Неточные совпадения
Во всякой
книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или
служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы
послужить, как говорите сами, так вот богоугодное дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте простую сибирку… ведь вы теперь простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с
книгой в руках, на простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную
книгу, да и с Богом.
Никонова — действительно Никонова, дочь крупного помещика, от семьи откололась еще в юности, несколько месяцев сидела в тюрьме, а теперь, уже более трех лет,
служит конторщицей в издательстве дешевых
книг для народа.
Особенно был густ этот запах в угрюмом кабинете, где два шкафа
служили как бы окнами в мир толстых
книг, а настоящие окна смотрели на тесный двор, среди которого спряталась в деревьях причудливая церковка.
Он был ученик Лицея, товарищ Пушкина,
служил в гвардии, покупал новые французские
книги, любил беседовать о предметах важных и дал мне
книгу Токвиля о демократии в Америке на другой же день после приезда.
Очень может быть, что я далеко переценил его, что в этих едва обозначенных очерках схоронено так много только для меня одного; может, я гораздо больше читаю, чем написано; сказанное будит во мне сны,
служит иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под этими строками бьются духи… может, но оттого
книга эта мне не меньше дорога. Она долго заменяла мне и людей и утраченное. Пришло время и с нею расстаться.
Мои лекции и семинар
послужили основой для моих
книг.
Книга Лосского должна
послужить окончанию кризиса, который выведет философию на новый путь.
У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда
служила рабочим кабинетом покойному отцу моей матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф с
книгами и проч.
Курсовыми офицерами в первой роте
служили Добронравов и Рославлев, поручики. Первый почему-то казался Александрову похожим на Добролюбова, которого он когда-то пробовал читать (как писателя запрещенного), но от скуки не дотянул и до четверти
книги. Рославлев же был увековечен в прощальной юнкерской песне, являвшейся плодом коллективного юнкерского творчества, таким четверостишием...
В единственной чистой комнате дома, которая
служила приемною, царствовала какая-то унылая нагота; по стенам было расставлено с дюжину крашеных стульев, обитых волосяной материей, местами значительно продранной, и стоял такой же диван с выпяченной спинкой, словно грудь у генерала дореформенной школы; в одном из простенков виднелся простой стол, покрытый загаженным сукном, на котором лежали исповедные
книги прихода, и из-за них выглядывала чернильница с воткнутым в нее пером; в восточном углу висел киот с родительским благословением и с зажженною лампадкой; под ним стояли два сундука с матушкиным приданым, покрытые серым, выцветшим сукном.
По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал
книги и не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то
служить панихиду.
Поразительным примером такой неизвестности сочинений, направленных на разъяснение непротивления злу насилием и обличение тех, которые не признают этой заповеди,
служит судьба
книги чеха Хельчицкого, только недавно ставшей известной и до сих пор еще не напечатанной.
А это-то признание того, что то, что нам кажется злом, то и есть зло, или совершенное непонимание вопроса, и
служит основой суждений светских критиков о христианском учении, так что суждения о моей
книге, как церковных, так и светских критиков, показали мне то, что большинство людей прямо не понимают не только самого учения Христа, но даже и тех вопросов, на которые оно
служит ответом.
Сочинение это проливает яркий свет не только на внутреннюю, но и на внешнюю политику помпадуров, и перевод его
послужил бы немалым украшением для нашей небогатой литературы, но, к величайшему сожалению, я не мог привести из него даже самомалейшего отрывка, потому что
книга эта безусловно запрещена цензурой…
— Это одна из лучших кают, — сказал Гез, входя за мной. — Вот умывальник, шкаф для
книг и несколько еще мелких шкафчиков и полок для разных вещей. Стол — общий, а впрочем, по вашему желанию, слуга доставит сюда все, что вы пожелаете. Матросами я не могу похвастаться. Я взял их на один рейс. Но слуга попался хороший, славный такой мулат; он
служил у меня раньше, на «Эригоне».
Алексей Абрамович Негров, отставной генерал-майор и кавалер, толстый, рослый мужчина, который, после прорезывания зубов, ни разу не был болен, мог
служить лучшим и полнейшим опровержением на знаменитую
книгу Гуфланда «О продолжении жизни человеческой».
Потом, ранним утром, вышел он осторожно в Морскую, призвал ломового извозчика, вынес с человеком чемоданчик и
книги и поручил ему сказать, что он поехал дня на два за город, надел длинный сюртук, взял трость и зонтик, пожал руку лакею, который
служил при нем, и пошел пешком с извозчиком; крупные слезы капали у него на сюртук.
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и
служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать,
книги мои без толку порицая, то я, в
книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Я записан в шестую часть родословной
книги своей губернии; получил в наследство по разным прямым и боковым линиям около двух тысяч душ крестьян; учился когда-то и в России и за границей;
служил неволею в военной службе; холост, корнет в отставке, имею преклонные лета, живу постоянно за границей и проедаю там мои выкупные свидетельства; очень люблю Россию, когда ее не вижу, и непомерно раздражаюсь против нее, когда живу в ней; а потому наезжаю в нее как можно реже, в экстренных случаях, подобных тому, от которого сегодня только освободился.
— Нет, не требуют, но ведь хочется же на виду быть… Это доходит нынче даже до цинизма, да и нельзя иначе… иначе ты закиснешь; а между тем за всем за этим своею службою заниматься некогда. Вот видишь, у меня шестнадцать разных
книг; все это казначейские
книги по разным ученым и благотворительным обществам… Выбирают в казначеи, и иду… и
служу… Все дело-то на грош, а его нужно вписать, записать, перечесть, выписать в расходы, и все сам веду.
Служив при одном из самых набожных царей русских, Замятня-Опалев привык употреблять в разговорах, кстати и некстати, изречения, почерпнутые из церковных
книг, буквальное изучение которых было в тогдашнее время признаком отличного воспитания и нередко заменяло ум и даже природные способности, необходимые для государственного человека.
Сатин. Люблю непонятные, редкие слова… Когда я был мальчишкой…
служил на телеграфе… я много читал
книг…
Благодаря такому сочетанию обстоятельств Дон-Кихот преспокойно жил в Протозанове и в долгие зимние вечера
служил бабушкиному обществу интересною
книгой.
Нароков. Ну, нет, хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу; а
служу у Гаврюшки, потому что от театра отстать не хочется, искусство люблю очень. И вот я, человек образованный, с тонким вкусом, живу теперь между грубыми людьми, которые на каждом шагу оскорбляют мое артистическое чувство. (Подойдя к столу.) Что это за
книги у вас?
Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. Зеркало это показало то, что обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитым как бы правым глазом. Но — и тут уже зеркало не было виновато — на правой щеке дегенерата можно было плясать, как на паркете, а на левой тянулась густая рыжеватая поросль. Разделом
служил подбородок. Мне вспомнилась
книга в желтом переплете с надписью «Сахалин». Там были фотографии разных мужчин.
Иногда, независимо от служившего у нас в доме приходского отца Якова с причтом, отец Сергий привозил и свои церковные
книги и облачение и
служил всенощную с особенно назидательным выражением. Даже ходившая в. это время за матерью Поличка сказала: «Уж как отец Сергий «неглиже»
служит!», прибавив...
Учился он — и не знал, к чему может
послужить ему наука; не узнавши этого, он решился сложить
книги в угол и равнодушно смотреть, как их покрывает пыль.
Водит он меня по келье своей и спокойно, подробно учит — как, когда и чем должен я
служить ему. Одна комната вся шкафами уставлена, и они полны светских и духовных
книг.
А здесь люди свободно и сыто живут; здесь открыты пред ними мудрые
книги, — а кто из них богу
служит?
Особенная Комиссия, из знающих людей составленная, должна была устроить их, предписать способы учения, издавать полезнейшие для них
книги, содержащие в себе главные, нужнейшие человеку сведения, которые возбуждают охоту к дальнейшим успехам,
служат ему ступению к высшим знаниям и сами собою уже достаточны для гражданской жизни народа, выходящего из мрака невежества.
Он был со всеми знаком,
служил где-то, ездил по поручениям, возвращаясь получал чины, бывал всегда в среднем обществе и говорил про связи свои с знатью, волочился за богатыми невестами, подавал множество проектов, продавал разные акции, предлагал всем подписки на разные
книги, знаком был со всеми литераторами и журналистами, приписывал себе многие безымянные статьи в журналах, издал брошюру, которую никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте.
К той, которая выходила окнами во двор, прилегал сбоку небольшой кабинет, назначавшийся
служить спальней; но у Вельчанинова валялись в нем в беспорядке
книги и бумаги; спал же он в одной из больших комнат, той самой, которая окнами выходила на улицу.
Гораздо более интереса представляет для нас другая задача: уловить те начала, которыми руководился автор в своей
книге, проследить ту систему мнений, которой он следовал, изобразить тенденции, для выражения которых
послужила ему история русской цивилизации.
Столь ложные отношения автора к своим читателям
служат источником множества забавных ошибок и ложных положений, наполняющих
книгу г. Жеребцова.
Шляпка
служила ему столиком: на нее клал он
книгу свою, одною рукою подпирая голову, а другою перевертывая листы, вслед за большими голубыми глазами, которые летели с одной страницы на другую и в которых, как в ясном зеркале, изображались все страсти, худо или хорошо описываемые в романе: удивление, радость, страх, сожаление, горесть.
Агашков славился как скупщик краденого золота; у него были свои прииски, но только такие, которые
служили для отвода глаз, то есть воровское золото записывалось в приисковые
книги как свое, и только.
Появление этой
книги важно в другом отношении: оно свидетельствует, что в XVI в. чувствовали уже надобность применить книжную мудрость и к семейной жизни, следовательно, письменность
служила уже не одним интересам церковным и государственным.
Отдыхом от этих торговых занятий опять
служили ему
книги.
Шли через кабинет князя, с эспантонами, палашами, кривыми саблями, с броней царских воевод, со шлемами кавалергардов, с портретами последних императоров, с пищалями, мушкетами, шпагами, дагерротипами и пожелтевшими фотографиями — группами кавалергардского, где
служили старшие Тугай-Беги, и конного, где
служили младшие, со снимками скаковых лошадей тугай-беговских конюшен, со шкафами, полными тяжелых старых
книг.
— Дивлюсь я тебе, Василий Борисыч, — говорил ему Патап Максимыч. — Сколько у тебя на всякое дело уменья, столь много у тебя обо всем знанья, а век свой корпишь над крюковыми
книгами [Певчие
книги. Крюки — старинные русские ноты, до сих пор обиходные у старообрядцев.], над келейными уставами да шатаешься по белу свету с рогожскими порученностями. При твоем остром разуме не с келейницами возиться, а торги бы торговать, деньгу наживать и тем же временем бедному народу добром
послужить.
— А, слышь, — отвечал Семен Иванович, — бредит дурак, пьянчужка бредит, пес бредит, а мудрый благоразумному
служит. Ты, слышь, дела ты не знаешь, потаскливый ты человек, ученый ты,
книга ты писаная! А вот возьмешь, сгоришь, так не заметишь, как голова отгорит, вот, слышал историю?!
— Как девочка опять вернулась в горы. Ее отвезли
служить, а она не могла. Опять к себе, “auf die Alm” (альпийское пастбище). У них были козы. У них, значит, у нее и у дедушки. Они жили совсем одни. К ним никто не приходил. Эту
книгу написала Иоганна Спири. Писательница.
И грабители эти бывают трех родов: одни не видят и не хотят видеть того, что они грабители, и с спокойным духом грабят своих братьев; другие видят, что они не правы, но думают, что они будто бы могут оправдать свой грабеж тем, что они
служат или военными, или всякими чиновниками, или учат, пишут, печатают
книги, и продолжают грабить.
Обстановка магазина довольно прилична. За ясеневою конторкою стоит какая-то дама весьма привлекательной наружности, с пенсне на носу, и вписывает что-то в конторскую
книгу. Полурастворенная дверь позволяет видеть часть смежной внутренней комнаты, которая, судя по обстановке,
служила кабинетом для чтения. Из этой комнаты доносилось несколько одновременно спорящих голосов, между которыми вмешивался порою и голос женщины.
Поводом
послужила книга схимонаха Илариона «На горах Кавказа» (3‑е изд., Киев, 1912), в которой, в частности, утверждалось: «В имени Божием присутствует Сам Бог — всем своим существом и всеми своими бесконечными свойствами» (с. 16).
Был тот конторщик человек пожилой, немногим помоложе господ, грамоте знал, силен был в счетоводстве, вел
книги по имению и
служил правой рукой Андрею Александрычу по управленью деревнями.
Будучи перевенчан с Алиной, но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом на крестинах двух других детей, которых щедрая природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны на его имя в приходские метрические
книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он
служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
Я даже
книг современных теперь не читаю: дед дяди был очень образованный человек и оставил после себя огромную библиотеку; теперь она свалена в верхней кладовой и
служит пищею мышам.
Первая комната в одно окно
служила кабинетом настоятеля. У окна налево стоял письменный стол из красного дерева, с бумагами и
книгами; около него кресло и подальше клеенчатая кушетка. Кроме образов, ничто не напоминало о монашеской келье.