Неточные совпадения
— дворянин учится наукам: его хоть
и секут в школе, да за дело, чтоб он
знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не
умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не
знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так
и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого
и важничаешь? Да я плевать на твою голову
и на твою важность!
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет
знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг!
Умей различить,
умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум
и сердце.
— Я — твое внутреннее слово! я послана объявить тебе свет Фавора, [Фаво́р — по евангельскому преданию, священная гора.] которого ты ищешь, сам того не
зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто меня послал, потому что я
и сама объявить о сем не
умею!
— Я не нахожу, — уже серьезно возразил Свияжский, — я только вижу то, что мы не
умеем вести хозяйство
и что, напротив, то хозяйство, которое мы вели при крепостном праве, не то что слишком высоко, а слишком низко. У нас нет ни машин, ни рабочего скота хорошего, ни управления настоящего, ни считать мы не
умеем. Спросите у хозяина, — он не
знает, что ему выгодно, что невыгодно.
Сергей Иванович говорил, что он любит
и знает народ
и часто беседовал с мужиками, что̀ он
умел делать хорошо, не притворяясь
и не ломаясь,
и из каждой такой беседы выводил общие данные в пользу народа
и в доказательство, что
знал этот народ.
Это были единственные слова, которые были сказаны искренно. Левин понял, что под этими словами подразумевалось: «ты видишь
и знаешь, что я плох,
и, может быть, мы больше не увидимся». Левин понял это,
и слезы брызнули у него из глаз. Он еще раз поцеловал брата, но ничего не мог
и не
умел сказать ему.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его братом. Он не
знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не
умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти мысли
и, не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
— Я
знаю про вас, — сказала она Левину, — что вы плохой гражданин,
и я вас защищала, как
умела.
Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым дал ему тот холодный
и гордый отпор, который он
умел давать людям
и смысл которого был таков: «вам может нравиться или не нравиться мой образ жизни, но мне это совершенно всё равно: вы должны уважать меня, если хотите меня
знать».
И Левину смутно приходило в голову, что не то что она сама виновата (виноватою она ни в чем не могла быть), но виновато ее воспитание, слишком поверхностное
и фривольное («этот дурак Чарский: она, я
знаю, хотела, но не
умела остановить его»), «Да, кроме интереса к дому (это было у нее), кроме своего туалета
и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному
и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений
и противоречивых чувств, что она ничего не
умела сказать
и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь,
узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама не
знала, зачем
и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны
и зная, что будут
и ненастные дни, вила, как
умела, свое гнездо
и торопилась в одно время
и вить его
и учиться, как это делать.
А что такое была эта неизбежная смерть, он не только не
знал, не только никогда
и не думал об этом, но не
умел и не смел думать об этом.
— Я не могу защищать его суждений, — вспыхнув сказала Дарья Александровна, — но я могу сказать, что он очень образованный человек,
и если б он был тут, он бы вам
знал что ответить, но я не
умею.
— Послушайте, — сказал он с явным беспокойством, — вы, верно, забыли про их заговор?.. Я не
умею зарядить пистолета, но в этом случае… Вы странный человек! Скажите им, что вы
знаете их намерение,
и они не посмеют… Что за охота! подстрелят вас как птицу…
— Ты
знаешь, что я твоя раба; я никогда не
умела тебе противиться…
и я буду за это наказана: ты меня разлюбишь!
Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей
умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед? кто,
зная все силы,
и свойства,
и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить на высокую жизнь русского человека? Какими словами, какой любовью заплатил бы ему благодарный русский человек. Но веки проходят за веками; полмиллиона сидней, увальней
и байбаков дремлют непробудно,
и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить его, это всемогущее слово.
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам.
И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений
и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он
умел в немногих словах передать самую душу науки, так что
и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что,
узнав ее, он
узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Так хорошо
и верно видел он многие вещи, так метко
и ловко очерчивал в немногих словах соседей помещиков, так видел ясно недостатки
и ошибки всех, так хорошо
знал историю разорившихся бар —
и почему,
и как,
и отчего они разорились, так оригинально
и метко
умел передавать малейшие их привычки, что они оба были совершенно обворожены его речами
и готовы были признать его за умнейшего человека.
О чем бы разговор ни был, он всегда
умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил
и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках,
и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны
и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре —
и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели,
и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина,
и в горячем вине
знал он прок; о таможенных надсмотрщиках
и чиновниках,
и о них он судил так, как будто бы сам был
и чиновником
и надсмотрщиком.
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я
и сам
знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он
сумеет повести дело, так в этом нет
и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Я тотчас мое место наметил, подсел к матери
и начинаю о том, что я тоже приезжий, что какие всё тут невежи, что они не
умеют отличать истинных достоинств
и питать достодолжного уважения; дал
знать, что у меня денег много; пригласил довезти в своей карете; довез домой, познакомился (в какой-то каморке от жильцов стоят, только что приехали).
Увы, он
и по-русски-то не
умел объясняться порядочно (не
зная, впрочем, никакого другого языка), так что он весь, как-то разом, истощился, даже как будто похудел после своего адвокатского подвига.
Варвара.
Знай свое дело — молчи, коли уж лучше ничего не
умеешь. Что стоишь — переминаешься? По глазам вижу, что у тебя
и на уме-то.
«Негодный!» он кричит однажды: «с этих пор
Ты будешь у меня обтёсывать тычину,
А я, с моим уменьем
и трудом,
Притом с досужестью моею,
Знай, без тебя пробавиться
умеюИ сделаю простым ножом, —
Чего другой не срубит топором».
Карандышев. То, господа, что она
умеет ценить
и выбирать людей. Да-с, Лариса Дмитриевна
знает, что не все то золото, что блестит. Она
умеет отличать золото от мишуры. Много блестящих молодых людей окружали ее: но она мишурным блеском не прельстилась. Она искала для себя человека не блестящего, а достойного…
— Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью,
и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы — с вашим самолюбием — уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы не имеете никакого доверия ко мне. А
знаете ли, Евгений Васильич, что я
умела бы понять вас: я сама была бедна
и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через такие же испытания, как
и вы.
— Да хоть на то, чтоб
уметь узнавать и изучать людей.
Он был ловкий придворный, большой хитрец,
и больше ничего; в делах толку не
знал, ума не имел, а
умел вести свои собственные дела: тут уж никто не мог его оседлать, а ведь это главное.
Его стройная фигура
и сухое лицо с небольшой темной бородкой; его не сильный, но внушительный голос, которым он всегда
умел сказать слова, охлаждающие излишний пыл, — весь он казался человеком, который что-то
знает, а может быть,
знает все.
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на себя за то, что не
умеет отвлечь внимание в сторону от этой дурацкой трубы.
И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен собою, не
узнавал себя
и даже как бы не верил себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным
и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— Варя, — сказала Лидия, — я не
умею утешать.
И вообще, надо ли утешать? Я не
знаю…
—
И знают много,
и сказать
умеют,
и все это значительно, но хотя
и светит, а — не греет.
И — не главное…
— Адский пейзаж с черненькими фигурами недожаренных грешников. Железные горы, а на них жалкая трава, как зеленая ржавчина.
Знаешь, я все более не люблю природу, — заключила она свой отчет, улыбаясь
и подчеркнув слово «природа» брезгливой гримасой. — Эти горы, воды, рыбы — все это удивительно тяжело
и глупо.
И — заставляет жалеть людей. А я — не
умею жалеть.
— Достоевский обольщен каторгой. Что такое его каторга? Парад. Он инспектором на параде, на каторге-то был.
И всю жизнь ничего не
умел писать, кроме каторжников, а праведный человек у него «Идиот». Народа он не
знал, о нем не думал.
— Я с эдаким — не могу, — виновато сказал Кумов, привстав на ноги, затем сел, подумал
и, улыбаясь, снова встал: — Я — не
умею с такими. Это,
знаете, такие люди… очень смешные. Они — мстители, им хочется отомстить…
— Ну — довольно! Я тебе покаялась, исповедовалась, теперь ты
знаешь, кто я. Уж разреши просить, чтобы все это — между нами. В скромность, осторожность твою я, разумеется, верю,
знаю, что ты — конспиратор,
умеешь молчать
и о себе
и о других. Но — не проговорись как-нибудь случайно Валентину, Лидии.
— Но, разумеется, это не так, — сказал Клим, надеясь, что она спросит: «Как же?» —
и тогда он
сумел бы блеснуть пред нею, он уже
знал, чем
и как блеснет. Но девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим не решился сказать ей то, что хотел.
А разрушать имеет право только тот, кто
знает, как надобно строить,
и умеет построить.
Ты
знаешь, писать я не
умею и говорить тоже, могу только спрашивать.
— Он был добрый.
Знал — все, только не
умеет знать себя. Он сидел здесь
и там, — женщина указала рукою в углы комнаты, — но его никогда не было дома. Это есть такие люди, они никогда не
умеют быть дома, это есть — русские, так я думаю. Вы — понимаете?
— Здесь очень много русских,
и — представь? — на днях я, кажется, видела Алину, с этим ее купцом. Но мне уже не хочется бесконечных русских разговоров. Я слишком много видела людей, которые все
знают, но не
умеют жить. Неудачники, все неудачники.
И очень озлоблены, потому что неудачники. Но — пойдем в дом.
«Да, здесь
умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных
и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою
знали, точно книгу стихов любимого поэта.
— О, я
знаю, что некрасива, но я так хочу любить. Я готовилась к этому, как верующая к причастию.
И я
умею любить, да?
Умею?
— Мужики любили Григория. Он им рассказывал все, что
знает.
И в работе всегда готов помочь. Он — хороший плотник. Телеги чинил. Работать он
умеет всякую работу.
Он поскачет сломя голову в Обломовку, наскоро сделает все нужные распоряжения, многое забудет, не
сумеет, все кое-как,
и поскачет обратно,
и вдруг
узнает, что не надо было скакать — что есть дом, сад
и павильон с видом, что есть где жить
и без его Обломовки…
Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на него
и еще холоднее говорит свое «не
знаю». А он не потрудился или не
умел вникнуть в сокровенный смысл этого «не
знаю».
— Можно, Иван Матвеевич: вот вам живое доказательство — я! Кто же я? Что я такое? Подите спросите у Захара,
и он скажет вам: «Барин!» Да, я барин
и делать ничего не
умею! Делайте вы, если
знаете,
и помогите, если можете, а за труд возьмите себе, что хотите, — на то
и наука!
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать не
умеет так!
И пирога такого с цыплятами
и грибами не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь!
И что еще хорошо, так это то, что не повар: тот Бог
знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
Может быть, он
умел бы, по крайней мере, рассказать все, что видел
и слышал,
и занять хоть этим других, но он нигде не бывал: как родился в Петербурге, так
и не выезжал никуда; следовательно, видел
и слышал то, что
знали и другие.