Неточные совпадения
Рядом с Анной
на серой разгоряченной кавалерийской лошади, вытягивая толстые ноги вперед и, очевидно, любуясь собой,
ехал Васенька Весловский в шотландском колпачке с развевающимися лентами, и Дарья Александровна не могла удержать веселую улыбку, узнав его. Сзади их
ехал Вронский. Под ним была кровная темно-гнедая лошадь, очевидно разгорячившаяся
на галопе. Он, сдерживая ее,
работал поводом.
Англичанин — барин здесь, кто бы он ни был: всегда изысканно одетый, холодно, с пренебрежением отдает он приказания черному. Англичанин сидит в обширной своей конторе, или в магазине, или
на бирже, хлопочет
на пристани, он строитель, инженер, плантатор, чиновник, он распоряжается, управляет,
работает, он же
едет в карете, верхом, наслаждается прохладой
на балконе своей виллы, прячась под тень виноградника.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года
работает и склал
на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот в городе, поставил ребят
на дело, а теперь
едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел
на то место, которое берег для него Тарас.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей
на шкалик или
на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался
заработать как можно больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь
ехать в город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется город, помнил только, что он стоит
на Каме, близко от Волги.
— Я двадцать рублей, по крайней мере, издержал, а через полгода только один урок в купеческом доме получил, да и то случайно. Двадцать рублей в месяц
зарабатываю, да вдобавок поучения по поводу разврата, обуявшего молодое поколение, выслушиваю. А в летнее время
на шее у отца с матерью живу, благо
ехать к ним недалеко. А им и самим жить нечем.
—
На, отнеси, Евсей, — сказал Петр Иваныч. — Ну, вот теперь у тебя в комнате чисто и хорошо: пустяков нет; от тебя будет зависеть наполнить ее сором или чем-нибудь дельным.
Поедем на завод прогуляться, рассеяться, подышать свежим воздухом и посмотреть, как
работают.
— Хорошо… вон солнышко светит, привольно…
На Волгу бы хотелось,
поработать бы, покрюшничать! Вот через недельку, бог даст, поправлюсь, в Рыбну
поеду к моему барину, вместе
работать будем…
«Будущее лето я
поеду за границу, а потом, вероятно, и в Петербург, но только не
работать, а пожуировать». Барон непременно предполагал
на следующую зиму перетащить Анну Юрьевну в Петербург, так как боялся, что он даже нынешнюю зиму умрет со скуки в праматери русской истории.
Тузенбах(очнувшись). Устал я, однако… Кирпичный завод… Это я не брежу, а в самом деле скоро
поеду на кирпичный завод, начну
работать… Уже был разговор. (Ирине, нежно.) Вы такая бледная, прекрасная, обаятельная… Мне кажется, ваша бледность проясняет темный воздух, как свет… Вы печальны, вы недовольны жизнью… О, поедемте со мной, поедемте
работать вместе!..
Ирина(кладет голову
на грудь Ольги). Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не будет тайн, а пока надо жить… надо
работать, только
работать! Завтра я
поеду одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может, нужна. Теперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я буду
работать, буду
работать…
Работал Персиков без особого жара в куриной области, да оно и понятно, — вся его голова была полна другим — основным и важным — тем, от чего оторвала его куриная катастрофа, т. е. от красного луча. Расстраивая свое и без того надломленное здоровье, урывая часы у сна и
еды, порою не возвращаясь
на Пречистенку, а засыпая
на клеенчатом диване в кабинете института, Персиков ночи напролет возился у камеры и микроскопа.
Этот тревожный призыв неприятно взволновал Ипполита Сергеевича, нарушая его намерения и настроение. Он уже решил уехать
на лето в деревню к одному из товарищей и
работать там, чтобы с честью приготовиться к лекциям, а теперь нужно
ехать за тысячу с лишком вёрст от Петербурга и от места назначения, чтоб утешать женщину, потерявшую мужа, с которым, судя по её же письмам, ей жилось не сладко.
Афоня. Что мне бабы! Я сам знаю, что я не жилец. Меня
на еду не тянет. Другой,
поработавши, сколько съест! Много, много съест, и все ему хочется. Вон брат Лёв, когда устанет, ему только подавай. А по мне хоть и вовсе не есть; ничего душа не принимает. Корочку погложу, и сыт.
— Прежде, бывало, в Вонышеве
работаешь, еще в воскресенье во втором уповоде мужики почнут сбираться. «Куда, ребята?» — спросишь. «
На заделье». — «Да что рано?» — «Лучше за-время, а то барин забранится»… А нынче, голова, в понедельник, после завтрака, только еще запрягать начнут. «Что, плуты, поздно
едете?» — «Успеем-ста. Семен Яковлич простит».
Воз оттуда
едет, и девица или женщина идёт; лошадёнка мухортая, голову опустила, почитай, до земли, глаз у неё безнадёжный, а девица — руки назад и тоже одним глазом смотрит
на скотину, измученную работой, а другим —
на меня: вот, дескать, и вся тут жизнь моя, и такая же она, как у лошади, —
поработаю лет десяток, согнусь и опущу голову, не изведав никакой радости…
Губернатор давно закончил прием, собирается
ехать к себе
на дачу и ждет чиновника особых поручений Козлова, который
поехал кое за какими покупками для губернаторши. Он сидит в кабинете за бумагами, но не
работает и думает. Потом встает и, заложив руки в карманы черных с красными лампасами штанов, закинув седую голову назад, ходит по комнате крупными, твердыми, военными шагами. Останавливается у окна и, слегка растопырив большие, толстые пальцы, внушительно и громко говорит...
— Сам к нему
поехал… Что понапрасну
на черта клепать! — засмеялся Патап Максимыч. — Своя охота была… Да не про то я тебе говорю, а то сказываю, что иночество самое пустое дело.
Работать лень, трудом хлеба добывать не охота, ну и лезут в скиты дармоедничать… Вот оно и все твое хваленое иночество!.. Да!..
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж
на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А
на Ветлуге те плутовские деньги только и
работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются
ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
— Да как же?..
Поедет который с тобой, кто за него
работать станет?.. Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни
на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать, того никоим образом нельзя… Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся
на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
Приехали люди
на остров, где было много дорогих каменьев. Люди старались найти больше; они мало ели, мало спали, а все
работали. Один только из них ничего не делал, а сидел
на месте, ел, пил и спал. Когда стали собираться домой, они разбудили этого человека и сказали: «Ты с чем же домой
поедешь?» Он взял поднял горсть земли под ногами и положил в сумку.
И через час Пахом
на рыженькой кобылке
ехал уж возвещать Божьим людям радость великую — собирались бы они в Луповицы в сионскую горницу, собирались бы со страхом и трепетом
поработать в тайне Господу, узреть свет правды его, приять духа небесного, исповедать веру истинную, проникнуть в тайну сокровенную, поклониться духом Господу и воспеть духу и агнцу песню новую.
— А вы знаете, оказывается, у вас тут в тылу
работают «товарищи». Сейчас, когда я к вам
ехал, погоня была. Контрразведка накрыла шайку в одной даче
на Кадыкое. Съезд какой-то подпольный. И двое совсем мимо меня пробежали через дорогу в горы. Я вовремя не догадался. Только когда наших увидел из-за поворота, понял. Все-таки пару пуль послал им вдогонку, одного товарища, кажется, задел — дольше побежал, припадая
на ногу.
Инна, после высылки из Богородицкого уезда, где
работала на голоде, жила пока дома, но вскоре собиралась
ехать за границу. История
на Рождественских курсах с последовавшим исключением курсисток вызвала в Петербурге всеобщее возмущение доктором Бертенсоном. Один либеральный промышленник предложил наиболее пострадавшим курсисткам, Инне в том числе,
ехать на его счет в Швейцарию оканчивать врачебное образование и обязался высылать им до окончания курса по двадцать пять рублей в месяц.
— Ведь это просто возмутительно!.. — либеральничала она. — Ну, да это уж пускай бы. Раз такой закон, то ничего не поделаешь. А почему о нас с Новицкой Султанов написал лучшие реляции, чем о других сестрах? Ведь все мы
работали совсем одинаково. Я положительно не могу выносить таких несправедливостей!.. — И сейчас же, охваченная своею радостью, прибавляла: — Теперь обязательно нужно будет еще устроить, чтоб получить медаль
на георгиевской ленте, иначе не стоило сюда и
ехать.
Работали они, действительно, никак уж не больше фельдшеров.
Работали сестры добросовестно, но работа фельдшеров была гораздо труднее. Притом в походе сестры
ехали в повозке, фельдшера, как нижние чины, шли пешком. Сестры
на всем готовом получали рублей по восемьдесят в месяц, фельдшера, как унтер-офицеры, получали рубля по три.
Нинка
поехала в гости к Басе Броннер в село Богородское, за Сокольниками. Бася, подруга ее по школе,
работала галошницей
на резиновом заводе «Красный витязь».
— Конечно, навсегда… Для увеселительной поездки в Америку у нас с тобой нет средств, а
ехать туда
работать, вложив в какое-нибудь дело оставшиеся крохи капитала, надо уже совершенно эмигрировать, а кто знает, не надуют ли нас благородные янки, и мы с тобой в лучшем виде прогорим и останемся
на мостовой без куска хлеба…
Он много
поработал над этим делом, в 1791 и 1792 годах, окончив главное и наметив подробности остальных работ, которые после него и продолжались по его мысли и планам. Он
ехал смотреть
на свое детище, и Екатерина понимала, что никто лучше его не мог оценить сделанное.
Несмотря
на то, что дипломаты еще твердо верили в возможность мира и усердно
работали с этою целью, несмотря
на то. что император Наполеон сам писал письмо императору Александру, называя его Monsieur mon frère [Государь брат мой] и искренно уверяя, что он не желает войны, и что всегда будет любить и уважать его — он
ехал к армии и отдавал
на каждой станции новые приказания, имевшие целью торопить движение армии от запада к востоку.
— Ты скажи мне, — при чем тут мягкотелость? Ну, укажи мне, — вот я спрашиваю тебя: как иначе устроить нашу жизнь? Сам я не могу заботиться об обеде, потому, что мне до обеда нужно принять сто человек больных. После обеда мне нужно поспать, а то я вечером не в состоянии буду
ехать к больным. Если я вздумаю следить за дровами и провизией, то не в состоянии буду
зарабатывать на дрова и провизию. Ребят мне нянчить тоже некогда… В чем же я могу тебя облегчить? Ну, скажи, укажи, — в чем?