Неточные совпадения
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую.
По улицам, наместо домов,
лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
На другой день он проснулся рано и долго
лежал в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на
улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с
улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и
по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
Служитель нагнулся, понатужился и, сдвинув кресло, покатил его. Самгин вышел за ворота парка, у ворот, как два столба, стояли полицейские в пыльных, выгоревших на солнце шинелях.
По улице деревянного городка бежал ветер, взметая пыль, встряхивая деревья; под забором сидели и
лежали солдаты, человек десять, на тумбе сидел унтер-офицер, держа в зубах карандаш, и смотрел в небо, там летала стая белых голубей.
Они хохотали, кричали, Лютов возил его
по улицам в широких санях, запряженных быстрейшими лошадями, и Клим видел, как столбы телеграфа, подпрыгивая в небо, размешивают в нем звезды, точно кусочки апельсинной корки в крюшоне. Это продолжалось четверо суток, а затем Самгин,
лежа у себя дома в постели, вспоминал отдельные моменты длительного кошмара.
Тут только увидал я, как велик город, какая сеть кварталов и
улиц лежит по берегам Пассига, пересекая его несколько раз!
Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо
лежит на отлогости горы местечко, с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися
по холмам
улицами, с утонувшими в зелени маленькими домиками, с виноградниками, полями маиса, с близкими и дальними фермами, с бегущими во все стороны дорогами. Налево гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа на другие здешние горы.
Идучи
по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан был осел, и тут же
лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной, зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
Небольшое сельцо Колотовка, принадлежавшее некогда помещице, за лихой и бойкий нрав прозванной в околотке Стрыганихой (настоящее имя ее осталось неизвестным), а ныне состоящее за каким-то петербургским немцем,
лежит на скате голого холма, сверху донизу рассеченного страшным оврагом, который, зияя как бездна, вьется, разрытый и размытый,
по самой середине
улицы и пуще реки, — через реку можно
по крайней мере навести мост, — разделяет обе стороны бедной деревушки.
— Никак, Анна Павловна! Милости просим, сударыня! Ты-то здорова ли, а мое какое здоровье! знобит всего, на печке
лежу. Похожу-похожу
по двору, на
улицу загляну и опять на печь лягу. А я тебя словно чуял, и дело до тебя есть. В Москву, что ли, собрались?
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя
по широким темным
улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще не спит и,
лежа в своей комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и
улица, и дом Коляновских исчезли за косогором…
По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами
лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
Лежит он в пади, которая и теперь носит японское название Хахка-Томари, и с моря видна только одна его главная
улица, и кажется издали, что мостовая и два ряда домов круто спускаются вниз
по берегу; но это только в перспективе, на самом же деле подъем не так крут.
Самого позднего бекаса, и не худого, я убил 18 октября, в степи, около небольшой осенней лужи, когда уже
лежал мелкий снежок, а самого раннего — 23 марта, когда еще в неприкосновенной целости
лежала белая, блестящая громада снегов и таяло только в деревнях
по улицам.
Человек, ехавший на дрожках, привстал, посмотрел вперед и, спрыгнув в грязь, пошел к тому, что на подобных
улицах называется «тротуарами». Сделав несколько шагов
по тротуару, он увидел, что передняя лошадь обоза
лежала, барахтаясь в глубокой грязи. Около несчастного животного, крича и ругаясь, суетились извозчики, а в сторонке, немножко впереди этой сцены, прислонясь к заборчику, сидела на корточках старческая женская фигура в ватошнике и с двумя узелками в белых носовых платках.
Достаточно того сказать, что монастырь давал приют и кое-какую пищу сорока тысячам человек ежедневно, а те, которым не хватало места,
лежали по ночам вповалку, как дрова, на обширных дворах и
улицах лавры.
Спросите у Карпущенкова, зачем ему такое пространство земли, из которой он не извлекает никакой для себя выгоды, он, во-первых, не поймет вашего вопроса, а во-вторых, пораздумавши маленько, ответит вам: «Что ж, Христос с ней! разве она кому в горле встала, земля-то!» — «Да ведь нужно, любезный, устраивать тротуар, поправлять
улицу перед домом, а куда ж тебе сладить с таким пространством?» — «И, батюшка! — ответит он вам, — какая у нас
улица! дорога, известно, про всех
лежит, да и
по ней некому ездить».
На мое счастье, солдаты быстро разнесли эту историю
по всему двору,
по всей
улице, и вечером,
лежа на чердаке, я услыхал внизу крик Натальи Козловской...
На погосте не было той густой пыли, которая сплошным слоем
лежала по всему пространству городской площади и
улиц.
Рассвет быстро яснел, и пока солнце умывалось в тумане за дымящимся бором, золотые стрелы его лучей уже остро вытягивались на горизонте. Легкий туман всполохнулся над рекой и пополз вверх
по скалистому берегу; под мостом он клубится и липнет около черных и мокрых свай. Из-под этого тумана синеет бакша и виднеется белая полоса шоссе. На всем еще
лежат тени полусвета, и нигде, ни внутри домов, ни на площадях и
улицах, не заметно никаких признаков пробуждения.
В двадцати девяти верстах от Уфы
по казанскому тракту, на юго-запад, на небольшой речке Узе, впадающей в чудную реку Дему, окруженная богатым чернолесьем,
лежала татарская деревушка Узытамак, называемая русскими Алкино,
по фамилии помещика; [Деревня Узытамак состоит теперь,
по последней ревизии, из девяноста восьми ревизских, душ мужеского пола, крепостных крестьян, принадлежащих потомку прежних владельцев помещику г-ну Алкину; она носит прежнее имя, но выстроена уже правильною
улицею на прежнем месте.
По вечерам Федосья приходила в мою комнату, становилась у двери и рассказывала какой-нибудь интересный случай из своей жизни: как ее три раза обкрадывали, как она
лежала больная в клинике, как ее ударил на
улице пьяный мастеровой, как она чуть не утонула в Неве, как за нее сватался пьянчуга-чиновник и т. д.
Но дачник умер бы у себя на даче, а пение доносилось с
улицы. Мы оделись и попали к месту действия одними из первых. Прямо на шоссе, в пыли,
лежал Васька, скрестив по-покойницки руки на груди. Над ним стоял какой-то среднего роста господин в военном мундире и хриплым басом читал...
Был лунный, ясный вечер, на
улице катались
по свежему снегу, и в комнату с
улицы доносился шум. Нина Федоровна
лежала в постели на спине, а Саша, которую уже некому было сменить, сидела возле и дремала.
— Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в
улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын — избитый
лежит, может, на всю жизнь изувеченный, — а отцу его за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку — и меня осудят… Хорошо это?
По правде это будет? И так во всём — одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…
Налево сверкала алмазами белоснежная Соборная площадь, а
по ней быстро шла наперерез нам, от церкви на Московскую
улицу, стройная девушка в коротенькой черной шубке с барашковым воротником, на котором
лежала роскошная коса.
Среди
улицы лежал бесформенный тёмный бугор, от него
по впадинам между камней, не торопясь, растекалась кровь.
Она быстро пошла
по улице и потом повернула в переулок, который вел к горам. Было темно. Кое-где на мостовой
лежали бледные световые полосы от освещенных окон, и ей казалось, что она, как муха, то попадает в чернила, то опять выползает из них на свет. Кирилин шел за нею. На одном месте он споткнулся, едва не упал и засмеялся.
Был солнечный, прозрачный и холодный день; выпавший за ночь снег нежно
лежал на
улицах, на крышах и на плешивых бурых горах, а вода в заливе синела, как аметист, и небо было голубое, праздничное, улыбающееся. Молодые рыбаки в лодках были одеты только для приличия в одно исподнее белье, иные же были голы до пояса. Все они дрожали от холода, ежились, потирали озябшие руки и груди. Стройно и необычно сладостно неслось пение хора
по неподвижной глади воды.
Владимир Сергеич побежал на крик. Он нашел Ипатова на берегу пруда; фонарь, повешенный на суку, ярко освещал седую голову старика. Он ломал руки и шатался как пьяный; возле него женщина,
лежа на траве, билась и рыдала; кругом суетились люди. Иван Ильич уже вошел
по колена в воду и щупал дно шестом; кучер раздевался, дрожа всем телом; два человека тащили вдоль берега лодку; слышался резкий топот копыт
по улице деревни… Ветер несся с визгом, как бы силясь задуть фонари, а пруд плескал и шумел, чернея грозно.
А зима все
лежала и
лежала на полях мертвым снегом, выла в трубах, носилась
по улицам, гудела в лесу. Куршинские мужики кормили скот соломой с крыш и продавали лошадей на шкуры заезжим кошатникам.
Очевидно, человек в гробу не возбуждал у дьякона печальных дум о том, что и дьякон подлежит этой натуральной повинности, что придёт время, и его вот так же понесут
по улице для того, чтобы зарыть в землю; а он,
лёжа в гробу, будет вот так же потряхивать головой и не возьмёт уж в то время ни одной, даже самой лёгкой ноты.
Ранним утром, когда тени от домов
лежали еще через всю
улицу, он шел в церковь, хрустя тонким ночным ледком, и
по мере того, как он подвигался вперед мимо сонных домов, вокруг него вырастали такие же темные фигуры людей, ежившихся от утреннего холодка.
Целая картина ярко вспыхивает в моем воображении. Это было давно; впрочем, всё, вся моя жизнь, та жизнь, когда я не
лежал еще здесь с перебитыми ногами, была так давно… Я шел
по улице, кучка народа остановила меня. Толпа стояла и молча глядела на что-то беленькое, окровавленное, жалобно визжавшее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно-железной дороги переехал ее. Она умирала, вот как теперь я. Какой-то дворник растолкал толпу, взял собачку за шиворот и унес. Толпа разошлась.
Двое суток искал он ее между мертвецами, что
лежали по домам и
по улицам, искал и не нашел.
— Да-с. Вот хоша тетенька ваша и осуждает нас за нашу торговлю, а ихняя-то коммерция, видно, посходней нашей будет, — с усмешкой сказал Феклист Митрич. —
По чести вам доложить, четвертый год сбираюсь крышу на доме перекрыть, да не могу с деньгами сколотиться, а они целыми
улицами дома покупают. Ой, куда много денег
по скитам-то
лежит, а у вашей тетеньки больше всех!
В Осиповке еще огней не вздували.
По всей деревне мужички,
лежа на полатях, сумерничали; бабы, сидя
по лавкам, возле гребней дремали; ребятишки смолкли, гурьбой забившись на печи. На
улицах ни души.
Разнеслась
по городу быстрокрылая молва о неистовой Мафальде, которая
лежит обнаженная на перекрестке
улиц и предает свое прекрасное тело ласканиям юношей. И пришли на перекресток мужи и жены, старцы и почтенные госпожи и дети и широким кругом обступили тесно сплотившуюся толпу неистовых. И подняли громкий крик, укоряли бесстыдных и повелевали им разойтись, угрожая всею силою родительской власти, и гневом Божиим, и строгою карою от городских властей. Но только воплями распаленной страсти отвечали им юноши.
Больной был мужик громадного роста, плотный и мускулистый, с загорелым лицом; весь облитый потом, с губами, перекошенными от безумной боли, он
лежал на спине, ворочая глазами; при малейшем шуме, при звонке конки на
улице или стуке двери внизу больной начинал медленно выгибаться: затылок его сводило назад, челюсти судорожно впивались одна в другую, так что зубы трещали, и страшная, длительная судорога спинных мышц приподнимала его тело с постели; от головы во все стороны расходилось
по подушке мокрое пятно от пота.
Перед домом во всю
улицу лежали снопы соломы, дня через три либо через четыре накладываемые
по приказанию городничего, все окна в доме были закрыты наглухо, а вокруг него и на дворе тишина стояла невозмутимая, не то что прежде, когда день-деньской, бывало, стоном стоят голоса, то веселые, то пьяные и разгульные.
Мы очень ею увлекались. Занята сшибалка большими, нас не пускают, — сшибаемся просто на земле, воображая себе полосу бревна. Идем из гимназии
по улице, увидим,
лежит бревно, — сейчас же сшибаться, пока не сгонит дворник. Совсем как теперь с футболом.
Аксинья показала ему кукиш и плюнула. Немного погодя она работала кочергой, била на мужниной голове горшки, таскала его за бороду, выбегала на
улицу и кричала: «Ратуйте, кто в бога верует! Убил!..» — но ни к чему не привели эти протесты. На другое утро она
лежала в постели и прятала от подмастерий свои синяки, а Меркулов ходил
по лавкам и, ругаясь с купцами, выбирал подходящее сукно.
Когда ехали
по улицам, на гробе
лежал парчовый покров, который, впрочем, снят был при входе в церковь. В церкви церемония прощания была повторена еще раз, но муж, едва приведенный в чувство после другого обморока, увезен был домой еще прежде.
Но толпа не останавливалась, и его вели дальше. Когда же пришли на ту
улицу, где
по мостовой
лежали вчерашние неубранные еще тела убитых войсками, толпа освирепела.