Неточные совпадения
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)Муж! Антоша! Антон! (Говорит скоро.)А все ты, а всё
за тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к
окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Правдин. Лишь только из-за стола встали, и я, подошед к
окну, увидел вашу карету, то, не сказав никому, выбежал к вам навстречу обнять вас от всего сердца. Мое к вам душевное почтение…
И вдруг подойдет к
окну, крикнет «не потерплю!» — и опять садится
за стол и опять скребет…
Дю-Шарио смотрел из
окна на всю эту церемонию и, держась
за бока, кричал:"Sont-ils betes! dieux des dieux! sont-ils betes, ces moujiks de Gloupoff!"[Какие дураки! клянусь богом! какие дураки эти глуповские мужики! (франц.)]
Потом, не глядя в
окна, он сел в свою обычную позу в коляске, заложив ногу на ногу и, надевая перчатку, скрылся
за углом.
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к
окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед
за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
В карете дремала в углу старушка, а у
окна, видимо только что проснувшись, сидела молодая девушка, держась обеими руками
за ленточки белого чепчика. Светлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрела через него на зарю восхода.
После обеда Сергей Иванович сел со своею чашкой кофе у
окна в гостиной, продолжая начатый разговор с братом и поглядывая на дверь, из которой должны были выйти дети, собиравшиеся
за грибами.
Я подошел к
окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя
за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
Около двух часов пополуночи я отворил
окно и, связав две шали, спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь
за колонну.
Проходя мимо
окон княжны, я услышал снова шаги
за собою; человек, завернутый в шинель, пробежал мимо меня.
Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык к этим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадила дочь
за фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, — я молчал и, пользуясь суматохой, отошел к
окну с Верой, которая мне хотела сказать что-то очень важное для нас обоих… Вышло — вздор…
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в
окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного
окна, расстегнул архалук, — и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную тяжелым сном усталости. Вдали
за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали огни в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас все было тихо, в доме княгини было темно.
Наконец — уж Бог знает откуда он явился, только не из
окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную дверь, что
за колонной, — наконец, говорю я, видим мы, сходит кто-то с балкона…
Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо
окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у
окна. Грушницкий, дернув меня
за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
— Он стал стучать в дверь изо всей силы; я, приложив глаз к щели, следил
за движениями казака, не ожидавшего с этой стороны нападения, — и вдруг оторвал ставень и бросился в
окно головой вниз.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых
окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно
за ними в бедную жизнь их.
Коляска остановилась перед деревянным же одноэтажным домом темно-серого цвета, с белыми барельефчиками над
окнами, с высокою деревянною решеткою перед самыми
окнами и узеньким палисадником,
за решеткою которого находившиеся тоненькие деревца побелели от никогда не сходившей с них городской пыли.
То садился он на диван, то подходил к
окну, то принимался
за книгу, то хотел мыслить, — безуспешное хотенье! — мысль не лезла к нему в голову.
Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым
окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно
за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами.
Маленькая горенка с маленькими
окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед
за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Два часа просиживал он
за чаем; этого мало: он брал еще холодную чашку и с ней подвигался к
окну, обращенному на двор.
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в
окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня
за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
В
окнах мелькали горшки с цветами, попугай, качавшийся в клетке, уцепясь носом
за кольцо, и две собачонки, спавшие перед солнцем.
Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была обвешана старенькими полосатыми обоями; картины с какими-то птицами; между
окон старинные маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев;
за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате… невмочь было ничего более заметить.
Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте,
за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал…
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под
окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай Бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой...
Несколько раз, с различными интонациями и с выражением величайшего удовольствия, прочел он это изречение, выражавшее его задушевную мысль; потом задал нам урок из истории и сел у
окна. Лицо его не было угрюмо, как прежде; оно выражало довольство человека, достойно отмстившего
за нанесенную ему обиду.
Вот какой был вид из них: прямо под
окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне;
за дорогой — стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа.
— Володя! Володя! Ивины! — закричал я, увидев в
окно трех мальчиков в синих бекешах с бобровыми воротниками, которые, следуя
за молодым гувернером-щеголем, переходили с противоположного тротуара к нашему дому.
Николай, сидя у
окна за сапожной работой, утвердительно кивнул головой.
Хотя час был ранний, в общем зале трактирчика расположились три человека. У
окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью зала,
за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал
за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный переплет
окна.
Если бы не ряд крыш, он различил бы в
окне одного дома Ассоль, сидящую
за какой-то книгой.
Весь день на крейсере царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было неслужебное, сбитое — под знаком любви, о которой говорили везде — от салона до машинного трюма; а часовой минного отделения спросил проходящего матроса: «Том, как ты женился?» — «Я поймал ее
за юбку, когда она хотела выскочить от меня в
окно», — сказал Том и гордо закрутил ус.
«Сообразно инструкции. После пяти часов ходил по улице. Дом с серой крышей, по два
окна сбоку; при нем огород. Означенная особа приходила два раза:
за водой раз,
за щепками для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в
окно, но ничего не увидел по причине занавески».
Он было хотел пойти назад, недоумевая, зачем он повернул на — ский проспект, как вдруг, в одном из крайних отворенных
окон трактира, увидел сидевшего у самого
окна,
за чайным столом, с трубкою в зубах, Свидригайлова.
Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову…» Он отошел от
окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться с ним
за нумер и выйти из гостиницы.
Сама она только того и жаждет и требует, чтобы
за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее принять, а не дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в
окно выскочит.
За дверью справа,
за тою самою дверью, которая отделяла квартиру Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих, была комната промежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая к квартире г-жи Ресслих и отдававшаяся от нее внаем, о чем и выставлены были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на стеклах
окон, выходивших на канаву.
И Карль сзади его
за фрак от
окна таскаль, и тут, это правда, господин капитэн, ему зейн рок изорваль.
Николай Петрович подвел ее к
окну и взял ее обеими руками
за голову.
Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал рассказывать об Инокове, о двух последних встречах с ним, — рассказывал и думал: как отнесется она? Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в
окно,
за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса...
Из полукруглого
окна были видны вершины деревьев сада, украшенные инеем или снегом, похожим на куски ваты;
за деревьями возвышалась серая пожарная каланча, на ней медленно и скучно кружился человек в сером тулупе,
за каланчою — пустота небес.
На другой день после праздника Троицы — в Духов день — Самгин так же сидел у
окна, выглядывая из-за цветов на улицу.
Улицу перегораживала черная куча людей;
за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое.
Окна всех домов закрыты ставнями и
окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на землю. Голоса людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки
за спину, посмотрел в
окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Из-за угла вышли под руку два студента, дружно насвистывая марш, один из них уперся ногами в кирпичи панели и вступил в беседу с бабой, мывшей стекла
окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
Длинный зал, стесненный двумя рядами толстых колонн, был туго наполнен публикой; плотная масса ее как бы сплющивалась, вытягиваясь к эстраде под напором людей, которые тесно стояли
за колоннами, сзади стульев и даже на подоконниках
окон, огромных, как двери.
Ехать пришлось недолго;
за городом, на огородах, Захарий повернул на узкую дорожку среди заборов и плетней, к двухэтажному деревянному дому;
окна нижнего этажа были частью заложены кирпичом, частью забиты досками, в
окнах верхнего не осталось ни одного целого стекла, над воротами дугой изгибалась ржавая вывеска, но еще хорошо сохранились слова: «Завод искусственных минеральных вод».
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее в землю кирпичное здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней; в остатке верхнего тускло светились два
окна, а под ними, в нижнем, квадратное
окно пылало так ярко, как будто
за стеклом его горел костер.