Неточные совпадения
Но
радость их вахлацкая
Была непродолжительна.
Со смертию Последыша
Пропала ласка барская:
Опохмелиться не дали
Гвардейцы вахлакам!
А за луга поемные
Наследники
с крестьянами
Тягаются доднесь.
Влас за крестьян ходатаем,
Живет в Москве… был в Питере…
А толку что-то нет!
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он
жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы
радости, которых он никак не предвидел,
с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
Она теперь ясно сознавала зарождение в себе нового чувства любви к будущему, отчасти для нее уже настоящему ребенку и
с наслаждением прислушивалась к этому чувству. Он теперь уже не был вполне частью ее, а иногда
жил и своею независимою от нее жизнью. Часто ей бывало больно от этого, но вместе
с тем хотелось смеяться от странной новой
радости.
Еще кабы
с ним
жить, может быть,
радость бы какую-нибудь я и видела…
Кабанов. Кто ее знает. Говорят,
с Кудряшом
с Ванькой убежала, и того также нигде не найдут. Уж это, Кулигин, надо прямо сказать, что от маменьки; потому стала ее тиранить и на замок запирать. «Не запирайте, говорит, хуже будет!» Вот так и вышло. Что ж мне теперь делать, скажи ты мне! Научи ты меня, как мне
жить теперь! Дом мне опостылел, людей совестно, за дело возьмусь, руки отваливаются. Вот теперь домой иду; на
радость, что ль, иду?
— И пьет. Вообще тут многие
живут в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все
с радостью. — А я, кажется, стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего не успеваю. И естественник, и филолог…
— Какой же я зажиточный, если не могу в срок за квартиру заплатить? Деньги у меня были, но со второю женой я все
прожил; мы
с ней в
радости жили, а в
радости ничего не жалко.
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары провожают его
с явной
радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет
жить днем.
Клим видел, что в ней кипит детская
радость жить, и хотя эта
радость казалась ему наивной, но все-таки завидно было уменье Сомовой любоваться людями, домами, картинами Третьяковской галереи, Кремлем, театрами и вообще всем этим миром, о котором Варвара тоже
с наивностью, но лукавой, рассказывала иное.
В доме какая
радость и мир
жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные,
с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов, дядей, и
с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
Мы будем позволять или запрещать им
жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — все судя по их послушанию — и они будут нам покоряться
с весельем и
радостью.
Изредка отпускал он меня
с Сенатором в французский театр, это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило мне столько же горя, сколько
радости. Сенатор приезжал со мною в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде конца. Театр был у Арбатских ворот, в доме Апраксина, мы
жили в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться без Сенатора.
Всё было страшно интересно, всё держало меня в напряжении, и от всего просачивалась в сердце какая-то тихая, неутомляющая грусть. И грусть и
радость жили в людях рядом, нераздельно почти, заменяя одна другую
с неуловимой, непонятной быстротой.
Найдите себе жену богатую да такую, чтоб любила вас так, как я;
живите с ней в
радости, а я, девушка простая, доживу, как-нибудь, скоротаю свой век, в четырех стенах сидя, проклинаючи свою жизнь».
Изредка только по этому простору сидят убогие деревеньки, в которых
живут люди, не знакомые почти ни
с какими удобствами жизни; еще реже видны бедные церкви, куда народ вносит свое горе, свою
радость.
Бабушки уже нет, но еще в нашем доме
живут воспоминания и различные толки о ней. Толки эти преимущественно относятся до завещания, которое она сделала перед кончиной и которого никто не знает, исключая ее душеприказчика, князя Ивана Иваныча. Между бабушкиными людьми я замечаю некоторое волнение, часто слышу толки о том, кто кому достанется, и, признаюсь, невольно и
с радостью думаю о том, что мы получаем наследство.
И все мечтательно,
с улыбками на лицах, долго говорили о французах, англичанах и шведах как о своих друзьях, о близких сердцу людях, которых они уважают,
живут их
радостями, чувствуют горе.
Четырехугольник, и в нем веснушчатое лицо и висок
с географической картой голубых жилок — скрылись за углом, навеки. Мы идем — одно миллионноголовое тело, и в каждом из нас — та смиренная
радость, какою, вероятно,
живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире — это понимали христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные) предшественники: смирение — добродетель, а гордыня — порок, и что «МЫ» — от Бога, а «Я» — от диавола.
— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась
жить там, за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь.
С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо
с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от
радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
— Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал
с татарвою Чепкуна Емгурчеева и лет пять подряд
жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему на
радости все князья, и уланы, и ших-збды, и мало-збды, и бывал хан Джангар и Бакшей Отучев.
Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности,
с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная
радость, что он
жив, и третье — страх и желание уйти поскорее
с бастьона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
Пойдем туда, где дышит
радость,
Где шумный вихрь забав шумит,
Где не
живут, но тратят жизнь и младость!
Среди веселых игр за радостным столом,
На час упившись счастьем ложным,
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я сердца усмирю заботы,
Я думам не велю летать;
Небес на тихое сиянье
Я не велю глазам своим взирать,
и проч.
Выпив чашку горячего, как кипяток, кофе (он несколько раз, слезливо-раздраженным голосом, напомнил кельнеру, что накануне ему подали кофе — холодный, холодный, как лед!) и прикусив гаванскую сигару своими желтыми, кривыми зубами, он, по обычаю своему, задремал, к великой
радости Санина, который начал ходить взад и вперед, неслышными шагами, по мягкому ковру, и мечтал о том, как он будет
жить с Джеммой и
с каким известием вернется к ней.
Это не знаменитый генерал-полководец, не знаменитый адвокат, доктор или певец, это не удивительный богач-миллионер, нет — это бледный и худой человек
с благородным лицом, который, сидя у себя ночью в скромном кабинете, создает каких хочет людей и какие вздумает приключения, и все это остается
жить на веки гораздо прочнее, крепче и ярче, чем тысячи настоящих, взаправдашних людей и событий, и
живет годами, столетиями, тысячелетиями, к восторгу,
радости и поучению бесчисленных человеческих поколений.
Дозволение возвратиться в Москву Лябьевы приняли не
с особенной
радостью и, пожалуй бы, даже не возвратились из Сибири, если бы не желали
жить поближе к Марфиным.
— Вот уж правду погорелковская барышня сказала, что страшно
с вами. Страшно и есть. Ни удовольствия, ни
радости, одни только каверзы… В тюрьме арестанты лучше
живут. По крайности, если б у меня теперича ребенок был — все бы я забаву какую ни на есть видела. А то на-тко! был ребенок — и того отняли!
Он явился в госпиталь избитый до полусмерти; я еще никогда не видал таких язв; но он пришел
с радостью в сердце,
с надеждой, что останется
жив, что слухи были ложные, что его вот выпустили же теперь из-под палок, так что теперь, после долгого содержания под судом, ему уже начинали мечтаться дорога, побег, свобода, поля и леса…
Не может этого быть: не может быть того, чтобы мы, люди нашего времени,
с нашим вошедшим уже в нашу плоть и кровь христианским сознанием достоинства человека, равенства людей,
с нашей потребностью мирного общения и единения народов, действительно
жили бы так, чтобы всякая наша
радость, всякое удобство оплачивалось бы страданиями, жизнями наших братий и чтобы мы при этом еще всякую минуту были бы на волоске от того, чтобы, как дикие звери, броситься друг на друга, народ на народ, безжалостно истребляя труды и жизни людей только потому, что какой-нибудь заблудший дипломат или правитель скажет или напишет какую-нибудь глупость другому такому же, как он, заблудшему дипломату или правителю.
Мы все христиане, не только исповедуем любовь друг к другу, но действительно
живем одной общей жизнью, одними ударами бьется пульс нашей жизни, мы помогаем друг другу, учимся друг у друга, всё больше и больше, ко взаимной
радости, любовно сближаемся друг
с другом!
— А уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: «вы неверные, гяуры, зачем свинью едите?» Значит, всякий свой закон держит. А по-моему всё одно. Всё Бог сделал на
радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть
с зверя пример возьми. Он и в татарскомъ камыше, и в нашем
живет. Куда придет, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что всё одна фальшь, — прибавил он, помолчав.
— Нет, Глеб Савиныч, не надыть нам: много денег, много и греха
с ними! Мы довольствуемся своим добром; зачем нам!
С деньгами-то забот много; мы и без них
проживем. Вот я скажу тебе на это какое слово, Глеб Савиныч: счастлив тот человек, кому и воскресный пирожок в
радость!
Доктор, еще больше пополневший, красный, как кирпич, и
с взъерошенными волосами, пил чай. Увидев дочь, он очень обрадовался и даже прослезился; она подумала, что в жизни этого старика она — единственная
радость, и, растроганная, крепко обняла его и сказала, что будет
жить у него долго, до Пасхи. Переодевшись у себя в комнате, она пришла в столовую, чтобы вместе пить чай, он ходил из угла в угол, засунув руки в карманы, и пел: «ру-ру-ру», — значит, был чем-то недоволен.
Так и
жила она, радуясь сама, на
радость многим, приятная для всех, даже ее подруги примирились
с нею, поняв, что характер человека — в его костях и крови, вспомнив, что даже святые не всегда умели побеждать себя. Наконец, мужчина — не бог, а только богу нельзя изменить…
— А как же? Только и
радости… Пока читаешь, словно в другом городе
живёшь… а кончишь — как
с колокольни упал…
— Я — не один… нас много таких, загнанных судьбой, разбитых и больных людей… Мы — несчастнее вас, потому что слабее и телом и духом, но мы сильнее вас, ибо вооружены знанием… которое нам некуда приложить… Мы все
с радостью готовы прийти к вам и отдать вам себя, помочь вам
жить… больше нам нечего делать! Без вас мы — без почвы, вы без нас — без света! Товарищи! Мы судьбой самою созданы для того, чтоб дополнять друг друга!
Он присматривался к странной жизни дома и не понимал её, — от подвалов до крыши дом был тесно набит людьми, и каждый день
с утра до вечера они возились в нём, точно раки в корзине. Работали здесь больше, чем в деревне, и злились крепче, острее.
Жили беспокойно, шумно, торопливо — порою казалось, что люди хотят скорее кончить всю работу, — они ждут праздника, желают встретить его свободными, чисто вымытые, мирно, со спокойной
радостью. Сердце мальчика замирало, в нём тихо бился вопрос...
— Ах, нет-с! То-то именно нет-с. В наши годы можно о себе серьезней думать. Просто разбитые мы все люди: ни счастья у нас, ни
радостей у нас, утром ждешь вечера,
с вечера ночь к утру торопишь,
жить не при чем, а руки на себя наложить подло. Это что же это такое? Это просто терзанье, а не жизнь.
Теперь и почерк, которым был надписан конверт, показался знакомым Анне Михайловне, и что-то кольнуло ее в сердце. А гость продолжал ухмыляться и
с радостью рассказывал, что он давно
живет здесь в Петербурге, служит на конторе, и очень давно слыхал про Анну Михайловну очень много хорошего.
К немалой ее
радости, но вместе
с тем к немалому ее и удивлению, оказалось, что Червев действительно
жил в уездном городе, который почти со всех сторон облегали земли княгини, и из людей, которые были
с нею в Петербурге, два человека знали Червева лично: эти люди были Патрикей и Рогожин.
— Ну, и отлично, что
радость!.. Мы будем
с вами
жить вместе, гулять, переезжать из одного города в другой.
Купавина. Все, что от меня зависит, я
с радостью… Я хоть погляжу на замужнюю женщину, которая имеет свою волю. А я, бедная, и за тем мужем
жила под строгой опекой, да и опять, должно быть, то же будет.
— Она пополнела
с тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание вечное о детях — стала проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий
с его
радостями, про который она забыла, но в котором она
жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала.
Так
жили они, трое, по виду спокойно и радостно, и сами верили в свою
радость; к детям ходило много молодого народу, и все любили квартиру
с ее красотою. Некоторые, кажется, только потому и ходили, что очень красиво, — какие-то скучные, угреватые подростки, весь вечер молча сидевшие в углу. За это над ними подсмеивался и Саша, хотя в разговоре
с матерью уверял, что это очень умные и в своем месте даже разговорчивые ребята.
Страх Якова быстро уступал чувству, близкому
радости, это чувство было вызвано не только сознанием, что он счастливо отразил нападение, но и тем, что нападавший оказался не рабочим
с фабрики, как думал Яков, а чужим человеком. Это — Носков, охотник и гармонист, игравший на свадьбах, одинокий человек; он
жил на квартире у дьяконицы Параклитовой; о нём до этой ночи никто в городе не говорил ничего худого.
— Это — ваша ошибка и ничья больше! Праздники устанавливает для себя человек. Жизнь — красавица, она требует подарков, развлечений, всякой игры,
жить надо
с удовольствием. Каждый день можно найти что-нибудь для
радости.
Я пришел назад в город очень поздно, и уже пробило десять часов, когда я стал подходить к квартире. Дорога моя шла по набережной канала, на которой в этот час не встретишь живой души. Правда, я
живу в отдаленнейшей части города. Я шел и пел, потому что, когда я счастлив, я непременно мурлыкаю что-нибудь про себя, как и всякий счастливый человек, у которого нет ни друзей, ни добрых знакомых и которому в радостную минуту не
с кем разделить свою
радость. Вдруг со мной случилось самое неожиданное приключение.
Марфе Андревне мерещится вдали светлоокая невестка,
с кроткими очами,
с плавною поступью,
с верной душою. «И будем
жить вместе, и будет и
радость, и счастье, и здоровые внуки, и румяные внучки».
Перчихин. Тесть? Вона! Не захочет этот тесть никому на шею сесть… их ты! На камаринского меня даже подбивает
с радости… Да я теперь — совсем свободный мальчик! Теперь я — так заживу-у! Никто меня и не увидит… Прямо в лес — и пропал Перчихин! Ну, Поля! Я, бывало, думал, дочь… как
жить будет? и было мне пред ней даже совестно… родить — родил, а больше ничего и не могу!.. А теперь… теперь я… куда хочу уйду! Жар-птицу ловить уйду, за самые за тридесять земель!
Не понимаю я этих похвал, и странно мне видеть
радость его, а он — от смеха даже идти не может; остановится, голову вверх закинет и звенит, покрикивает прямо в небо, словно у него там добрый друг
живёт и он делится
с ним
радостью своей.
На селе известно стало, что я
с тестем не в ладу
живу, стал народ поласковее глядеть на меня. Сам же я от
радостей моих мягче стал, да и Ольга добра сердцем была — захотелось мне расплатиться
с мужиками по возможности. Начал я маленько мирволить им: тому поможешь, этого прикроешь. А в деревне — как за стеклом, каждый твой взмах руки виден всем. Злится Титов...