Неточные совпадения
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы
провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить
мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
Обратный путь был так же весел, как и путь туда. Весловский то пел, то вспоминал с наслаждением свои похождения у
мужиков, угостивших его водкой и сказавших ему: «не обсудись»; то свои ночные похождения с орешками и дворовою девушкой и
мужиком, который спрашивал его, женат ли он, и, узнав, что он не женат, сказал ему: «А ты на чужих жен не зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою
завести». Эти слова особенно смешили Весловского.
— Это я не могу понять, — сказал Чичиков. — Десять миллионов — и живет как простой
мужик! Ведь это с десятью мильонами черт знает что можно сделать. Ведь это можно так
завести, что и общества другого у тебя не будет, как генералы да князья.
Уже он видел себя действующим и правящим именно так, как поучал Костанжогло, — расторопно, осмотрительно, ничего не
заводя нового, не узнавши насквозь всего старого, все высмотревши собственными глазами, всех
мужиков узнавши, все излишества от себя оттолкнувши, отдавши себя только труду да хозяйству.
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья:
завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят
мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать в работах не хотят, все в писаря хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
Теперь можно бы заключить, что после таких бурь, испытаний, превратностей судьбы и жизненного горя он удалится с оставшимися кровными десятью тысячонками в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишка и там заклекнет [Заклекнуть — завянуть.] навеки в ситцевом халате у окна низенького домика, разбирая по воскресным дням драку
мужиков, возникшую пред окнами, или для освежения пройдясь в курятник пощупать лично курицу, назначенную в суп, и
проведет таким образом нешумный, но в своем роде тоже небесполезный век.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда
мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало,
отводит его от окошка.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них, положил их на голову себе близко ко лбу и, придерживая рукой, припал на колено. Пятеро
мужиков, подняв с земли небольшой колокол, накрыли им голову кузнеца так, что края легли ему на шапки и на плечи, куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от земли, встал и тихо, широкими шагами пошел ко входу на колокольню, пятеро
мужиков провожали его, идя попарно.
Лошади бойко побежали, и на улице стало тише.
Мужики, бабы, встречая и
провожая бричку косыми взглядами, молча, нехотя кланялись Косареву, который, размахивая кнутом, весело выкрикивал имена знакомых, поощрял лошадей...
Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, — крупные лошади стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали
мужиков, — они шли гуськом друг за другом, и никто из них не снял шапки, а солдат, приостановясь, развертывая кисет,
проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.
На высоких нотах голос Ловцова срывался, всхрапывал. Стоял этот
мужик «фертом», сунув ладони рук за опояску, за шаль,
отведя локти в сторону. Волосы на лице его неприглядно шевелились, точно росли, пристальный взгляд раздражал Самгина.
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят
мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был
мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота говорит про них: «Бывало — сами
водили нас усадьбы жечь, господ
сводить с земли, а теперь вот…»
Ей жаль
мужика, который едва тащит мешок на спине. Она догадывается, что вон эта женщина торопится с узлом заложить последний салоп, чтоб заплатить за квартиру и т. д. Всякого и всякую
провожает задумчиво-заботливый взгляд Софьи.
— Вам снилось, — начал он, — что
мужики отвезли хлеб на базар, продали и пропили деньги. Это во-первых…
Возвращавшиеся с поля
мужики, трясясь рысью на облучках пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили зa необыкновенным человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на крыльца и показывали его друг другу,
провожая глазами.
Мужики, узнавши племянника Марьи Ивановны,
проводили его на сухонькое, где слезть, взяли привязать его лошадь и
провели его в церковь. Церковь была полна праздничным народом.
Мужиков набилось густо, и все нужный народ, потрудившийся в свою долю при постройке: кто
возил бревна, кто бутовый камень, кто жернова и т. д.
Но когда опрос перешел к защитнику, тот, почти и не пробуя опровергать показание, вдруг
завел речь о том, что ямщик Тимофей и другой
мужик Аким подняли в Мокром, в этот первый кутеж, еще за месяц до ареста, сто рублей в сенях на полу, оброненные Митей в хмельном виде, и представили их Трифону Борисовичу, а тот дал им за это по рублю.
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там
мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы с концами
сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
Николай Иваныч человек со влиянием: он известного конокрада заставил возвратить лошадь, которую тот
свел со двора у одного из его знакомых, образумил
мужиков соседней деревни, не хотевших принять нового управляющего, и т. д.
Старосты и его missi dominici [господские сподручные (лат.).] грабили барина и
мужиков; зато все находившееся на глазах было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи и тощий vin de Graves [сорт белого вина (фр.).] заменялся кислым крымским вином в то самое время, как в одной деревне
сводили целый лес, а в другой ему же продавали его собственный овес.
Главное, скверно было то, что Мышников, происходя из купеческого рода, знал все тонкости купеческой складки, и его невозможно было
провести, как иногда
проводили широкого барина Стабровского или тягучего и мелочного немца Драке. Прежде всего в Мышникове сидел свой брат
мужик, у которого была одна политика — давить все и всех, давить из любви к искусству.
— А затем, сватушка, что три сына у меня. Хотел каждому по меленке оставить, чтобы родителя поминали… Ох, нехорошо!.. Мучники наши в банк закладываются, а
мужик весь хлеб на базары
свез. По деревням везде ситцы да самовары пошли… Ослабел
мужик. А тут водкой еще его накачивают… Все за легким хлебом гонятся да за своим лакомством. Что только и будет!..
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в дедов сад и пошел домой, — ворота на улицу были открыты, огромный
мужик сводил со двора тройку лошадей, запряженных в большие крытые сани, лошади густо курились паром,
мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
Обычные встречи: обоз без конца,
Толпа богомолок старушек,
Гремящая почта, фигура купца
На груде перин и подушек;
Казенная фура! с десяток подвод:
Навалены ружья и ранцы.
Солдатики! Жидкий, безусый народ,
Должно быть, еще новобранцы;
Сынков
провожают отцы-мужики
Да матери, сестры и жены.
«Уводят, уводят сердечных в полки!» —
Доносятся горькие стоны…
— Молчи, Марья! — окликнула ее мать. — Ты бы вот
завела своего
мужика да и мудрила над ним… Не больно-то много ноне с зятя возьмешь, а наш Прокопий воды не замутит.
Разговор завязывался. Петр Васильич усаживался куда-нибудь на перемывку, закуривал «цигарку», свернутую из бумаги, и
заводил неторопливые речи. Рабочие — народ опытный и понимали, какую лошадь ищет кривой
мужик.
— Мы насчет работы, Андрон Евстратыч, — заявил другой
мужик. — Чем мы грешнее других-прочих?..
Отвел бы делянку — вот и весь разговор.
— У вас вся семья такая, — продолжал Пашка. — Домнушку на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте
водили тогда. Он рассказывает, а
мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки…
— Ничего, слава богу, — нехотя отвечала Енафа, поглядывая искоса на обогревшихся
мужиков. — Вот что, Кирилл, сведи-ка ты гостя к девицам в келью, там уж его и ухлебите, а ты, Мосеюшко, не взыщи на нашем скитском угощении.
Выжив
мужиков, мать Енафа вздохнула свободнее, особенно когда за гостем незаметно ушли и дочери. Ей хотелось
отвести душеньку с Пульхерией. Прежде всего мать Енафа накинулась на Аглаиду с особенным ожесточением.
— Так-то оно так, а кто твой проект читать будет? Лука Назарыч… Крепостное право изничтожили, это ты правильно говоришь, а Лука Назарыч остался… Старухи так говорят: щука-то умерла, а зубы остались… Смотри, как бы тебе благодарность из Мурмоса кожей наоборот не вышла. Один Овсянников чего стоит… Они попрежнему гнут, чтобы вольного-то
мужика в оглобли
завести, а ты дровосушек да кричных мастеров здесь жалеешь. А главная причина. Лука Назарыч обидится.
Толпа крестьян
проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а
мужик с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал, что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран.
Он велел остановиться, вышел из экипажа и приказал Ивану себя почистить, а сам отдал
мужику обещанную ему красненькую; тот, взяв ее в руки, все еще как бы недоумевал, что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты
проводив, он получил десять рублей!
Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого
мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому
свезти в уездный город, в острог.
— Пусть сами они
свезут!.. Батько-то старик ни черта у них не делает! — присовокупил и корявый
мужик.
Гребли четыре человека здоровых молодых ребят, а человек шесть
мужиков, на другой лодке, стали
заводить и закидывать невод.
— Ничего не надо! Вздумайте-ка только это вы
завести, у вас все сейчас бедными притворятся. Мы ведь,
мужики — плуты… Вы не то что позволяйте которому оброку не доносить, пусть он платит, как следует, а потом мне, что ли, хоть из оброку и отдадите, сколько пожелаете, а я в дом это к нему и пошлю, будто жалованья ему прибавляю, а коли не станет заслуживать того, так отдеру.
— Это что и говорить! чего лучше, коли совсем не пить! только ведь
мужику время
провести хочется. Книжек мы не читаем, местов таких, где бы без вина посидеть можно, у нас нет, — оттого и идут в кабак.
А так как, в ожидании, надобно же мне как-нибудь
провести время, то я располагаюсь у себя в кабинете и выслушиваю, как один приятель говорит: надо обуздать
мужика, а другой: надо обуздать науку.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса
свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах были — и тех всех до одного выловил да здесь в трактире
мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
Как ни стараются они
провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один и тот же, что вся разница в том, что один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать:
мужика или науку.
— Горит
мужик! — тихонько сказала мать,
проводив их задумчивым взглядом.
— Прощайте! — вполголоса говорили
мужики, и грустное слово долго
провожало женщин.
— Идем! — сказал голубоглазый
мужик, кивнув головой. И они оба не спеша пошли к волости, а мать
проводила их добрым взглядом. Она облегченно вздохнула — урядник снова тяжело взбежал на крыльцо и оттуда, грозя кулаком, исступленно орал...
Дальше, больше, разговорились, и подольские
мужики сказали, что у господ
свести лошадей хитро.
И
мужики дорогой, пьяные, рассказали ему, как они
свели лошадей у
мужика.
Встретила меня сама мать игуменья, встретила с честью, под образа посадила:"Побеседуем", — говорит. Женщина она была из себя высокая, сановитая и взгляд имела суровый: что мудреного, что она
мужикам за генеральскую дочь почудилась? Начал я с ней говорить, что не дело она
заводит, стал Асафа-старика поминать. Только слушала она меня, слушала, дала все выговорить, да словно головой потом покачала.
Ко всякому делу были приставлены особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все равно как в военной службе от солдата в прежние времена кантонист происходил, чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы ездить, от конюха — конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от кормового
мужика — кормовик, чтобы с гумна на ворки корм
возить.
Вечерами, по праздникам, все население улицы выходило «за ворота», парни и девушки отправлялись на кладбище
водить хороводы,
мужики расходились по трактирам, на улице оставались бабы и ребятишки.