякона, кричал, взмахивая белым платком...
Клим Самгин внутренне усмехнулся; забавно было видеть, как рассказ
Дьякона взволновал Маракуева, — он стоял среди комнаты, взбивая волосы рукою, щелкал пальцами другой руки и, сморщив
лицо, бормотал...
Память произвольно выдвинула фигуру Степана Кутузова, но сама нашла, что неуместно ставить этого человека впереди всех других, и с неодолимой, только ей доступной быстротою отодвинула большевика в сторону, заместив его вереницей людей менее антипатичных. Дунаев, Поярков, Иноков, товарищ Яков, суховатая Елизавета Спивак с холодным
лицом и спокойным взглядом голубых глаз. Стратонов, Тагильский,
Дьякон, Диомидов, Безбедов, брат Димитрий… Любаша… Маргарита, Марина…
Дряхлый дьячок, с маленькой косичкой сзади, низко подпоясанный зеленым кушаком, печально шамшил перед налоем; священник, тоже старый, с добреньким и слепеньким
лицом, в лиловой рясе с желтыми разводами, служил за себя и за
дьякона.
Он остановил коня, поднял голову и увидал своего корреспондента,
дьякона. С бурым треухом на бурых, в косичку заплетенных волосах, облеченный в желтоватый нанковый кафтан, подпоясанный гораздо ниже тальи голубеньким обрывочком, служитель алтаря вышел свое «одоньишко» проведать — и, улицезрев Пантелея Еремеича, почел долгом выразить ему свое почтение да кстати хоть что-нибудь у него выпросить. Без такого рода задней мысли, как известно, духовные
лица со светскими не заговаривают.
— Да, покидаю, покидаю. Линия такая подошла, ваше превосходительство, — отвечал
дьякон с развязностью русского человека перед сильным
лицом, которое вследствие особых обстоятельств отныне уже не может попробовать на нем свои силы.
Пришло духовенство: маленький седенький священник в золотых очках, в скуфейке; длинный, высокий, жидковолосый
дьякон с болезненным, странно-темным и желтым
лицом, точно из терракоты, и юркий длиннополый псаломщик, оживленно обменявшийся на ходу какими-то веселыми, таинственными знаками со своими знакомыми из певчих.
— Взять их! — вдруг крикнул священник, останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла с него, на
лице появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и
дьякон побежал, швырнув кадило в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка на пол, под ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на голое тельце, а она встала на колени и кричала им...
Дьякон кадил, кланялся ей, улыбался, волосы у него были ярко-рыжие и
лицо веселое, как у Самойлова. Сверху, из купола, падали широкие, как полотенца, солнечные лучи. На обоих клиросах тихо пели мальчики...
Исключение составлял молодой
дьякон с белесым
лицом, белесыми волосами и белесыми же глазами, в выцветшем шалоновом подряснике, он шатал взад я вперед по палубе, и по временам прислонялся к борту (преимущественно в нашем соседстве) и смотрел вдаль, пошевеливая намокшими плечами и как бы подсчитывая встречавшиеся на путл церкви.
Сидит в углу толсторожая торговка Лысуха, баба отбойная, бесстыдно гулящая; спрятала голову в жирные плечи и плачет, тихонько моет слезами свои наглые глаза. Недалеко от нее навалился на стол мрачный октавист Митропольский, волосатый детина, похожий на дьякона-расстригу, с огромными глазами на пьяном
лице; смотрит в рюмку водки перед собою, берет ее, подносит ко рту и снова ставит на стол, осторожно и бесшумно, — не может почему-то выпить.
Туберозов только покачал головой и, повернувшись
лицом к дверям, вошел в притвор, где стояла на коленях и молилась Серболова, а в углу, на погребальных носилках, сидел, сбивая щелчками пыль с своих панталон, учитель Препотенский,
лицо которого сияло на этот раз радостным восторгом: он глядел в глаза протопопу и
дьякону и улыбался.
«Фу ты, что это такое!» — подумал себе
дьякон и, проведя рукой по
лицу, заметил, что ладонь его, двигаясь по коже
лица, шуршит и цепляется, будто сукно по фланели. Вот минута забвения, в крови быстро прожгла огневая струя и, стукнув в темя, отуманила память.
Дьякон позабыл, зачем он здесь и зачем тут этот Данилка стоит общипанным цыпленком и беззаботно рассказывает, как он пугал людей, как он щечился от них всякою всячиной и как, наконец, нежданно-негаданно попался отцу
дьякону.
Так, например, однажды помещик и местный предводитель дворянства, Алексей Никитич Плодомасов, возвратясь из Петербурга, привез оттуда
лицам любимого им соборного духовенства разные более или менее ценные подарки и между прочим три трости: две с совершенно одинаковыми набалдашниками из червонного золота для священников, то есть одну для отца Туберозова, другую для отца Захарии, а третью с красивым набалдашником из серебра с чернью для
дьякона Ахиллы.
Протопоп вместо ответа подошел к
дьякону и приподнял рукой волосы, не в меру закрывшие всю левую часть его
лица.
Увидя эту зарю,
дьякон вздохнул и отошел от аналоя к гробу, облокотился на обе стенки домовища, так что высокая грудь Савелия пришлась под его грудью, и, осторожно приподняв двумя перстами парчовый воздух, покрывающий
лицо покойника, заговорил...
Пола, которою
дьякон укутал свою голову, давно была сорвана с его головы и билась по ветру, а солнце, выскакивая из-за облак, прямо освещало его богатырское
лицо.
— Никогда! У меня этого и положения нет, — вырубал
дьякон, выдвигаясь всею грудью. — Да мне и невозможно. Мне если б обращать на всех внимание, то я и жизни бы своей был не рад. У меня вот и теперь не то что владыка, хоть он и преосвященный, а на меня теперь всякий день такое
лицо смотрит, что сто раз его важнее.
Дьякон отряхнулся, ударил земной поклон и испугался этого звука: ему послышалось, как бы над ним что-то стукнуло, и почудилось, что будто Савелий сидит с закрытым парчою
лицом и с Евангелием, которое ему положили в его мертвые руки.
Оставаясь все три ночи один при покойном,
дьякон не находил также никакого затруднения беседовать с мертвецом и ожидать ответа из-под парчового воздуха, покрывавшего
лицо усопшего.
Вскоре к дяде Марку стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного
дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская, толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных женщин — Ред.],
лицом, крикливая и бурная.
У самих дверей сидели два духовные
лица, городской кладбищенский священник и сельский
дьякон, и рассуждали между собою, как придется новая реформа приходским и кладбищенским.
Их она благоговейно чтила, а для дружбы, требующей равенства, искала существа попроще и нашла его в
лице несколько старшей ее по летам дочери слепого заштатного
дьякона Николая.
Дьякон же в этом приходе, с
лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший), был, напротив, человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато был прелюбопытный и знал до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно было известно, что князь по крайней мере лет пятнадцать не исповедовался и не причащался, что никогда не ходил ни в какую церковь.
Отец Николай сделал серьезное
лицо и даже поправил полки своего подрясника из синего люстрина, точно хотел совсем закрыться от прозрачного намека Осипа Иваныча; будущий
дьякон, рослый детина с черной гривой, только смиренно кашлянул в свою громаднейшую горсть и скромно передвинулся с одного кончика стула на другой.
— Это развращенный и извращенный субъект, — продолжал зоолог, а
дьякон, в ожидании смешных слов, впился ему в
лицо. — Редко где можно встретить такое ничтожество. Телом он вял, хил и стар, а интеллектом ничем не отличается от толстой купчихи, которая только жрет, пьет, спит на перине и держит в любовниках своего кучера.
Дьякон звонко захохотал; Самойленко нахмурился и сердито сморщил
лицо, чтобы не засмеяться, но не удержался и захохотал.
— Что ты говоришь?! — пробормотал Самойленко, поднимаясь и с удивлением глядя на спокойное, холодное
лицо зоолога. —
Дьякон, что он говорит? Да ты в своем уме?
Самойленко не мог уж выговорить ни одного слова и только шевелил пальцами;
дьякон взглянул на его ошеломленное, в самом деле смешное
лицо и захохотал.
— Как это противно природе человеческой! — вздохнул
дьякон. — Извините меня великодушно, но у вас такое было
лицо, что я думал, что вы непременно его убьете.
Это вышло уж очень грубо, так что ему даже стало жаль ее. На его сердитом, утомленном
лице она прочла ненависть, жалость, досаду на себя и вдруг пала духом. Она поняла, что пересолила, вела себя слишком развязно, и, опечаленная, чувствуя себя тяжелой, толстой, грубой и пьяною, села в первый попавшийся пустой экипаж вместе с Ачмиановым. Лаевский сел с Кирилиным, зоолог с Самойленком,
дьякон с дамами, и поезд тронулся.
Дьякону стало жутко. Он подумал о том, как бы бог не наказал его за то, что он водит компанию с неверующими и даже идет смотреть на их дуэль. Дуэль будет пустяковая, бескровная, смешная, но как бы то ни было, она — зрелище языческое и присутствовать на ней духовному
лицу совсем неприлично. Он остановился и подумал: не вернуться ли? Но сильное, беспокойное любопытство взяло верх над сомнениями, и он пошел дальше.
— Ну, не дадут-с… — при этом слове тенористый
дьякон вздрогнул и быстро отодвинулся от подлезшей к его
лицу новой струи дыма.
Молодое
лицо, с румянцем во всю щеку, писаными бровями и кудрявой русой бородкой, дышало здоровьем, а рассыпавшиеся по голове русые кудри и большие, темно-серые соколиные глаза делали
дьякона тем разудалым добрым молодцем, о котором в песнях сохнут и тоскуют красные девицы.
Волосы у него прямые, длинные, как у
дьякона,
лицо бледное, глаза водянисто-голубые, и весь он какой-то нездешний, видно, не этого грязного куска земли. Ходит по комнате и меряет меня глазами, как сукно; мне это не нравится.
Прежде Павел Мироныч посредине комнаты стал и показал, что главное у них в Ельце купечество от
дьяконов любит. Голос у него, я вам говорил, престрашный, даже как будто по
лицу бьет и в окнах на стеклах трещит.
— Многие однако утверждают, что зима для человека здоровее, чем лето, — сказал
дьякон, но тотчас же придал своему
лицу суровое выражение и запел вслед за священником: «Рождество твое, Христе боже наш…»