Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется с нивы, с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа,
льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех гор»
Неточные совпадения
— Которую все проливают, — подхватил он чуть не в исступлении, — которая льется и всегда лилась на
свете, как водопад, которую
льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелем человечества.
Стоя среди комнаты, он курил, смотрел под ноги себе, в розоватое пятно
света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он
льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
Стало совсем темно; только звезды
лили бледный, но пронзительный
свет.
Часов в семь утра мгновенно стихло, наступила отличная погода. Следующая и вчерашняя ночи были так хороши, что не уступали тропическим. Какие нежные тоны — сначала розового, потом фиолетового, вечернего неба! какая грациозная, игривая группировка облаков! Луна бела, прозрачна, и какой мягкий
свет льет она на все!
Темное, могучее размахнувшееся море светлеет, местами на нем появляются небрежно брошенные блики луны. Она уже выплыла из-за мохнатых вершин гор и теперь задумчиво
льет свой
свет на море, тихо вздыхающее ей навстречу, на берег и камень, у которого мы лежим.
Из скорлупок
льют монету
Да пускают в ход по
свету...
Но тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи
лили целый потоп
света. Страшна освещенная церковь ночью, с мертвым телом и без души людей!
«Сквозь волнистые туманы пробирается луна…» — опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов (бараны… туманы…). «На печальные поляны
льет печальный
свет она…» О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно, безнадежно печально, как навсегда припечатано — печалью, точно Пушкин этим повторением печаль луною как печатью к поляне припечатал. Когда же я доходила до: «Что-то слышится родное в вольных песнях ямщика», — то сразу попадала в...
Солнце
лило в палату целые потоки
света и так пригревало, что приходилось от него прятаться, как летом, и не верилось, что за тонкими стеклами окон воздух холоден, свеж и сыр.
Злословие свой яд на имя мудрых
льет;
Не судит ни об ком рассудок беспристрастный,
Лишь страсти говорят. — Кто в роскоши живет,
Не знает и того, что в
свете есть несчастный.
Небо вдруг засверкало миллионами ярких звезд, и среди них особенно хороша была красавица южного полушария — звезда Южного Креста [Не звезда, а созвездие Южного Креста. — Ред.], которая тихо
лила свой нежный
свет с высоты потемневшего неба и казалась задумчивой. В воздухе была прохладная нега чудной тропической ночи.
Жестяная лампочка, стоявшая на другом табурете, словно робея и не веря в свои силы,
лила жиденький мелькающий
свет на ее широкие плечи, красивые, аппетитные рельефы тела, на толстую косу, которая касалась земли.
Все окна ее также выходили в сад и были растворены;
свет и аромат в нее
лил еще раздражительнее, и тут на длинной софе с золоченым загибом сидел у небольшого легкого столика… тот, кого я видел в последний раз, когда потерял сознание: высокий мужчина с полуседою головою — и он пел этот чудный псалом.
Я мельком взглянула на говорившую. Нина это или не Нина? Какое новое, просветленное лицо! Какая новая, невиданная мною духовная красота! Глаза не сверкают, как бывало, а
льют тихий, чуть мерцающий
свет. Они глубоки и недетски серьезны…
Тихо дремлет ночь немая,
Месяц
свет лучистый
льет,
A русалка молодая
Косы чешет и поет:
«Мы живем на дне, глубоко
Под студеной волной,
И выходим из потока
Поздно, поздно в час ночной!
Там, где лилии сверкают
Изумрудом их стеблей,
Там русалки выплывают
В пляске радостной своей.
Тихо, тихо плещут воды,
Всюду сон, покой и тишь…
Мы заводим хороводы
Там, где шепчется камыш…
Там, где...
Он устало опустился на лавку. Подали самовар, стали пить чай. Тараканы бегали по стенам, в щели трещал сверчок, на печи ровно дышали спящие ребята. Гром гремел теперь глуше, молнии вспыхивали синим
светом, дождь продолжал
лить.
Свет свой ясно-серебристый
В окно мне
льет луна,
И ароматом лип и резеды душистой
Вся комната полна.
Середь залы бочонки с вином. И пьют и
льют, да тут же и спят вповалку. Девки — в чем мать на
свет родила, волосы раскосмативши, по всему дому скачут да срамные песни поют. А князь немытый, небритый, нечесаный, в одной рубахе на ковре середь залы возле бочонка сидит да только покрикивает: «Эй, вы, черти, веселее!.. Головы не вешай, хозяина не печаль!..»
Просыпается он в большой комнате с крашеными стенами. Из окон
льет яркий солнечный
свет. Токарь видит перед собой людей и первым делом хочет показать себя степенным, с понятием.
Бутафорская луна
льет свой
свет на прекрасную бледную Сильвию и на фееричную обстановку сада.
Вскочивший Николай Павлович быстро поддержал ее и бережно довел до стула, стоявшего в глубине церкви. В последней царил таинственный полумрак, усугубляемый там и сям мерцающими неугасимыми лампадами, полуосвещающими строгие лица святых угодников, в готические решетчатые окна
лил слабый сероватый
свет пасмурного дня, на дворе, видимо, бушевал сильный ветер, и его порывы относили крупные дождевые капли, которые по временам мелкою дробью рассыпались по стеклам, нарушая царившую в храме благоговейную тишину.
Было двенадцать часов ночи. Город К. еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб, или, как он именуется в Сибири, общественное собрание,
лили потоки
света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы.
Была чудная тихая ночь. Луна с безоблачнного, усыпанного мириадами звезд неба
лила на землю кроткий волшебный
свет, таинственно отражавшийся в оконечностях медных крестов на решетке, окружающей старый дуб. Вокруг «проклятого места» царило ужасное безмолвие. Поднявшийся с протекающей невдалеке реки туман окутывал берег и часть старого парка, примыкающего к нему, создавая между стволами и листвой вековых деревьев какие-то фантастические образы.
Завись это от Савина, он готов был увезти
Лили не только в степи, но и на край
света. Но для этого недостаточно было одного его желания, надо было узнать взгляд на это и
Лили.
Город еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб или, как он именуется в Сибири, Общественное собрание,
лили потоки
света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы. В клубе была рождественская елка. Все небольшое общество города, состоящее из чиновников по преимуществу, собралось туда со своими чадами и домочадцами встретить великий праздник христианского мира.
Множество зажженных ламп
лили потоки
света.
Портьера откинулась, и у окна показалась
Лили, освещенная нежным
светом луны.
Стояла та же тишина, что и днем; за окном, слабо защищенным тонкой белой занавеской, смутно белела ночь, — по-видимому, была луна за облаками и
лила свой призрачный, рассеянный
свет.