Неточные совпадения
Обида,
зло падали в жизни на нее иногда и с других сторон: она бледнела от
боли, от изумления, подкашивалась и бессознательно страдала, принимая
зло покорно, не зная, что можно отдать обиду, заплатить
злом.
Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом снял фуражку и начал пальцами драть голову, одолевая не то неловкость своего положения перед Тушиным, не то ощущение
боли, огорчения или
злой досады.
Жизнь и любовь как будто пропели ей гимн, и она сладко задумалась, слушая его, и только слезы умиления и веры застывали на ее умирающем лице, без укоризны за
зло, за
боль, за страдания.
Это не была ревность от избытка любви: плачущая, стонущая, вопиющая от мучительной
боли в сердце, трепещущая от страха потерять счастье, — но равнодушная, холодная,
злая.
Кожемякин видит, как всё, что было цветисто и красиво, — ловкость, сила, удаль, пренебрежение к
боли, меткие удары, острые слова, жаркое, ярое веселье — всё это слиняло, погасло, исчезло, и отовсюду,
злою струёй, пробивается тёмная вражда чужих друг другу людей, — та же непонятная вражда, которая в базарные дни разгоралась на Торговой площади между мужиками и мещанами.
Они суше горожан, ловчее и храбрее; их отцы и матери чаще и
злее бьют, поэтому они привычны к
боли и чувствительны к ней менее, чем мальчики города.
Кожемякин вышел на улицу в облаке
злых мыслей: хотелось сделать что-то такое, что на всю жизнь ущемило бы сердце Посулова неизбывной
болью и обидой.
Дымов лежал на животе, молчал и жевал соломинку; выражение лица у него было брезгливое, точно от соломинки дурно пахло,
злое и утомленное… Вася жаловался, что у него ломит челюсть, и пророчил непогоду; Емельян не махал руками, а сидел неподвижно и угрюмо глядел на огонь. Томился и Егорушка. Езда шагом утомила его, а от дневного зноя у него
болела голова.
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая в милостыне. По улице в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые огнём, и дышат знойным пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от
боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи —
злой, шипящий звук режет воздух…
Однажды он видел, как бабы-богомолки растирали усталые ноги крапивой, он тоже попробовал потереть ею избитые Яшкой бока; ему показалось, что крапива сильно уменьшает
боль, и с той поры после побоев он основательно прижигал ушибленные места пушистыми листьями
злого, никем не любимого растения.
Евсей не слышал ни одного
злого крика, не заметил сердитого лица; всё время, пока горело, никто не плакал от
боли и обиды, никто не ревел звериным рёвом дикой злобы, готовой на убийство.
В самой же храмине здесь была такая жара и духота, что Шерамур, к великому своему удивлению и благополучию, — тяжко
заболел: у него сделался карбункул, который он называл:
злой чирей.
Он быстро стал протирать глаза — мокрый песок и грязь были под его пальцами, а на его голову, плечи, щёки сыпались удары. Но удары — не
боль, а что-то другое будили в нём, и, закрывая голову руками, он делал это скорее машинально, чем сознательно. Он слышал
злые рыдания… Наконец, опрокинутый сильным ударим в грудь, он упал на спину. Его не били больше. Раздался шорох кустов и замер…
— Убию! Ой, какой я
злой! Как у меня
болит сердце! Ой, как
болит!..
Я кидаться пошел во все стороны: туды да сюды! уж и романсы таскаю, и конфет привожу, и каламбуры высиживаю, охи да вздохи,
болит, говорю, мое сердце, от амура
болит, да в слезы, да тайное объяснение! ведь глуп человек! ведь не проверил у дьячка, что мне тридцать лет… куды! хитрить выдумал! нет же! не пошло мое дело, смешки да насмешки кругом, — ну, и
зло меня взяло, за горло совсем захватило, — я улизнул, да в дом ни ногой, думал-думал — да хвать донос!
То, что делает животное, то, что делает ребенок, дурачок и иногда человек взрослый под влиянием
боли и раздражения, то есть огрызается и хочет сделать больно тому, кто ему сделал больно, это признается законным правом людей, называющих себя правителями. Разумный человек не может не понимать того, что всякое
зло уничтожается противным ему добром, как огонь водой, и вдруг делает прямо противоположное тому, что говорит ему разум. И закон, будто бы произведение мудрости людей [?], говорит ему, что так и надо.
Когда встревоженная выходкой Наташи Татьяна Андревна вошла к дочерям, сердце у ней так и упало. Закрыв лицо и втиснув его глубоко в подушку, Наташа лежала как пласт на диване и трепетала всем телом. От душевной ли
боли, иль от едва сдерживаемых рыданий бедная девушка тряслась и всем телом дрожала, будто в сильном приступе
злой лихоманки. Держа сестру руками за распаленную голову, Лиза стояла на коленях и тревожным шепотом просила ее успокоиться.
—
Болит головушка и все тело мое от
злой жены.
— Все тайное да будет явно! — выстукивает взволнованное сердце. — Все
злое от дьявола! — И снова замирает от
боли испуганная детская душа.
К целостности, которая недоступна для сознания, к просветлению своей природы, к блаженству в Боге человек идет через раздвоение, через несчастье и
боль, к высшему благу идет через опыт
зла.
В последнюю же целостность и полноту входит весь пережитый опыт, опыт о добре и
зле, опыт раздвоения и оценки, опыт
боли и страдания.
Лишь сознание с его раздвоением, рефлексией, оценкой, с его
болью и несчастьем, лишь несчастное сознание находится по сю сторону добра и
зла.
А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей
золе булочка. Придется серьезно
заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.
Зло есть
боль, страдание.
У Елизаветы Алексеевны была мигрень. Осунувшаяся, с
злым и страдающим лицом, она лежала на кровати, сжав руками виски. Лицо ее стало еще бледнее, лоб был холодный и сухой. Александра Михайловна тихонько закрыла дверь; она с первого взгляда научилась узнавать об этих страшных
болях, доводивших Елизавету Алексеевну почти до помешательства.
Каменная баба в колпаке, — серая, поросшая зеленоватым мохом, — сгорбившись, смотрела в степь с
злым, как будто живым лицом; нижняя часть лица была пухлая и обрюзгшая, руками она держалась за живот, и казалось, что она кисло морщится от
боли в пустом желудке.
Для человека, понимающего жизнь как подчинение своей личности закону разума,
боль не только не есть
зло, но есть необходимое условие, как его животной, так и разумной жизни. Не будь
боли, животная личность не имела бы указания отступлений от своего закона; не испытывай страданий разумное сознание, человек не познал бы истины, не знал бы своего закона.
— И
зло и язву! Этими недугами
болят уже псковитяне: и к ним она прикоснулась, — произнес Ряполовский.
За спущенной сторой бился о стекло и жужжал шмель. Софья Петровна глядела на ниточки, слушала шмеля и представляла себе, как она едет… Vis-а-vis день и ночь сидит Ильин, не сводящий с нее глаз,
злой на свое бессилие и бледный от душевной
боли. Он величает себя развратным мальчишкой, бранит ее, рвет у себя волосы на голове, но, дождавшись темноты и, улучив время, когда пассажиры засыпают или выходят на станцию, падает перед ней на колени и сжимает ей ноги, как тогда у скамьи…
В кризисе пола я не знаю более глубокого явления, чем явление гениального юноши Вейнингера с его смертельной тоской пола, с его безысходной
болью пола, достигающей высшего трагизма, с его ужасом перед
злой женственностью.
Человек этот в раю был соблазнен тем духом первого творения, который сам собою сделался
злым, и человек с тех пор пал, и стали рождаться такие же падшие люди, и с тех пор люди стали работать,
болеть, страдать, умирать, бороться телесно и духовно, т. е. воображаемый человек сделался действительным, таким, каким мы его знаем и которого не можем и не имеем права и основания вообразить себе иным.