Неточные совпадения
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой
к иссохшей
груди покойницы. Полечка припала
к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня, еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе, разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его
груди, и он стал медленно ходить по саду, то задумчиво глядя себе под
ноги, то поднимая глаза
к небу, где уже роились и перемигивались звезды.
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков,
к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние
ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на
груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте
груди, как священники держат крест.
Самгин шагнул
к ней, — она взмахнула рукою, прикрывая
грудь, мокрый шелк рубашки соскользнул
к ее
ногам, она бросила свечу на пол и простонала негромко...
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих
ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался
к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые,
груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
Она была очень забавна, ее веселое озорство развлекало Самгина, распахнувшееся кимоно показывало стройные
ноги в черных чулках, голубую, коротенькую рубашку, которая почти открывала
груди. Все это вызвало у Самгина великодушное желание поблагодарить Дуняшу, но, когда он привлек ее
к себе, она ловко выскользнула из его рук.
Шел он медленно, глядя под
ноги себе, его толкали, он покачивался, прижимаясь
к стене вагона, и секунды стоял не поднимая головы, почти упираясь в
грудь свою широким бритым подбородком.
Дуняша положила руку Лютова на
грудь его, но рука снова сползла и палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину в угол комнаты, ударом
ноги открыл там дверь, сказал Дуняше: «Иди
к ней!» — и обратился
к Самгину...
В городе, подъезжая
к дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу: полицейский, с разносной книгой под мышкой, старуха в клетчатой юбке и с палкой в руках, бородатый монах с кружкой на
груди, трое оборванных мальчишек и педагог в белом кителе — молча смотрели на крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов в синей блузе, без пояса, в полосатых брюках, — босые ступни его
ног по-обезьяньи цепко приклеились
к тесу крыши.
В быстрой смене шумных дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним на улице, но не узнал его в человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок на
груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на
ногах — серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя вечером
к Спивак, что уже видел Кутузова у ворот земской управы.
Он говорил еще что-то, но Самгин не слушал его, глядя, как водопроводчик, подхватив Митрофанова под мышки, везет его по полу
к пролому в стене. Митрофанов двигался, наклонив голову на
грудь, спрятав лицо; пальто, пиджак на нем были расстегнуты, рубаха выбилась из-под брюк,
ноги волочились по полу, развернув носки.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком
к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой
груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее поднялись
к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми
ногами...
Старичок-священник, с опухшим желто-бледным лицом, в коричневой рясе с золотым крестом на
груди и еще каким-то маленьким орденом, приколотым сбоку на рясе, медленно под рясой передвигая свои опухшие
ноги, подошел
к аналою, стоящему под образом.
Потом, после допроса сторон, как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая
ноги, пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой
груди, с таким же спокойствием и уверенностью в том, что он делает вполне полезное и важное дело, привел
к присяге свидетелей и эксперта.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки
к груди и медленно переваливаясь с
ноги на
ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
— Васе высокоблагоуродие, заступитесь, спасите! — лепетал между тем несчастный жид, всею
грудью прижимаясь
к ноге Чертопханова, — а то они убьют, убьют меня, васе высокоблагоуродие!
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили
грудь его, как будто хотели ее разорвать. Грозный старик в одну минуту стал слабее ребенка. О, теперь уж он не мог проклинать; он уже не стыдился никого из нас и, в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями портрет, который за минуту назад топтал
ногами. Казалось, вся нежность, вся любовь его
к дочери, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою силою и силою порыва разбивала все существо его.
Он схватил ее и, подняв как ребенка, отнес в свои кресла, посадил ее, а сам упал перед ней на колена. Он целовал ее руки,
ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с ним, что он опять ее видит и слышит, — ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее
к своей
груди и так и замерла в этом объятии, не в силах произнесть слова.
В нем как-то все было не
к месту, точно платье с чужого плеча: тонкие
ноги с широчайшими ступнями, длинные руки с узкой, бессильной костью, впалая чахоточная
грудь, расшатанная походка, зеленовато-серое лицо с длинным носом и узкими карими глазами, наконец вялые движения, где все выходило углом.
Она вскочила на
ноги, бросилась в кухню, накинула на плечи кофту, закутала ребенка в шаль и молча, без криков и жалоб, босая, в одной рубашке и кофте сверх нее, пошла по улице. Был май, ночь была свежа, пыль улицы холодно приставала
к ногам, набиваясь между пальцами. Ребенок плакал, бился. Она раскрыла
грудь, прижала сына
к телу и, гонимая страхом, шла по улице, шла, тихонько баюкая...
Сложив тяжелые руки Егора на
груди его, поправив на подушке странно тяжелую голову, мать, отирая слезы, подошла
к Людмиле, наклонилась над нею, тихо погладила ее густые волосы. Женщина медленно повернулась
к ней, ее матовые глаза болезненно расширились, она встала на
ноги и дрожащими губами зашептала...
Он вышел из дому. Теплый весенний воздух с нежной лаской гладил его щеки. Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под
ногами с приятной упругостью. Из-за заборов густо и низко свешивались на улицу белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то вдруг с необыкновенной силой расширилось в
груди Ромашова, как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами
к ее подписи.
Она обвилась руками вокруг его шеи и прижалась горячим влажным ртом
к его губам и со сжатыми зубами, со стоном страсти прильнула
к нему всем телом, от
ног до
груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубов покачнулись в одну сторону, а земля поплыла в другую, и что время остановилось.
Уже Ромашов отчетливо видел его грузную, оплывшую фигуру с крупными поперечными складками кителя под
грудью и на жирном животе, и большое квадратное лицо, обращенное
к солдатам, и щегольской с красными вензелями вальтрап на видной серой лошади, и костяные колечки мартингала, и маленькую
ногу в низком лакированном сапоге.
«А может быть, только ранят, рассуждал сам с собою штабс-капитан, уже сумерками подходя с ротой
к бастиону. Но куда? как? сюда или сюда? — думал он, мысленно указывая на живот и на
грудь. — Вот ежели бы сюда — он думал о верхней части
ноги — да кругом бы обошла — всё-таки должно быть больно. Ну, а как сюда да осколком — кончено!»
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли
к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в
ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Егор Егорыч закидывал все больше свою голову назад и в то же время старался держать неподвижно ступни своих
ног под прямым углом одна
к другой, что было ножным знаком мастера; капитан же, делая небольшие сравнительно с своей
грудью крестики и склоняя голову преимущественно по направлению
к большим местным иконам, при этом как будто бы слегка прищелкивал своими каблуками.
Взял я
к ноге ружье, штык отомкнул, положил подле; скинул правый сапог, дуло наставил себе в
грудь, налег на него и большим пальцем
ноги спустил курок.
Не веря сам своим очам,
Нежданным счастьем упоенный,
Наш витязь падает
к ногамПодруги верной, незабвенной,
Целует руки, сети рвет,
Любви, восторга слезы льет,
Зовет ее — но дева дремлет,
Сомкнуты очи и уста,
И сладострастная мечта
Младую
грудь ее подъемлет.
Бойцы, зорко присматриваясь друг
к другу, переминались, правые руки вперед, левые — у
грудей. Опытные люди тотчас заметили, что у Ситанова рука длиннее, чем у мордвина. Стало тихо, похрустывал снег под
ногами бойцов. Кто-то не выдержал напряжения, пробормотал жалобно и жадно...
Евсеенко, перекинув гармонию на
грудь, играет. На гармонии множество ладов, звуки ее неотразимо тянут куда-то, со всей улицы катятся ребятишки, падают
к ногам гармониста и замирают в песке, восхищенные.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в
груди, а потом начало как будто падать. Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены на правой стороне, а тени от домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло
к месту или на
ногах у него были пудовые гири.
Деревья садов накрыли и опутали дома тёмными сетями; город казался огромным человеком: пойманный и связанный, полуживой, полумёртвый, лежит он, крепко прижат
к земле, тесно сдвинув
ноги, раскинув длинные руки, вместо головы у него — монастырь, а тонкая, высокая колокольня Николы — точно обломок копья в его
груди.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась
к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: «подожди до света, верно говорю — до света!» перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он лежал там
грудью на земле, что-то острое кололо
грудь, а по холмам, в сумраке,
к нему прыгала, хромая на левую переднюю
ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и — не мог, прикреплённый
к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его
к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени, поднимаясь с пола, хватают её за
ноги, бросаются на
грудь и на лицо ей.
Тяжело дыша, красная, в наскоро накинутом платке, одной рукою она отирала лицо и, прижав другую ко
груди, неразборчиво говорила, просила о чём-то. Он метнулся
к ней, застёгивая ворот рубахи, отскочил, накинул пиджак, бросился в угол и торопливо бормотал, не попадая
ногами в брюки...
— Да, сударыня, одним словом! Нечего глядеть-то! (Он скрестил руки на
груди.) Позвольте вас спросить, известен ли вам некоторый дом в…м переулке, возле Поварской? Вы посещали этот дом? (Он топнул
ногой.) Отвечай же, негодная, и не думай хитрить! Люди, люди, лакеи, сударыня, des vils laquais [Презренные лакеи (фр.).] видели вас, как вы входили туда,
к вашему…
На третий, рано поутру, Алексей Степаныч, дожидался своей невесты в гостиной; тихо отворилась дверь, и явилась Софья Николавна прекраснее, очаровательнее, чем когда-нибудь, с легкой улыбкою и с выражением в глазах такого нежного чувства, что, взглянув на нее и увидя ласково протянутую руку, Алексей Степаныч от избытка сильного чувства обезумел, на мгновение потерял употребление языка… но вдруг опомнившись, не принимая протянутой руки, он упал
к ногам своей невесты, и поток горячего сердечного красноречия, сопровождаемый слезами, полился из его
груди.
«Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, —
к одной красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел
к ней и, подойдя, обнял ее. А она была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал
ногой на ее
грудь, так, что из ее уст кровь брызнула
к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.
— Помни, ребята, — объяснял Ермилов на уроке, — ежели,
к примеру, фихтуешь, так и фихтуй умственно, потому фихтование в бою — вещь есть первая, а главное, помни, что колоть неприятеля надо на полном выпаде, в
грудь, коротким ударом, и коротко назад из
груди у его штык вырви… Помни: из
груди коротко назад, чтоб ен рукой не схватил… Вот так! Р-раз — полный выпад и р-раз — коротко назад. Потом р-раз — два, р-раз — два,
ногой притопни, устрашай его, неприятеля, р-раз — д-два!
Со всем тем лицо ее выражало более суеты и озабоченности, чем когда-нибудь; она перебегала от крылечка в клетушку, от клетушки
к задним воротам, от задних ворот снова
к крылечку, и во все время этих путешествий присутствовавшие могли только видеть одни
ноги тетушки Анны: верхняя же часть ее туловища исчезала совершенно за горшками, лагунчиками, скрывалась за решетом, корчагою или корытом, которые каждый раз подымались горою на
груди ее, придерживаемые в обхват руками.
Глаза его между тем любопытно следили за каждым движением молоденькой, хорошенькой бабенки; они поочередно перебегали от полуобнаженной
груди, которую позволяло различать сбоку наклоненное положение женщины,
к полным белым рукам, открытым выше локтя, и обнаженным
ногам, стоявшим в ручье и подрумяненным брызгами холодной воды.
Он также приплясывал в лужах, но это приплясыванье выражало скорее явную досаду, нежели радость: каждый раз, как лаптишки старика уходили в воду (а это случалось беспрерывно), из
груди его вырывались жалобные сетования, относившиеся, впрочем, более
к мальчику, баловливость которого была единственной причиной, заставлявшей старика ускорять шаг и часто не смотреть под
ноги.
Татьяна показалась ему выше, стройнее; просиявшее небывалою красотой лицо величаво окаменело, как у статуи;
грудь не поднималась, и платье, одноцветное и тесное, как хитон, падало прямыми, длинными складками мраморных тканей
к ее
ногам, которые оно закрывало.
А море — дышит, мерно поднимается голубая его
грудь; на скалу,
к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до
ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая
груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как море.
Шуршат и плещут волны. Синие струйки дыма плавают над головами людей, как нимбы. Юноша встал на
ноги и тихо поет, держа сигару в углу рта. Он прислонился плечом
к серому боку камня, скрестил руки на
груди и смотрит в даль моря большими главами мечтателя.
Илья охватил у колена огромную
ногу кузнеца и крепко прижался
к ней
грудью. Должно быть, Савёл ощутил трепет маленького сердца, задыхавшегося от его ласки: он положил на голову Ильи тяжёлую руку, помолчал немножко и густо молвил...
Изныли
ноги,
Устало сердце —
Всё нет пути!
Земля родная!
Хоть ты скажи мне —
Куда идти?
Прилёг
к земле я —
К её родимой
Сырой
груди —
И слышал сердцем
Глубокий шёпот:
— Сюда иди!
Но тому было не стыдно: он бился на земле, как рыба, выхваченная из воды, а когда Фома поднял его на
ноги — крепко прижался
к его
груди, охватив его бока тонкими руками, и все плакал…
Безличные во тьме, странно похожие один на другого, но двору рассыпались какие-то тихие, чёрные люди, они стояли тесными группами и, слушая липкий голос Саши, беззвучно покачивались на
ногах, точно под сильными толчками ветра. Речь Саши насыщала
грудь Климкова печальным холодом и острою враждою
к шпиону.