Неточные совпадения
— Нынче, в час, — прошептала она и,
тяжело вздохнув,
пошла своим легким и быстрым шагом навстречу сыну.
— Господи! — и,
тяжело вздохнув, губернский предводитель, устало шмыгая в своих белых панталонах, опустив голову,
пошел по средине залы к большому столу.
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг
тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение!
Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры
пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая
тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо.
Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!..»
— Нет, — ответил Самгин и
пошел быстрее, но через несколько шагов девушка обогнала его, ее, как ребенка, нес на руках большой, рыжебородый человек. Трое, спешным шагом, пронесли убитого или раненого, тот из них, который поддерживал голову его, — курил. Сзади Самгина кто-то
тяжело, точно лошадь, вздохнул.
«Мама, а я еще не сплю», — но вдруг Томилин, запнувшись за что-то, упал на колени, поднял руки, потряс ими, как бы угрожая, зарычал и охватил ноги матери. Она покачнулась, оттолкнула мохнатую голову и быстро
пошла прочь, разрывая шарф. Учитель,
тяжело перевалясь с колен на корточки, встал, вцепился в свои жесткие волосы, приглаживая их, и шагнул вслед за мамой, размахивая рукою. Тут Клим испуганно позвал...
Самгин, подхватив женщину под руку, быстро повел ее; она
шла покорно, молча, не оглядываясь, навертывая на голову шаль, смотрела под ноги себе, но шагала
тяжело, шаркала подошвами, качалась, и Самгин почти тащил ее.
Жандарм
тяжело поднял руку, отдавая честь, и
пошел прочь, покачиваясь, обер тоже отправился за ним, а поручик, схватив Самгина за руку, втащил его в купе, толкнул на диван и, закрыв дверь, похохатывая, сел против Клима — колено в колено.
Спешат темнолицые рабочие, безоружные солдаты, какие-то растрепанные женщины, — люди, одетые почище,
идут не так быстро, нередко проходят маленькие отряды солдат с ружьями, но без офицеров,
тяжело двигаются грузовые автомобили, наполненные солдатами и рабочими.
Дьякон, кашляя, не ответил. Он
шел, как слепой, раздвигая рукою воздух впереди себя,
тяжело топая.
Он
шел и смотрел, как вырастают казармы; они строились тремя корпусами в форме трапеции, средний был доведен почти до конца, каменщики выкладывали последние ряды третьего этажа, хорошо видно было, как на краю стены шевелятся фигурки в красных и синих рубахах, в белых передниках, как
тяжело шагают вверх по сходням сквозь паутину лесов нагруженные кирпичами рабочие.
Ближе к Таврическому саду люди
шли негустой, но почти сплошной толпою, на Литейном, где-то около моста, а может быть, за мостом, на Выборгской, немножко похлопали выстрелы из ружей, догорал окружный суд, от него остались только стены, но в их огромной коробке все еще жадно хрустел огонь, догрызая дерево, изредка в огне что-то
тяжело вздыхало, и тогда от него отрывались стайки мелких огоньков, они трепетно вылетали на воздух, точно бабочки или цветы, и быстро превращались в темно-серый бумажный пепел.
— Ужасающе запущено все! Бедная Анфимьевна! Все-таки умерла. Хотя это — лучше для нее. Она такая дряхлая стала. И упрямая. Было бы
тяжело держать ее дома, а отправлять в больницу — неловко.
Пойду взглянуть на нее.
«Поздно, едва ли допустят… к больной. И — какой смысл
идти к ней? Присутствовать при акте умирания
тяжело и бесполезно».
Варавка, упираясь руками в ручки кресла,
тяжело поднял себя и на подгибающихся ногах
пошел отдохнуть.
Поцеловал руку хозяйки, остальным кивнул головой и
пошел,
тяжело шаркая ногами; хозяйка последовала за ним.
Он
пошел сзади Самгина,
тяжело шаркая подошвами по кирпичу панели, а Самгин шагал мягкими ногами, тоскливо уверенный, что Вараксин может вообразить черт знает что и застрелит его.
«Такие голоса подстрекают на скандалы», — решил Самгин и
пошел прочь, к станции, по тропе, рядом с рельсами, под навесом елей,
тяжело нагруженных снегом.
Впереди
тяжело шагал человек в шубе с лисьим воротником, в меховой шапке с наушниками, — по шпалам тоже
шли пассажиры; человек в шапке сдержанно говорил...
Идти было неудобно и
тяжело, снег набивался в галоши, лошади, покрытые черной попоной, шагали быстро, отравляя воздух паром дыхания и кисловатым запахом пота, хрустел снег под колесами катафалка и под ногами четырех человек в цилиндрах, в каких-то мантиях с капюшонами, с горящими свечами в руках.
— Вот избаловался-то человек: с квартиры
тяжело съехать! — с удивлением произнес Штольц. — Кстати, о деньгах: много их у тебя? Дай мне рублей пятьсот: надо сейчас
послать; завтра из нашей конторы возьму…
Она
шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей
тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала о другом.
— Мой грех! — повторила она прямо грудью, будто дохнула, —
тяжело, облегчи, не снесу! — шепнула потом, и опять выпрямилась и
пошла в гору, поднимаясь на обрыв, одолевая крутизну нечеловеческой силой, оставляя клочки платья и шали на кустах.
«Да, — подумалось ей, — и правду
тяжело: это почти все равно что в Киев
идти!»
— Оскорбления! — повторил он. — Да, мне
тяжело бы было, если б вы
послали меня с масличной ветвью к нему, помочь ему выбраться из обрыва сюда… Эта голубиная роль мне была бы точно не к лицу — но я
пошел бы мирить вас, если б знал, что вы будете счастливы…
Райский, мокрый, свернув зонтик под мышкой, как бесполезное орудие, жмурясь от ослепительной молнии, медленно и
тяжело шел в гору по скользкой грязи, беспрестанно останавливаясь, как вдруг послышался ему стук колес.
«А там есть какая-нибудь юрта, на том берегу, чтоб можно было переждать?» — спросил я. «Однако нет, — сказал он, — кусты есть… Да почто вам юрта?» — «Куда же чемоданы сложить, пока лошадей приведут?» — «А на берегу: что им доспеется? А не то так в лодке останутся: не азойно будет» (то есть: «Не
тяжело»). Я задумался: провести ночь на пустом берегу вовсе не занимательно;
посылать ночью в город за лошадьми взад и вперед восемь верст — когда будешь под кровлей? Я поверил свои сомнения старику.
Тяжело было смотреть: мы еще скорее
пошли прочь, нежели пришли, но нас далеко провожал голос ее, прерываемый всхлипываниями и рыданиями.
Набатов побежал за снегом. Марья Павловна достала валерьяновые капли и предлагала ему, но он, закрыв глаза, отталкивал ее белой похудевшей рукой и
тяжело и часто дышал. Когда снег и холодная вода немного успокоили его, и его уложили на ночь, Нехлюдов простился со всеми и вместе с унтер-офицером, пришедшим за ним и уже давно дожидавшимся его,
пошел к выходу.
Очевидно,
шел словесный турнир, в котором участвующие не понимали хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было только с одной стороны сдерживаемое страхом озлобление, с другой — сознание своего превосходства и власти. Нехлюдову было
тяжело слушать это, и он постарался вернуться к делу: установить цены и сроки платежей.
Вспоминая вчерашний вечер, проведенный у Корчагиных, богатых и знаменитых людей, на дочери которых предполагалось всеми, что он должен жениться, он вздохнул и, бросив выкуренную папироску, хотел достать из серебряного портсигара другую, но раздумал и, спустив с кровати гладкие белые ноги, нашел ими туфли, накинул на полные плечи шелковый халат и, быстро и
тяжело ступая,
пошел в соседнюю с спальней уборную, всю пропитанную искусственным запахом элексиров, одеколона, фиксатуаров, духов.
Ведь она видит, как
тяжело ему было прийти к ним в дом, и не понимает, зачем он
шел…
— Знаю, что
тяжело тебе к ним
идти, — пожалела Марья Степановна, — да что уж будешь делать. Вот и отец то же говорит.
Старик неудержимо болтал всю дорогу, пока они
шли от избы старосты Дорони до мельничного флигелька; он несколько раз от волнения снимал и надевал шапку. У Бахарева дрогнуло сердце, когда он завидел наконец ту кровлю, под которой жила его Надя, — он
тяжело дышал и чувствовал, как у него дрожат ноги.
Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так лицо у него было и смотрел
тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда
пошел человек!» Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет на него так называемое вдохновенье — ломается, словно с похмелья,
тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки, глаза посоловеют; пустится толковать о своем таланте, о своих успехах, о том, как он развивается,
идет вперед…
Эти осторожные птицы
шли правильными косяками и,
тяжело вразброд махая крыльями, оглашали воздух своими сильными криками.
3 часа мы
шли без отдыха, пока в стороне не послышался шум воды. Вероятно, это была та самая река Чау-сун, о которой говорил китаец-охотник. Солнце достигло своей кульминационной точки на небе и палило вовсю. Лошади
шли,
тяжело дыша и понурив головы. В воздухе стояла такая жара, что далее в тени могучих кедровников нельзя было найти прохлады. Не слышно было ни зверей, ни птиц; только одни насекомые носились в воздухе, и чем сильнее припекало солнце, тем больше они проявляли жизни.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело
пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще
тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Шел разговор о богатстве, и Катерине Васильевне показалось, что Соловцов слишком занят мыслями о богатстве;
шел разговор о женщинах, — ей показалось, что Соловцов говорит о них слишком легко;
шел разговор о семейной жизни, — она напрасно усиливалась выгнать из мысли впечатление, что, может быть, жене было бы холодно и
тяжело жить с таким мужем.
Долго не смели объявить об этом выздоравливающей Маше. Она никогда не упоминала о Владимире. Несколько месяцев уже спустя, нашед имя его в числе отличившихся и
тяжело раненных под Бородиным, она упала в обморок, и боялись, чтоб горячка ее не возвратилась. Однако,
слава богу, обморок не имел последствия.
Император Александр не верил своей победе над Наполеоном, ему было
тяжело от
славы, и он откровенно относил ее к богу. Всегда наклонный к мистицизму и сумрачному расположению духа, в котором многие видели угрызения совести, он особенно предался ему после ряда побед над Наполеоном.
— Нет, одному будет
тяжело несть, — проговорил он, — а вот, как нарочно,
идет ткач Шапуваленко.
Судьба чуть не заставила капитана
тяжело расплатиться за эту жестокость. Банькевич подхватил его рассказ и
послал донос, изложив довольно точно самые факты, только, конечно, лишив их юмористической окраски. Время было особенное, и капитану пришлось пережить несколько тяжелых минут. Только вид бедного старика, расплакавшегося, как ребенок, в комиссии, убедил даже жандарма, что такого вояку можно было вербовать разве для жестокой шутки и над ним, и над самим делом.
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов
тяжело вздохнул. Говорили по душе, а главного-то он все-таки не сказал. Что болтать прежде времени? Он
шел опять по Хлебной улице и думал о том, как здесь все переменится через несколько лет и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
Идет неуклюжий Валей, ступая по грязи
тяжело, как старая лошадь; скуластое лицо его надуто, он смотрит, прищурясь, в небо, а оттуда прямо на грудь ему падает белый осенний луч, — медная пуговица на куртке Валея горит, татарин остановился и трогает ее кривыми пальцами.
От шума голосов
тяжело кружилась голова; непрерывно кричала Петровна, кричал полицейский,
посылая куда-то Валея, дед кричал...
Журавли медленно подвигались прямо на меня, а мои дрожки продолжали ездить взад и вперед до тех пор, пока вся журавлиная стая не подошла ко мне очень близко. Наконец, я выстрелил: три журавля остались на месте, а четвертый,
тяжело раненный,
пошел на отлет книзу и упал, версты за полторы, в глухой и болотистой уреме, при соединении реки Боклы с Насягаем. Я искал его вплоть до вечера и, наконец, нашел с помощью собаки, но уже мертвого.
Таким образом, как ни
иди девушка, везде ей
тяжело и опасно, и нет пути, который не привел бы ее к потере нравственного достоинства.