Неточные совпадения
— Я только бы одно условие поставил, — продолжал
князь. — Alphonse Karr прекрасно это писал перед войной с Пруссией. «Вы
считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто проповедует войну, — в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
Блаватской поверили и Анне Безант, а вот
князь Петр Кропоткин, Рюрикович, и Ницше, Фридрих — не удивили британцев, хотя у нас Фридриха даже после Достоевского пророком
сочли.
— Ваши проиграл. Я брал у
князя за ваш счет. Конечно, это — страшная нелепость и глупость с моей стороны…
считать ваши деньги своими, но я все хотел отыграться.
— Аркадий Макарович, мы оба, я и благодетель мой,
князь Николай Иванович, приютились у вас. Я
считаю, что мы приехали к вам, к вам одному, и оба просим у вас убежища. Вспомните, что почти вся судьба этого святого, этого благороднейшего и обиженного человека в руках ваших… Мы ждем решения от вашего правдивого сердца!
— Да ведь несчастному
князю Николаю Ивановичу почти и некуда спастись теперь от всей этой интриги или, лучше сказать, от родной своей дочери, кроме как на вашу квартиру, то есть на квартиру друга; ведь вправе же он
считать вас по крайней мере хоть другом!..
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что я знаю о связи Лизы с
князем, и видя, что я в то же время беру у
князя деньги, — как могли вы говорить со мной, сидеть со мной, протягивать мне руку, — мне, которого вы же должны были
считать за подлеца, потому что, бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и беру у
князя за сестру деньги зазнамо!
— Слышите,
князь, — вопил я ему через стол в исступлении, — они меня же вором
считают, тогда как меня же здесь сейчас обокрали! Скажите же им, скажите им обо мне!
Во-вторых, составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого
князя, ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать полусумасшедшему старику
князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь
считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит наследства, или женится на одной mademoiselle Версиловой, на которой уже хочет жениться и чего ему не позволяют.
Тушар вдруг спохватился, что мало взял денег, и с «достоинством» объявил вам в письме своем, что в заведении его воспитываются
князья и сенаторские дети и что он
считает ниже своего заведения держать воспитанника с таким происхождением, как я, если ему не дадут прибавки.
— Пожалуйста,
князь, — я вас знаю и
считаю излишним представления, — посетите наше литературное утро. Очень будет интересно. Анатоль прелестно читает.
— Вчерашний день от
князя Александра Ивановича получил высочайшее повеление отправиться в действующую армию на Кавказ,
счел обязанностью явиться пред отбытием к его сиятельству.
Дело пошло в сенат. Сенат решил, к общему удивлению, довольно близко к здравому смыслу. Наломанный камень оставить помещику,
считая ему его в вознаграждение за помятые поля. Деньги, истраченные казной на ломку и работу, до ста тысяч ассигнациями, взыскать с подписавших контракт о работах. Подписавшиеся были:
князь Голицын, Филарет и Кушников. Разумеется — крик, шум. Дело довели до государя.
В Петербурге, погибая от бедности, он сделал последний опыт защитить свою честь. Он вовсе не удался. Витберг просил об этом
князя А. Н. Голицына, но
князь не
считал возможным поднимать снова дело и советовал Витбергу написать пожалобнее письмо к наследнику с просьбой о денежном вспомоществовании. Он обещался с Жуковским похлопотать и сулил рублей тысячу серебром. Витберг отказался.
А может, ходит по земле,
считая ее сокровища, как ходила «князь-барыня» Енгалычева вместе с божией матерью, и богородица уговаривает мать мою, как уговаривала «князь-барыню...
— Ясное дело, что вы, так сказать, в упоении восторга, набросились на возможность заявить публично великодушную мысль, что вы, родовой
князь и чистый человек, не
считаете бесчестною женщину, опозоренную не по ее вине, а по вине отвратительного великосветского развратника.
— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты
считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: «Спаси, сохрани, Лукьян, и
князю не говори…» Она,
князь, вас еще более его боится, и здесь — премудрость!
Не выставляясь напоказ, избегая ожесточения и празднословия партий, не
считая себя в числе первых,
князь понял, однако, многое из совершающегося в последнее время весьма основательно.
Так или этак, а дело было решительное, окончательное. Нет,
князь не
считал Аглаю за барышню или за пансионерку; он чувствовал теперь, что давно уже боялся, и именно чего-нибудь в этом роде; но для чего она хочет ее видеть? Озноб проходил по всему телу его; опять он был в лихорадке.
— Прекрасно,
князь! — сказала Аглая, вдруг входя в комнату, — благодарю вас от всего сердца, что
сочли и меня неспособною унизиться здесь до лжи. Довольно с вас, maman, или еще намерены допрашивать?
—
Князь! Многоуважаемый
князь! Не только деньги, но за этого человека я, так сказать, даже жизнью… нет, впрочем, преувеличивать не хочу, — не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь или даже кашель, — то, ей-богу, готов буду перенести, если только за очень большую нужду; ибо
считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с; не только деньги-с!
— Я,
князь, от вас таких пруэсов не ожидал, — промолвил Иван Федорович. — Да знаете ли, кому это будет впору? А я-то вас
считал за философа! Ай да тихонький!
Яснее всего было то, что к нему теперь заходили (и именно
князь Щ.) в надежде каких-нибудь разъяснений; если так, то его прямо
считают участником в интриге.
— Негодные Ганька, и Варя, и Птицын! Я с ними не буду ссориться, но у нас разные дороги с этой минуты! Ах,
князь, я со вчерашнего очень много почувствовал нового; это мой урок! Мать я тоже
считаю теперь прямо на моих руках; хотя она и обеспечена у Вари, но это всё не то…
— Я вас подлецом теперь уже никогда не буду
считать, — сказал
князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека
считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.
— Да тут и понимать совсем нечего! — даже привскочил на стуле Лебедев. — Одна, одна чувствительность и нежность — вот всё лекарство для нашего больного. Вы,
князь, позволяете мне
считать его за больного?
Почему она одна, Лизавета Прокофьевна, осуждена обо всех заботиться, всё замечать и предугадывать, а все прочие — одних ворон
считать?» и пр., и пр. Александра Ивановна сначала была осторожна и заметила только, что ей кажется довольно верною идея папаши о том, что в глазах света может показаться очень удовлетворительным выбор
князя Мышкина в мужья для одной из Епанчиных.
Свидание было странное; Евгения Павловича встретили они все с каким-то восторгом; Аделаида и Александра
сочли себя почему-то даже благодарными ему за его «ангельское попечение о несчастном
князе».
Но подобно тому французу-семинаристу, о котором только что напечатан был анекдот и который нарочно допустил посвятить себя в сан священника, нарочно сам просил этого посвящения, исполнил все обряды, все поклонения, лобызания, клятвы и пр., чтобы на другой же день публично объявить письмом своему епископу, что он, не веруя в бога,
считает бесчестным обманывать народ и кормиться от него даром, а потому слагает с себя вчерашний сан, а письмо свое печатает в либеральных газетах, — подобно этому атеисту, сфальшивил будто бы в своем роде и
князь.
Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шли они несколько шагов.
Князя он не церемонился нимало, точно был один в своей комнате, потому что в высшей степени
считал его за ничто. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.
— Он добрый, он благородный, — поспешно начала Катя, когда я уселся опять подле нее, — но мы об нем потом будем много говорить; а теперь нам прежде всего нужно условиться: вы как
считаете князя?
Князь, однакоже, был не из любезных, особенно с теми, в ком не нуждался и кого
считал хоть немного ниже себя.
На третий день мы узнали все. От меня он кинулся прямо к
князю, не застал его дома и оставил ему записку; в записке он писал, что знает о словах его, сказанных чиновнику, что
считает их себе смертельным оскорблением, а
князя низким человеком и вследствие всего этого вызывает его на дуэль, предупреждая при этом, чтоб
князь не смел уклоняться от вызова, иначе будет обесчещен публично.
Всему этому, конечно, большая часть знакомых
князя не верила; а если кто отчасти и верил или даже сам доподлинно знал, так не
считал себя вправе разглашать, потому что каждый почти был если не обязан, то по крайней мере обласкан им.
Калинович очень хорошо понял, в какой огород кидал
князь каменья, и отвечал, что он
считает за величайшее для себя одолжение это позволение писать, а тем более право относиться с просьбою. Они расстались.
В зале находилось еще несколько человек гостей, которых
князь не
считал за нужное вводить в гостиную.
— К счастью Михайлова, Калугин был в прекрасном расположении духа (генерал только-что поговорил с ним весьма доверенно, и
князь Гальцин, приехав из Петербурга, остановился у него) — он
счел не унизительным подать руку штабс-капитану Михайлову, чего не решился однако сделать Праскухин, весьма часто встречавшийся на бастионе с Михайловым, неоднократно пивший его вино и водку и даже должный ему по преферансу 12 руб. с полтиной.
Порою казалось, что она
считает себя совсем отдельным великим княжеством, с князем-хозяином Владимиром Долгоруким во главе.
Вся Москва от мала до велика ревностно гордилась своими достопримечательными людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как горы, протодиаконами, которые заставляли страшными голосами своими дрожать все стекла и люстры Успенского собора, а женщин падать в обмороки, знаменитых клоунов, братьев Дуровых, антрепренера оперетки и скандалиста Лентовского, репортера и силача Гиляровского (дядю Гиляя), московского генерал-губернатора,
князя Долгорукова, чьей вотчиной и удельным княжеством почти
считала себя самостоятельная первопрестольная столица, Сергея Шмелева, устроителя народных гуляний, ледяных гор и фейерверков, и так без конца, удивительных пловцов, голубиных любителей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых и прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов, свои несравненные театры и цирки и только под конец спортсменов.
Но при первом
князе, при первой графине, при первом человеке, которого он боится, он почтет священнейшим долгом забыть вас с самым оскорбительным пренебрежением, как щепку, как муху, тут же, когда вы еще не успели от него выйти; он серьезно
считает это самым высоким и прекрасным тоном.
— А это вы
считаете благодеянием? — спросил с живостью
князь.
— О, если так, то я напишу губернатору, которого я
считаю решительно своим благодетелем! А губернский предводитель теперь, говорят,
князь Индобский?
Княгиня Марья Васильевна, нарядная, улыбающаяся, вместе с сыном, шестилетним красавцем, кудрявым мальчиком, встретила Хаджи-Мурата в гостиной, и Хаджи-Мурат, приложив свои руки к груди, несколько торжественно сказал через переводчика, который вошел с ним, что он
считает себя кунаком
князя, так как он принял его к себе, а что вся семья кунака так же священна для кунака, как и он сам.
Тут был граф Х., наш несравненный дилетант, глубокая музыкальная натура, который так божественно"сказывает"романсы, а в сущности, двух нот разобрать не может, не тыкая вкось и вкривь указательным пальцем по клавишам, и поет не то как плохой цыган, не то как парижский коафер; тут был и наш восхитительный барон Z., этот мастер на все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут был и
князь Т., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О… который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако, не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать и Р. Р., забавный толстяк, который
считает себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень…
Ей особенно хотелось оставить поскорее Москву, и когда Литвинов представлял ей, что он еще не кончил курса в университете, она каждый раз, подумав немного, возражала, что можно доучиться в Берлине или… там где-нибудь. Ирина мало стеснялась в выражении чувств своих, а потому для
князя и княгини расположение ее к Литвинову оставалось тайной недолго. Обрадоваться они не обрадовались, но, сообразив все обстоятельства, не
сочли нужным наложить тотчас свое"vetо". Состояние Литвинова было порядочное…
Вместо того, чтобы оскорбиться, что его
считают образцовым секуном, одичавший
князь выслушал Коробочку, только слегка шевеля бровями, и велел ей ехать со своим Федькою Лапотком к конюшне. Больно высекли Лапотка, подняли оттрезвоненного и посадили в уголок у двери.
Рогожин не любил ничего говорить о себе и, вероятно,
считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал о честности
князя Федора Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича, о которых никто не знал, спрятал и потом, во время турецкой войны, Петру отдал; как
князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном головы рубили в Воздвиженском; как у
князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние «Квасником» звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась…
Хлопов
счел это за хороший знак; ему показалось, что
князь именно потому и велел не принимать других, что хочет на свободе поговорить с ним.
В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя
князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и
считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни с каким звуком иного житейского слова.
Ольга Федотовна никогда не могла примириться с тем, что бабушка ценила поступок Грайвороны как нечто достойное особой похвалы и благодарности, тогда как Ольга Федотовна знала, что и она сама, и Патрикей, и многие другие люди не раз, а сто раз кряду умерли бы за
князя и княгиню и не помыслили бы поставить это себе в заслугу, а только
считали бы это за святой долг и за блаженство.
— Они могут нас ненавидеть и
считать чем им угодно, но при мне они не должны были говорить того!.. — проговорил
князь.