Неточные совпадения
Сперва они вступают
в «манеж для коленопреклонений», где наскоро прочитывают молитву; потом направляют стопы
в «манеж для телесных упражнений», где укрепляют организм фехтованием и гимнастикой; наконец,
идут в «манеж для принятия
пищи», где получают по куску черного хлеба, посыпанного солью.
Я осмотрелся, и
в самом деле все эти люди действительно окружали человека с стекловидными пуговицами, и все мальчишки на своих свистульках
пищали про его
славу.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться
в одно мгновение. Но я и не уверяю вас
в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил
в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком
пищи, не упрочилось — и
слава Богу!
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая
пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и
в то же время близких лица… «барышни
в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба
посылает меня… А если там скука?
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и
идут в услужение к европейцам, разделяя их образ жизни,
пищу, обычаи и даже религию, несмотря на то, что
в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
В свою очередь Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по дороге домой. Он был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал
в голове,
в сердце, распространилась по всем членам; он
шел сердитый, темный, неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу,
пищу…
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь:
пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы
в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли грехов, закопаюсь по шею
в землю или замуруюсь
в каменную стену; не возьму ни
пищи, ни пития и умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Во-первых, он при заказе никогда не
посылал завали арестантам, а всегда свежие калачи и сайки; во-вторых, у него велся особый счет, по которому видно было, сколько барыша давали эти заказы на подаяние, и этот барыш он целиком отвозил сам
в тюрьму и жертвовал на улучшение
пищи больным арестантам. И делал все это он «очень просто», не ради выгод или медальных и мундирных отличий благотворительных учреждений.
Я, конечно, был очень рад сделать это для Глеба Ивановича, и мы
в восьмом часу вечера (это было
в октябре) подъехали к Солянке. Оставив извозчика, пешком
пошли по грязной площади, окутанной осенним туманом, сквозь который мерцали тусклые окна трактиров и фонарики торговок-обжорок. Мы остановились на минутку около торговок, к которым подбегали полураздетые оборванцы, покупали зловонную
пищу, причем непременно ругались из-за копейки или куска прибавки, и, съев, убегали
в ночлежные дома.
Пищу ей доставляла мать Енафа, для которой эта обязанность служила прекрасною доходною статьей:
слава о постнице Пульхерии разошлась по всему Уралу, и через Енафу высылалась разная доброхотная милостыня, остававшаяся почти целиком
в ее руках.
— Я сам себе найду
пищу;
идите за мной! — прибавил он Мелкову и вслед за тем
пошел в голбец.
"Отвещал ей старец праведный:"Ты почто хощеши, раба, уведати имя мое? честно имя мое, да и грозно вельми; не вместити его твоему убожеству; гладну я тебя воскормил, жаждущу воспоил,
в дебрех,
в вертепах тебя обрел —
иди же ты, божья раба, с миром, кресту потрудися! уготовано тебе царство небесное, со ангели со архангели, с Асаком-Обрамом-Иаковом — уготована
пища райская, одежда вовеки неизносимая!"
Выражения сочувствия могут радовать (а впрочем, иногда и растравлять открытые раны напоминанием о бессилии), но они ни
в каком случае не помогут тому интимному успокоению, благодаря которому, покончивши и с деятельностью, и с задачами дня, можешь сказать:"Ну,
слава богу! я покончил свой день
в мире!"Такую помощь может оказать только «дружба», с ее предупредительным вниманием, с обильным запасом общих воспоминаний из далекого и близкого прошлого; одним словом, с тем несложным арсеналом теплого участия, который не дает обильной духовной
пищи, но несомненно действует ублажающим образом.
— Совсем без крова и без
пищи было остался, но эта благородная фея меня питала, но только мне совестно стало, что ей, бедной, самой так трудно достается, и я все думал-думал, как этого положения избавиться? На фиту не захотел ворочаться, да и к тому на ней уже другой бедный человек сидел, мучился, так я взял и
пошел в монастырь.
Хороший писец губернского правления на это место не
пойдет, но он и
в том поэхидствовал и позавидовал, что я с детьми своими, может быть, одной с арестантами
пищей питался — и того меня лишил теперь!
Носи портянки, ешь грубую солдатскую
пищу, спи на нарах, вставай
в шесть утра, мой полы и окна
в казармах, учи солдат и учись от солдат, пройди весь стаж от рядового до дядьки, до взводного, до ефрейтора, до унтер-офицера, до артельщика, до каптенармуса, до помощника фельдфебеля, попотей, потрудись, белоручка, подравняйся с мужиком, а через год
иди в военное училище, пройди двухгодичный курс и
иди в тот же полк обер-офицером.
Члены комитета начали съезжаться каждодневно, и на этих собраниях было произнесено много теплых речей, но самое дело подвигалось медленно; подписка на пожертвования
шла,
в свою очередь, не обильно, а о каких-либо фактических распоряжениях касательно удешевления
пищи пока и помину не было; об этом все еще спорили: одни утверждали, что надобно
послать закупить хлеба
в такие-то местности; другие указывали на совершенно иные местности; затем возник вопрос, кого
послать?
— Да
пошел раз
в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет,
в дупле жареные цыплята
пищат. Я влез
в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу! Как тут быть? Сбегал домой за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех пор ничего не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку
в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
«Аще, — подумал он, — целому стаду, идущу одесную, единая овца
идет ошую, пастырь ту овцу изъемлет из стада и закланию предает!» Так подумал Иоанн и решил
в сердце своем участь Серебряного. Казнь ему была назначена на следующий день; но он велел снять с него цепи и
послал ему вина и
пищи от своего стола. Между тем, чтобы разогнать впечатления, возбужденные
в нем внутреннею борьбою, впечатления непривычные, от которых ему было неловко, он вздумал проехаться
в чистом поле и приказал большую птичью охоту.
Отвергнись от себя, возьми крест свой на каждый день и
иди за мной.
Пища моя
в том, чтобы творить волю пославшего меня и совершать дело его. Не моя воля да будет, но твоя; не то, что я хочу, но то что ты хочешь, и не так, как я хочу, а как ты хочешь. Жизнь
в том, чтобы творить не свою волю, но волю бога.
Почти все охотники очень любят уженье окуней, и многие предпочитают его всем другим: во-первых, потому, что окуни клюют часто и если подойдет стая окуней (а осенью они собираются стаями), то уже немногие из них
пойдут прочь, не хватив предлагаемой
пищи; во-вторых, потому, что они берут жадно и верно, даже до того, что большею частью совсем проглатывают насадку; и, наконец, в-третьих, потому, что уженье их не требует осторожности.
Актер. Искать город… лечиться… Ты — тоже уходи… Офелия…
иди в монастырь… Понимаешь — есть лечебница для организмов… для пьяниц… Превосходная лечебница… Мрамор… мраморный пол! Свет… чистота,
пища… всё — даром! И мраморный пол, да! Я ее найду, вылечусь и… снова буду… Я на пути к возрожденью… как сказал… король… Лир! Наташа… по сцене мое имя Сверчков-Заволжский… никто этого не знает, никто! Нет у меня здесь имени… Понимаешь ли ты, как это обидно — потерять имя? Даже собаки имеют клички…
— Так-то так, посытнее, может статься — посытнее; да на все есть время: придут такие года, вот хоть бы мои теперь, не след потреблять такой
пищи; вот я пятнадцать лет мяса
в рот не беру, а
слава тебе, всевышнему создателю, на силы не жалуюсь. Только и вся моя еда: хлеб, лук, да квасу ину пору подольешь…
— Нынче пост голодный, ваше сиятельство, — вмешался Чурис, поясняя слова бабы: — хлеб да лук — вот и
пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хлебушка-то у меня, по милости вашей, по сю пору хватило, а то сплошь у наших мужиков и хлеба-то нет. Луку ныне везде незарод. У Михайла-огородника анадысь
посылали, за пучек по грошу берут, а покупать нашему брату нèоткуда. С Пасхи почитай-что и
в церкву Божью не ходим, и свечку Миколе купить не́ на что.
Бабушке даже было неприятно, что
в людях во всех, по дворне и по деревням, через это молоко разговор
пошел: что как ей это не грех божий дар поганить, который бы детям
в пищу пошел.
Дела наши
шли нехорошо. Я еле находил возможность заработать рубль-полтора
в неделю, и, разумеется, этого было менее чем мало двоим. Сборы Шакро не делали экономии
в пище. Его желудок был маленькою пропастью, поглощавшей всё без разбора — виноград, дыни, солёную рыбу, хлеб, сушёные фрукты, — и от времени она как бы всё увеличивалась
в объёме и всё больше требовала жертв.
Но кто
в ночной тени мелькает?
Кто легкой тенью меж кустов
Подходит ближе, чуть ступает,
Всё ближе… ближе… через ров
Идет бредучею стопою?..
Вдруг видит он перед собою:
С улыбкой жалости немой
Стоит черкешенка младая!
Дает заботливой рукой
Хлеб и кумыс прохладный свой,
Пред ним колена преклоняя.
И взор ее изобразил
Души порыв, как бы смятенной.
Но
пищу принял русский пленный
И знаком ей благодарил.
А я — не знаю, что сказать и как уйти от них, — на ум не
идёт! Сижу — молчу. Ветер
в окна постукивает, самовар
пищит, а Татьяна уж и дразнит меня...
В стране, где долго, долго брани
Ужасный гул не умолкал,
Где повелительные грани
Стамбулу русский указал,
Где старый наш орел двуглавый
Еще шумит минувшей
славой,
Встречал я посреди степей
Над рубежами древних станов
Телеги мирные цыганов,
Смиренной вольности детей.
За их ленивыми толпами
В пустынях часто я бродил,
Простую
пищу их делил
И засыпал пред их огнями.
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
Я имя нежное твердил.
— Ну, взяло меня горе, такое горе, что и сна и
пищи решился… Вот я и
пошел к Секлетинье. Она
в Теребиловке живет… Подхожу я это к ее избенке, гляжу, извозчик стоит. Что же, не ворочаться назад… Я
в избу, а там… Может, я ошибся, а только сидит барыня, платочком голову накрыла, чтобы лицо нельзя было разглядеть, а я ее все-таки узнал. Барыня-то ваша генеральша…
В столовую подали ужинать. На большие столы без скатертей поставили по нескольку деревянных крашеных и золоченых мисок с жидкою пшенною кашицею; больные уселись на лавки; им раздали по ломтю черного хлеба. Ели деревянными ложками человек по восьми из одной миски. Некоторым, пользовавшимся улучшенной
пищей, подали отдельно. Наш больной, быстро проглотив свою порцию, принесенную сторожем, который позвал его
в его комнату, не удовольствовался этим и
пошел в общую столовую.
Анисья. Что брешешь, пралик тебя расшиби. Котята там
пищат.
Иди в избу да спи. А то я тебя.
Каждый день, каждая лекция несли с собою новые для меня «открытия»: я был поражен, узнав, что мясо, то самое мясо, которое я ем
в виде бифштекса и котлет, и есть те таинственные «мускулы», которые мне представлялись
в виде каких-то клубков сероватых нитей; я раньше думал, что из желудка твердая
пища идет в кишки, а жидкая —
в почки; мне казалось, что грудь при дыхании расширяется оттого, что
в нее какою-то непонятною силою вводится воздух; я знал о законах сохранения материи и энергии, но
в душе совершенно не верил
в них.
Лучше взять веревку и
пойти в лес за дровами и продать вязанку дров на
пищу, чем просить людей, чтобы кормили вас. Если они не дадут вам, — вам будет досадно, а если дадут, — будет еще хуже: будет стыдно.
Повелел Спаситель — вам, врагам, прощати,
Пойдем же мы
в царствие тесною дорогой,
Цари и князи, богаты и нищи,
Всех ты, наш родитель, зовешь к своей
пище,
Придет пора-время — все к тебе слетимся,
На тебя, наш пастырь, тогда наглядимся,
От пакостна тела борют здесь нас страсти,
Ты, Господь всесильный, дай нам не отпасти,
Дай ты, царь небесный, веру и надежду,
Одень наши души
в небесны одежды,
В путь узкий, прискорбный
идем — помогай нам!
Я брожу, как тень, ничего не делаю, печенка моя растет и растет… А время между тем
идет и
идет, я старею, слабею; гляди, не сегодня-завтра заболею инфлуэнцей и умру, и потащат меня на Ваганьково; будут вспоминать обо мне приятели дня три, а потом забудут, и имя мое перестанет быть даже звуком… Жизнь не повторяется, и уж коли ты не жил
в те дни, которые были тебе даны однажды, то
пищи пропало… Да, пропало, пропало!
Позвала она Никиту, он посмотрел и ужаснулся: «Увы мне, много согреших!..»
Пошел к монастырю, влез
в болото и три дня просидел
в трясине, отдав себя на
пищу комарам и жабам.
Не
иди на военную службу, какие бы тебе за это ни грозили кары; отказывайся от присяги, не судись ни с кем; не будь даже самым маленьким колесиком государственного механизма, который только уродует и разрушает жизнь; откажись от всех привилегий, не пользуйся удобствами и комфортом, которые для тебя создает трудовой народ, сам ими не пользуясь; люби всех людей, служи им своею любовью, кротостью и непротивлением; люби даже животных, не проливай их крови и не употребляй
в пищу.
Под конец обеда, бывало, станут заздравную пить. Пили ее
в столовой шампанским,
в галерее — вишневым медом… Начнут князя с ангелом поздравлять, «ура» ему закричат, певчие «многие лета» запоют, музыка грянет, трубы затрубят, на угоре из пушек палить зачнут, шуты вкруг князя кувыркаются, карлики
пищат, немые мычат по-своему, большие господа за столом
пойдут на счастье имениннику посуду бить, а медведь ревет, на задние лапы поднявшись.
Иду я за казачьими казармами, —
в полыни кто-то слабо и глухо ворчит, кто-то
пищит жалобно.
В чтении этой книги он находил
пищу для своего воображения, с помощью которого переносил себя
в отдаленные страны, воображая себя рыцарем, избивающим неверных и достигающим
славы и почестей, и таким образом уносился мечтой от своей, несмотря на его высокое рождение, неприглядной, однообразно-скучной обстановки.
Накануне 23-го числа
в Литвинове было сказано прислуге, что родственник капитана уезжает; 23-го поехала будущая свита, и под видом провод, вся компания (9 человек с людьми), плотно позавтракав, пустилась
в путь.
В Зубрах ожидали их ужемногочисленная публика и угощение на
славу. Подкрепив силы вином и
пищею, вечером тронулась полупьяная шайка, человек около 100. Воевода поехал вперед с одиннадцатью человек свиты.
— Хорошо, — сказал Ермак, — больше ты мне не нужен, возвращайся к Кучуму и скажи ему, что мы
идем к нему
в гости. Пусть принимает с честью, а то мы его угостим по-свойски из наших
пищалей. Сам, чай, видел, как сыпятся от них с лошадей ваши братья, что твой горох…
Но судьба
послала ему покровительницу
в лице дворовой девки, на которой лежала обязанность ежедневно кормить медведя. Она приняла участие
в Петьке и потихоньку уделяла ему кое-что из медвежьей
пищи. Этого мало: она утешала его рассказами разных домашних сплетней и между прочим сказала, радостно ухмыляясь...
Тут отворились двери, стряпуха выпустила кого-то из скатерти
в новую печурку, горящие уголья туда ж (не забыта и
пища для таинственного огня), хлеб-соль поставлен на браном столе, наехали гости, и
пошло веселье.
Толпы людей низкорослых, лохматых,
в шкурах звериных, глядят на него с товарищами, осыпают тучами стрел, он приказывает палить из
пищалей и
идет вперед, а кругом него все трупы валяются.
Но вскоре он оправился, встал и быстро
пошел в свою конюшню посмотреть, напоен ли и не стоит ли без
пищи его мул и крепки ли у его копыт медные подковы?
Милий приказал взвесить золото и выпустить должников на свободу. А Евлогий, ставший разом вместо Тивуртия доимщиком и вместо Раввулы тюремщиком, позвал кузнецов и расковал всех, кто содержался
в тюрьме за долги. Злодеев же и убийц вывел на барку и
послал на торг купить для них
пищи и свежее платье, и мягкой кожи с шерстью, чтобы подвернуть под оковы на тех местах, где железо проело до кости.
И сделалось так, как хотела Тения. Когда
пища была готова и осчастливленная семья насытилась, Тения рассказала свекрови и мужу, как она изнемогала
в борьбе, что видела ночью
в оливковой роще, как
шла назад и повстречалась с Тивуртием, и за что Анастас ее похвалил и указал ей склад, отданный ею
в выкуп за всех должников.
Теперь я не могу содействовать ничему тому, что внешне возвышает меня над людьми, отделяет от них; не могу, как я прежде это делал, признавать ни за собой, ни за другими никаких званий, чинов и наименований, кроме звания и имени человека; не могу искать
славы и похвалы, не могу искать таких знаний, которые отделяли бы меня от других, не могу не стараться избавиться от своего богатства, отделяющего меня от людей, не могу
в жизни своей,
в обстановке ее,
в пище,
в одежде, во внешних приемах не искать всего того, что не разъединяет меня, а соединяет с большинством людей.