Неточные совпадения
Кучер остановил четверню и оглянулся направо,
на ржаное поле,
на котором у телеги сидели мужики. Конторщик хотел было соскочить, но потом раздумал и повелительно
крикнул на мужика, маня его к себе. Ветерок, который был
на езде, затих, когда остановились; слепни облепили сердито отбивавшихся от них потных
лошадей. Металлический, доносившийся от телеги, звон отбоя по косе затих. Один из мужиков поднялся и пошел к коляске.
Казбич остановился в самом деле и стал вслушиваться: верно, думал, что с ним заводят переговоры, — как не так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, — только что порох
на полке вспыхнул; Казбич толкнул
лошадь, и она дала скачок в сторону. Он привстал
на стременах,
крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой — и был таков.
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых
лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле;
лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то
на мостовой, у самых колес. Все говорили,
кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял...
— Поля! —
крикнула Катерина Ивановна, — беги к Соне, скорее. Если не застанешь дома, все равно, скажи, что отца
лошади раздавили и чтоб она тотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля!
На, закройся платком!
Его плотно хлестнул кнутом по спине кучер одной коляски за то, что он чуть-чуть не попал под
лошадей, несмотря
на то, что кучер раза три или четыре ему
кричал.
А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою
лошадью,
крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая
на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Ямщик поскакал; но все поглядывал
на восток.
Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, —
закричал ямщик, — беда: буран!..»
Потом снова скакали взмыленные
лошади Власовского, кучер останавливал их
на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками,
кричал в окна домов,
на рабочих,
на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился
на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал
лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
— Как желаете, — сказал Косарев, вздохнув, уселся
на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами
лошадей, жалобно прибавил: — Вы сами видели, господин, я тут посторонний человек. Но, но, яростные! —
крикнул он. Помолчав минуту, сообщил: — Ночью — дождик будет, — и, как черепаха, спрятал голову в плечи.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как
лошадь в цирке, вставшая
на задние ноги, и пойдет к себе, а отец
крикнет вслед ему...
— Долой самодержавие! —
кричали всюду в толпе, она тесно заполнила всю площадь, черной кашей кипела
на ней, в густоте ее неестественно подпрыгивали
лошади, точно каменная и замороженная земля под ними стала жидкой, засасывала их, и они погружались в нее до колен, раскачивая согнувшихся в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево, люди, уклоняясь от ударов, свистели,
кричали...
Парня осторожно положили поперек дороги Самгина, в минуту собралась толпа, заткнув улицу; высокий, рыжеватый человек в кожаной куртке вел мохнатенькую
лошадь,
на козлах саней сидел знакомый извозчик, размахивая кнутом, и плачевно
кричал...
Не уступив ей дорогу, Иноков заглянул в лицо ей и
крикнул, как
на лошадь...
Пара серых
лошадей бежала уже далеко, а за ними, по снегу, катился кучер; одна из рыжих, неестественно вытянув шею, шла
на трех ногах и хрипела, а вместо четвертой в снег упиралась толстая струя крови; другая
лошадь скакала вслед серым, — ездок обнимал ее за шею и
кричал; когда она задела боком за столб для афиш, ездок свалился с нее, а она, прижимаясь к столбу, скрипуче заржала.
Проехал воз, огромный, хитро нагруженный венскими стульями, связанные соломой, они возвышались почти до вторых этажей, толстая рыжая
лошадь и краснорожий ломовой извозчик, в сравнении с величиной воза, были смешно маленькими, рядом с извозчиком шагал студент в расстегнутом пальто, в фуражке
на затылке, размахивая руками, он
кричит...
Это столкновение, прервав легкий ход мысли Самгина, рассердило его, опираясь
на плечо своего возницы, он привстал,
закричал на мужика. Тот, удивленно мигая, попятил
лошадь.
Народ подпрыгивал, размахивая руками, швырял в воздух фуражки, шапки.
Кричал он так, что было совершенно не слышно, как пара бойких
лошадей губернатора Баранова бьет копытами по булыжнику. Губернатор торчал в экипаже, поставив колено
на сиденье его, глядя назад, размахивая фуражкой, был он стального цвета, отчаянный и героический, золотые бляшки орденов блестели
на его выпуклой груди.
По торцам мостовой, наполняя воздух тупым и дробным звуком шагов, нестройно двигалась небольшая, редкая толпа, она была похожа
на метлу, ручкой которой служила цепь экипажей, медленно и скучно тянувшаяся за нею. Встречные экипажи прижимались к панелям, — впереди толпы быстро шагал студент, рослый, кудрявый, точно извозчик-лихач; размахивая черным кашне перед мордами
лошадей, он зычно
кричал...
Догнали телегу, в ней лежал
на животе длинный мужик с забинтованной головой; серая, пузатая
лошадь, обрызганная грязью, шагала лениво. Ямщик Самгина, курносый подросток, чем-то похожий
на голубя,
крикнул, привстав...
Свалив солдата с
лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно
кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше
на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Въехали в рощу тонкоствольной, свинцовой ольхи, в кислый запах болота, гниющей листвы, под бричкой что-то хряснуло, она запрокинулась назад и набок, вытряхнув Самгина.
Лошади тотчас остановились. Самгин ударился локтем и плечом о землю, вскочил
на ноги, сердито
закричал...
Он всегда говорил, что
на мужике далеко не уедешь, что есть только одна
лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он
кричал...
Он тотчас наполнил комнату скрипом новых ботинок, треском передвигаемых кресел, а
на улице зафыркала
лошадь,
закричали мальчишки и высоко взвился звонкий тенор...
Вандик
крикнул что-то другому кучеру, из другого карта выскочил наш коричневый спутник, мальчишка-готтентот, засучил панталоны и потащил
лошадей в воду; но вскоре ему стало очень глубоко, и он воротился
на свое место, а
лошади ушли по брюхо.
А эта…» — говорил он, указывая бичом назад,
на луг… «Аппл!» — вдруг
крикнул он, видя, что одна из передних
лошадей отвлекается от своей должности, протягивая морду к стоявшим по сторонам дороги деревьям.
«Сохрани вас Боже! —
закричал один бывалый человек, — жизнь проклянете! Я десять раз ездил по этой дороге и знаю этот путь как свои пять пальцев. И полверсты не проедете, бросите. Вообразите, грязь, брод; передняя
лошадь ушла по пояс в воду, а задняя еще не сошла с пригорка, или наоборот. Не то так передняя вскакивает
на мост, а задняя задерживает: вы-то в каком положении в это время? Между тем придется ехать по ущельям, по лесу, по тропинкам, где качка не пройдет. Мученье!»
Мы не могли добиться, что это значит: собственное ли имя, или так только, окрик
на лошадей, даже в каких случаях употреблял он его; он
кричал, когда
лошадь пятилась, или слишком рвалась вперед, или оступалась.
«Аппл!» —
крикнул Вандик
на лошадь, и мы поехали дальше.
— Да ты
на недоуздках так их и выведи! —
закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные пойдут, соль, барда [От барды и соли
лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все
на ладони, без хитростей.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не
кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной;
на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть);
лошади тоже довольно пожили и послужили
на своем веку, но
на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Люди начали снимать с измученных
лошадей вьюки, а я с Дерсу снова пошел по дорожке. Не успели мы сделать и 200 шагов, как снова наткнулись
на следы тигра. Страшный зверь опять шел за нами и опять, как и в первый раз, почуяв наше приближение, уклонился от встречи. Дерсу остановился и, оборотившись лицом в ту сторону, куда скрылся тигр,
закричал громким голосом, в котором я заметил нотки негодования...
— Все идет чудесно, они при мне ускакали! —
кричал он нам со двора. — Ступай сейчас за Рогожскую заставу, там у мостика увидишь
лошадей недалеко Перова трактира. С богом. Да перемени
на полдороге извозчика, чтоб последний не знал, откуда ты.
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера
кричат,
лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он сиживал
на лавочке в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого конца, круто подогнувши третий палец под него.
Вдова начала громко жаловаться
на судьбу. Все у них при покойном муже было: и чай, и ром, и вино, и закуски… А
лошади какие были, особливо тройка одна! Эту тройку покойный муж целых два года подбирал и наконец в именины подарил ей… Она сама, бывало, и правит ею. Соберутся соседи, заложат тележку, сядет человека четыре кавалеров, кто прямо, кто сбоку, и поедут кататься. Шибко-шибко. Кавалеры, бывало, трусят,
кричат: «Тише, Калерия Степановна, тише!» — а она нарочно все шибче да шибче…
С той поры он возненавидел Балашова и все мечтал объехать его во что бы то ни стало. Шли сезоны, а он все приходил в хвосте или совсем последним. Каждый раз брал билет
на себя в тотализаторе — и это иногда был единственный билет
на его
лошадь. Публика при выезде его
на старт смеялась, а во время бега, намекая
на профессию хозяина,
кричала...
Такова была Садовая в первой половине прошлого века. Я помню ее в восьмидесятых годах, когда
на ней поползла конка после трясучих линеек с крышей от дождя, запряженных парой «одров». В линейке сидело десятка полтора пассажиров, спиной друг к другу. При подъеме
на гору кучер останавливал
лошадей и
кричал...
Из казаков особенно выделяется в памяти кудрявый брюнет, урядник. Лицо его было изрыто оспой, но это не мешало ему слыть настоящим красавцем. Для нас было истинным наслаждением смотреть, как он почти волшебством, без приготовлений, взлетал
на лошадь. По временам он напивался и тогда, сверкая глазами,
кричал на весь двор...
Дешерт стал одеваться,
крича, что он умрет в дороге, но не останется ни минуты в доме, где смеются над умирающим родственником. Вскоре
лошади Дешерта были поданы к крыльцу, и он, обвязанный и закутанный, ни с кем не прощаясь, уселся в бричку и уехал. Весь дом точно посветлел.
На кухне говорили вечером, каково-то у такого пана «людям», и приводили примеры панского бесчеловечья…
Когда старцы уже подъезжали к Жулановскому плесу, их нагнал Ермилыч, кативший
на паре своих собственных
лошадей. Дорожная кошевка и вся упряжка были сделаны
на купеческую руку, а сам Ермилыч сидел в енотовой шубе и бобровой шапке. Он что-то
крикнул старикам и махнул рукой, обгоняя их.
Взглянув
на двор, по которому ехал Лиодор верхом
на своей
лошади, старик подбежал к перилам и, свесившись,
закричал...
Это был тот самый бродяга, который убежал из суслонского волостного правления. Нахлобучив свою валеную шляпу
на самые глаза, он вышел
на двор.
На террасе в это время показались три разодетых барышни. Они что-то
кричали старику в халате, взвизгивали и прятались одна за другую, точно взбесившаяся
лошадь могла прыгнуть к ним
на террасу.
На двор выбежал Шарап, вскидываясь
на дыбы, подбрасывая деда; огонь ударил в его большие глаза, они красно сверкнули;
лошадь захрапела, уперлась передними ногами; дедушка выпустил повод из рук и отпрыгнул,
крикнув...
—
На этот вопрос отвечу после! Сворачивай к Колодке, к леваде Остапа; тут у перелаза остановишься! —
крикнул он кучеру и, повернув
лошадь, поскакал к своим отставшим товарищам.
Ямщик повернул к воротам, остановил
лошадей; лакей Лаврецкого приподнялся
на козлах и, как бы готовясь соскочить,
закричал: «Гей!» Раздался сиплый, глухой лай, но даже собаки не показалось; лакей снова приготовился соскочить и снова
закричал: «Гей!» Повторился дряхлый лай, и, спустя мгновенье,
на двор, неизвестно откуда, выбежал человек в нанковом кафтане, с белой, как снег, головой; он посмотрел, защищая глаза от солнца,
на тарантас, ударил себя вдруг обеими руками по ляжкам, сперва немного заметался
на месте, потом бросился отворять ворота.
— Андрону Евстратычу! —
крикнул Мыльников еще издали, взмахивая своим картузом. — Погляди-ка, как Тарас Мыльников
на тестевых
лошадях покатывается…
— У кучера возжа хлоп, перелетела…
лошади на дыбы и понеслись. Она распахнула дверцы и
кричит: «спасите! спасите!», а карета рррр-рррр из стороны в сторону. Она все
кричит своим голоском: «спасите!», а народ разиня рот стоит. Понимаешь?
Человек, ехавший
на дрожках, привстал, посмотрел вперед и, спрыгнув в грязь, пошел к тому, что
на подобных улицах называется «тротуарами». Сделав несколько шагов по тротуару, он увидел, что передняя
лошадь обоза лежала, барахтаясь в глубокой грязи. Около несчастного животного,
крича и ругаясь, суетились извозчики, а в сторонке, немножко впереди этой сцены, прислонясь к заборчику, сидела
на корточках старческая женская фигура в ватошнике и с двумя узелками в белых носовых платках.
Те, наконец, сделали последнее усилие и остановились. Кучер сейчас же в это время подложил под колеса кол и не дал им двигаться назад.
Лошади с минут с пять переводили дыхание и затем, — только что кучер
крикнул: «Ну, ну, матушки!» — снова потянули и даже побежали, и, наконец, тарантас остановился
на ровном месте.
Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать
на весь лес, да как будто бы человек десять
кричали, и в то же время что есть духу гнал
лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что
лошадь очень потна, — сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.
Сзади матери был огород, впереди кладбище, а направо, саженях в десяти, тюрьма. Около кладбища солдат гонял
на корде
лошадь, а другой, стоя рядом с ним, громко топал в землю ногами,
кричал, свистел и смеялся. Больше никого не было около тюрьмы.