Неточные совпадения
Основная
идея его, что особенного расстройства в организме у сумасшедших нет, а что сумасшествие есть, так сказать, логическая ошибка, ошибка в суждении, неправильный взгляд на
вещи.
Потому страданье, Родион Романыч, великая
вещь; вы не глядите на то, что я отолстел, нужды нет, зато знаю; не смейтесь над этим, в страдании есть
идея.
«
Идея» утешала в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои тоже как бы прятались под
идею; она, так сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо мной; но такое неясное понимание случаев и
вещей, конечно, может вредить даже и самой «
идее», не говоря о прочем.
— Об этой
идее я, конечно, слышал, и знаю все; но я никогда не говорил с князем об этой
идее. Я знаю только, что эта
идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего не говорил и в том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких
вещах говорит?
Нет, именно так должен был поступить убийца исступленный, уже плохо рассуждающий, убийца не вор и никогда ничего до тех пор не укравший, да и теперь-то вырвавший из-под постели деньги не как вор укравший, а как свою же
вещь у вора укравшего унесший — ибо таковы именно были
идеи Дмитрия Карамазова об этих трех тысячах, дошедшие в нем до мании.
Лопухов видел
вещи в тех самых чертах, в каких представляются они всей массе рода человеческого, кроме партизанов прекрасных
идей.
Понятно, что, при таком положении
вещей, никакие
идеи надлежащего развития получить не могли.
Всего этого, право, очень достаточно, чтобы в человеке получилось представление о той совокупности
вещей и явлений, из которой выводится
идея отечества!
— Ах, да, Родион Антоныч… Что я хотела сказать? Да, да… Теперь другое время, и вы пригодитесь заводам. У вас есть эта, как вам сказать, ну, общая
идея там, что ли… Дело не в названии. Вы взглянули на дело широко, а это-то нам и дорого: и практика и теория смотрят на
вещи слишком узко, а у вас счастливая голова…
— И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! — горячо оборотился Шигалев к Лямшину. — Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую
вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша
идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные
вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую
идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.
— Ну, да уж ладно. Что уж тут. Я не намерения подозреваю в вас, а то, что у вас никаких намерений не было. Будь они у вас, я бы уж знала их. Кроме
идей и любви, у вас ничего не было. Теперь
идеи и любовь, а в перспективе — я любовница. Таков уж порядок
вещей и в жизни и в романах… Вот вы бранили его, — сказала она и ударила ладонью по столу, — а ведь поневоле с ним согласишься. Недаром он презирает все эти
идеи.
Спрашивается: какое может быть сцепление
идей, когда такие
вещи говоришь?
— А между тем я именно держусь и везде провожу
идею, что гуманность, и именно гуманность с подчиненными, от чиновника до писаря, от писаря до дворового слуги, от слуги до мужика, — гуманность, говорю я, может послужить, так сказать, краеугольным камнем предстоящих реформ и вообще к обновлению
вещей.
София по отношению к множественности мира есть организм
идей, в котором содержатся идейные семена всех
вещей.
Но в каком же отношении стоят эти понятия к бытию
вещей, ideae к res» [
Идеи ‹к›
вещам (лат.).]?
Учению Платона об
идеях Аристотель противопоставляет свое учение о формах (μορφή), осуществляющихся в некоем субстрате (ΰποκείμενον), материи (ϋλη), причем форма есть движущий принцип, ведущий развитие к своему полнейшему осуществлению: она является и данностью, и заданностью для своего вида, а вместе и законом ее развития, целепричиной, делающей
вещь воплощением своей
идеи (εντελέχεια).
Странным образом Бруно находится в явной зависимости и от
идей Николая Кузанского, которого был усердным почитателем; поэтому в своем трактате «De la causa, principio e uno», излагая учение об абсолютном, сильно напоминающее взгляды Николая К. о coincidenlia oppositorum и о possest, Дж. Бруно говорит следующее: «То, что в другом случае было бы противоположно и противоречиво, в нем (в абсолютном) есть одно и то же, и каждая
вещь есть в нем одно и то же.
«Знаменитый символ пещеры у Платона, — пишет А. А. Тахо-Годи в комментарии к этому месту диалога, — дает читателю образное понятие о мире высших
идей и мире чувственно воспринимаемых
вещей, которые суть не что иное, как тени
идей, их слабые копии и подобия» (там же.
Эти запредельные сущности
вещей определялись, как числа у пифагорейцев, как имена в различных мистических учениях, как
идеи у Платона, как творческие формы (энтелехии) у Аристотеля, как буквы еврейского алфавита в Каббале [В первой книге Каббалы («Сефер Иецира» — «Книге творения») утверждается, что все мироздание зиждется на 10 цифрах и на 22 буквах еврейского алфавита; это учение развивается также в книге Зогар (см. прим. 79 к Отделу первому).] [Ср. учение о сотворении мира и об участии в нем отдельных букв, о небесном и земном алфавите в книге Зогар: Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, tome I, 2 а (и далее).
Должны существовать
идеи не только настоящих
вещей, но и прошедших, даже
идеи отрицания, относительного, гибнущего, смерти, уничтожения и под Сила этого аргумента заключается в прямом отожествлении понятий, возникающих в мире явлений и по поводу их, с самыми
идеями, но это прямолинейное отожествление отнюдь не вытекает из платоновского учения, ибо мир
идей, хотя и имманентен миру явлений, как его основа, но вместе с тем и принципиально от него отличается
Идеи в нем погружены в становление и небытие, терпят многочисленные преломления и отражения, собственно и составляющие область относительного.
В самом деле, против мнимого платоновского дуализма, разъединяющего и противопоставляющего
идеи и явления, Аристотель утверждает их неразрывность:
идея есть движущее начало, цель, причина, энтелехия, она имманентна
вещи и, однако, есть для нее prius, онтологически ей предшествует, т. е. ей в известном смысле трансцендентна.
По этой теории, Ding an sich [
Вещь в себе (нем.).] хотя и трансцендентна, но все-таки отпечатлевается в сознании в качестве «
идей» или предельных понятий.
Таков, по Платону, окружающий нас телесный мир: каждая
вещь в нем находится между миром
идей (причастна
идее) и небытием.] в смысле Платона).
Самая пригодность материи для своей роли связана с тем, что она «свободна (αμορφον öv) от тех
идей, которые ей надо вместить» (50 d) [Точнее, «Никогда и никаким образом не усваивает никакой формы, которая была бы подобна формам входящих в нее
вещей» (Тимей 50 Ь-с; Платон.
«
Идей приблизительно столько же или не менее, сколько
вещей, исследуя причины которых мы перешли к ним от этих чувственных
вещей.
На этом же смешении
идей и понятий всецело основан и следующий аргумент Аристотеля, будто бы согласно теории
идей для каждой
вещи должно существовать несколько и даже много
идей, напр., для человека — животное, двуногое, человек и под.
Отношение
идей к
вещам, Софии к миру, есть отношение сверхвременного (и в этом смысле вечного) к временному.
По Аристотелю,
идеи, во-первых, представляют собой бесполезные гипостазирования и удвоения действительных
вещей.
«Страдание, Родион Романович, великая
вещь; вы не глядите на то, что я отолстел, нужды нет, зато знаю; не смейтесь над этим, в страдании есть
идея».
В самом деле, каждое из ее слов раскрывало передо мною в самой малой
вещи весьма сложные
идеи, объяснение которых было мне чрезвычайно приятно: я вкушал в эти минуты священную сладость просвещения ума и сердца.
Такой оборот разговора Теркин нашел очень ловким и внутренне похвалил себя. — Пытал?.. Ха-ха!.. Я вам, Теркин, предлагал самую простую
вещь. Это делается во всех «обществах». Но такой ригоризм в вас мне понравился. Не знаю, долго ли вы с ним продержитесь. Если да, и богатым человеком будете — исполать вам. Только навряд, коли в вас сидит человек с деловым воображением, способный увлекаться
идеями.
Как он переделывал пьесы, которые ему приносили начинающие или малоизвестные авторы, он рассказывал в печати. Из-за такого сотрудничества у него вышла история с Эмилем Жирарденом — из-за пьесы"Мученье женщины". Жирарден уличил его в слишком широком присвоении себе его добра. Он не пренебрегал — как и его соперник Сарду — ничьим чужим добром, когда видел, что из
идеи или сильных положений можно что-нибудь создать ценное. Но его театр все-таки состоял из
вещей, им самим задуманных и написанных целиком.
Остальное связать со своим именем. Завещать двести тысяч — цифра эффектная — на какое-нибудь заведение, например хоть на профессиональную школу… Никто у нас не учит девушек полезным
вещам. Все науки, да литература, да контрапункт, да
идеи разные… Вот и ее, Марью Орестовну, заставь скроить платье, нарисовать узор, что-нибудь склеить или устроить, дать рисунок мастеру, — ничего она не может сделать. А в такой школе всему этому будут учить.
Он изучал много хороших
вещей разом: и движение философских
идей, и уличную жизнь, и рестораны, и женщин, и театры, и журнализм…
Для Гегеля «различные категории не суть собрания отдельных изолированных
идей, которые мы находим в наших умах и которые мы прилагаем к
вещам одну за другой, подобно тому как мы стали бы перебирать связку ключей, пробуя их один за другим на многих замках; он пытается доказать, что категории не суть внешние орудия, которыми пользуется разум, но элементы целого или стадии сложного процесса, который в своем единстве есть самый разум» (там же, с. 182).
Наказание «по подозрению» в новейшее время —
вещь невероятная. Средневековая инквизиция и наша жестокая юрисдикция XVIII века — и те добивались доказательств или сознания, хотя бы вымученного. Оставляемых же в подозрении по XV т. св. зак. не наказывали. А потому здесь прибавка «и по подозрению» не кажется ли просто оскорблением самой
идеи правосудия?