Неточные совпадения
— Не думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило
жить без этого, но было бы скучно. Разумеется, я, может быть, ошибаюсь, но мне кажется, что я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую я избрал, и что
в моих руках власть, какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем
в руках многих мне известных, — с сияющим
сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем я больше доволен.
Зачем ему эти поля, мужики и вообще все то, что возбуждает бесконечные, бесплодные думы,
в которых так легко исчезает
сознание внутренней свободы и права
жить по своим законам, теряется ощущение своей самости, оригинальности и думаешь как бы тенями чужих мыслей?
— Война уничтожает сословные различия, — говорил он. — Люди недостаточно умны и героичны для того, чтобы мирно
жить, но пред лицом врага должно вспыхнуть чувство дружбы, братства,
сознание необходимости единства
в игре с судьбой и для победы над нею.
Самгин прошел мимо его молча. Он шагал, как во сне, почти без
сознания, чувствуя только одно: он никогда не забудет того, что видел, а
жить с этим
в памяти — невозможно. Невозможно.
И то, что за всеми его старыми мыслями
живет и наблюдает еще одна, хотя и неясная, но, может быть, самая сильная, возбудило
в Самгине приятное
сознание своей сложности, оригинальности, ощущение своего внутреннего богатства.
В вашем покое будет биться пульс, будет
жить сознание счастья; вы будете прекраснее во сто раз, будете нежны, грустны, перед вами откроется глубина собственного сердца, и тогда весь мир упадет перед вами на колени, как падаю я…
Ей по плечу современные понятия, пробивающиеся
в общественное
сознание; очевидно, она черпнула где-то других идей, даже знаний, и стала неизмеримо выше круга, где
жила. Как ни старалась она таиться, но по временам проговаривалась каким-нибудь, нечаянно брошенным словом, именем авторитета
в той или другой сфере знания.
Толпа сострадательно глядит на падшего и казнит молчанием, как бабушка — ее! Нельзя
жить тому,
в чьей душе когда-нибудь
жила законная человеческая гордость,
сознание своих прав на уважение, кто носил прямо голову, — нельзя
жить!
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов
в пользу бедных. После того, покойный
сознанием, что он
прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а
в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
В глубине,
в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с
сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть
в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело
жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Русский народ слишком
живет в национально-стихийном коллективизме, и
в нем не окрепло еще
сознание личности, ее достоинства и ее прав.
В каком же смысле русское народное православное
сознание верит
в святую Русь и всегда утверждает, что Русь
живет святостью,
в отличие от народов Запада, которые
живут лишь честностью, т. е. началом менее высоким?
«Киреевские, Хомяков и Аксаков сделали свое дело; долго ли, коротко ли они
жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным
сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром и
в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб тот скакал по нивам и давил людей, то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей.
Мучительно
жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца
сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством.
Но разум — Логос
живет и действует только
в церковном, соборном, вселенском
сознании.
До как пришлось ему паясничать на морозе за пятачок, да просить милостыню, да у брата из милости
жить, так тут пробудилось
в нем и человеческое чувство, и
сознание правды, и любовь к бедным братьям, и даже уважение к труду.
Правда, что массы безмолвны, и мы знаем очень мало о том внутреннем жизненном процессе, который совершается
в них. Быть может, что продлившееся их ярмо совсем не представлялось им мелочью; быть может, они выносили его далеко не так безучастно и тупо, как это кажется по наружности… Прекрасно; но ежели это так, то каким же образом они не вымирали сейчас же, немедленно, как только
сознание коснулось их? Одно
сознание подобных мук должно убить, а они
жили.
Оба одиноки, знакомых не имеют, кроме тех, с которыми встречаются за общим трудом, и оба до того втянулись
в эту одинокую, не знающую отдыха жизнь, что даже утратили ясное
сознание,
живут они или нет.
— Хорошо еще, когда Валерьян не понимает, что он натворил: он, называя вещи прямо, убийца Людмилы, он полуубийца вашей матери и он же полуубийца Крапчика; если все это ведомо его
сознанию, то он
живет в моральном аду,
в аду на земле… прежде смерти!
В описываемое мною время суд над женщинами проступившимися был среди дворянского сословия гораздо строже, чем ныне: поэтический образ Татьяны, сказавшей Онегину: «Я вас люблю — к чему лукавить? — но я другому отдана и буду век ему верна!», еще
жил в сознании читающего общества.
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было
сознание, что он
в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище,
живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
Майор
жил супружески с дочерью фельдшера, сначала Машкой, а потом Марьей Дмитриевной. Марья Дмитриевна была красивая белокурая, вся
в веснушках, тридцатилетняя бездетная женщина. Каково ни было ее прошедшее, теперь она была верной подругой майора, ухаживала за ним, как нянька, а это было нужно майору, часто напивавшемуся до потери
сознания.
То же и
в проявлении христианского общественного мнения о значении насилия и того, что основано на нем. Если это общественное мнение влияет уже на некоторых наиболее чутких людей и заставляет их каждого
в своем деле отказываться от преимуществ, даваемых насилием, или не пользоваться им, то оно будет влиять и дальше, и будет влиять до тех пор, пока не изменит всю деятельность людей и не приведет ее
в согласие с тем христианским
сознанием, которое уже
живет в передовых людях человечества.
Не может этого быть: не может быть того, чтобы мы, люди нашего времени, с нашим вошедшим уже
в нашу плоть и кровь христианским
сознанием достоинства человека, равенства людей, с нашей потребностью мирного общения и единения народов, действительно
жили бы так, чтобы всякая наша радость, всякое удобство оплачивалось бы страданиями, жизнями наших братий и чтобы мы при этом еще всякую минуту были бы на волоске от того, чтобы, как дикие звери, броситься друг на друга, народ на народ, безжалостно истребляя труды и жизни людей только потому, что какой-нибудь заблудший дипломат или правитель скажет или напишет какую-нибудь глупость другому такому же, как он, заблудшему дипломату или правителю.
Он не может быть принужден к этому потому, что составляющие могущественное орудие против людей общественного жизнепонимания, лишения и страдания, производимые насилием, не имеют для него никакой принудительной силы. Лишения и страдания, отнимающие у людей общественного жизнепонимания то благо, для которого они
живут, не только не могут нарушить блага христианина, состоящего
в сознании исполнения воли бога, но только могут усилить его, когда они постигают его за исполнение этой воли.
Ведь стоит только сличить практику жизни с ее теорией, чтобы ужаснуться перед тем вопиющим противоречием условий жизни и нашего
сознания,
в котором мы
живем.
«Если, — говорят они, — личности было выгоднее перенести свое
сознание в племя, семью, а потом
в народ, государство, то еще выгоднее будет перенести свое
сознание в совокупность всего человечества, и всем
жить для человечества, так же как люди
живут для семьи, для государства».
И действительно,
в этом нет ничего неестественного, и способность людей маломыслящих подчиняться указаниям людей, стоящих на высшей степени
сознания, есть всегдашнее свойство людей, то свойство, вследствие которого люди, подчиняясь одним и тем же разумным началам, могут
жить обществами: одни — меньшинство — сознательно подчиняясь одним и тем же разумным началам, вследствие согласия их с требованиями своего разума; другие — большинство — подчиняясь тем же началам бессознательно только потому, что эти требования стали общественным мнением.
Как очень редко отдельный человек изменяет свою жизнь только по указаниям разума, а большей частью, несмотря на новый смысл и новые цели, указываемые разумом, продолжает
жить прежнею жизнью и изменяет ее только тогда, когда жизнь его становится совсем противоречащей его
сознанию и вследствие того мучительной, точно так же человечество, узнав через своих религиозных руководителей новый смысл жизни, новые цели, к которым ему нужно стремиться, долго еще и после этого познания продолжает
в большинстве людей
жить прежней жизнью и приводится к принятию нового жизнепонимания только
сознанием невозможности продолжения прежней жизни.
Все люди нашего времени
живут в постоянном вопиющем противоречии
сознания и жизни.
Мы все знаем и не можем не знать, если бы даже мы никогда и не слыхали и не читали ясно выраженной этой мысли и никогда сами не выражали ее, мы, всосав это носящееся
в христианском воздухе
сознание, — все, всем сердцем знаем и не можем не знать ту основную истину христианского учения, ту, что мы все сыны одного отца, все, где бы мы ни
жили и на каком бы языке ни говорили, — все братья и подлежим только одному закону любви, общим отцом нашим вложенному
в наши сердца.
Его удерживало смутное
сознание, что он не может
жить вполне жизнью Ерошки и Лукашки, потому что у него есть другое счастие, — его удерживала мысль о том, что счастие состоит
в самоотвержении.
Не представляя миру ничего нового и неведомого, не намечая новых путей
в развитии всего человечества, не двигая его даже и на принятом пути, они должны ограничиваться более частным, специальным служением: они приводят
в сознание масс то, что открыто передовыми деятелями человечества, раскрывают и проясняют людям то, что
в них
живет еще смутно и неопределенно.
И рядом с этим обожанием
в нем всегда
жило мучительно-острое
сознание его отдаленности от нее, ее превосходства над ним.
— Нет, она это
в полном
сознании говорила. И потом: любить женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины,
живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
Но только мертвый не просыпается, а и заживо похороненному дается одна минуточка для
сознания, — наступил час горького пробуждения и для Сашки Жегулева. Произошло это
в первых числах сентября при разгроме одной усадьбы, на границе уезда, вдали от прежнего, уже покинутого становища, — уже с неделю, ограниченные числом,
жили братья
в потайном убежище за Желтухинским болотом.
Страх Якова быстро уступал чувству, близкому радости, это чувство было вызвано не только
сознанием, что он счастливо отразил нападение, но и тем, что нападавший оказался не рабочим с фабрики, как думал Яков, а чужим человеком. Это — Носков, охотник и гармонист, игравший на свадьбах, одинокий человек; он
жил на квартире у дьяконицы Параклитовой; о нём до этой ночи никто
в городе не говорил ничего худого.
Сапоги не чищены, комнаты не топлены, обед не готовлен — вот случайности, среди которых
живет культурный обитатель Монрепо. Случайности унизительные и глупые, но для человека, не могущего ни
в чем себе помочь, очень и очень чувствительные. И что всего мучительнее — это
сознание, что только благодаря тому, что подневольный человек еще не вполне уяснил себе идею своего превосходства, случайности эти не повторяются ежедневно.
Я не вижу смысла
жить в том ужасном
сознании, что чести и настоящему благородству нет места
в русской жизни…
Тетерев. Он переставит мебель и — будет
жить в сознании, что долг свой перед жизнью и людьми отлично выполнил. Он ведь такой же, как и ты…
Понял народ, что закон жизни не
в том, чтобы возвысить одного из семьи и, питая его волею своей, — его разумом
жить, но
в том истинный закон, чтобы всем подняться к высоте, каждому своими глазами осмотреть пути жизни, — день
сознания народом необходимости равенства людей и был днём рождества Христова!
— Не считаю вас способным
жить по плану, не ясному вам; вижу, что ещё не возникло
в духе вашем
сознание связи его с духом рабочего народа. Вы для меня уже и теперь отточенная трением жизни, выдвинутая вперёд мысль народа, но сами вы не так смотрите на себя; вам ещё кажется, что вы — герой, готовый милостиво подать, от избытка сил, помощь бессильному. Вы нечто особенное, для самого себя существующее; вы для себя — начало и конец, а не продолжение прекрасного и великого бесконечного!
И с
сознанием этим, да еще с болью физической, да еще с ужасом надо было ложиться
в постель и часто не спать от боли большую часть ночи. А на утро надо было опять вставать, одеваться, ехать
в суд, говорить, писать, а если и не ехать, дома быть с теми же двадцатью четырьмя часами
в сутках, из которых каждый был мучением. И
жить так на краю погибели надо было одному, без одного человека, который бы понял и пожалел его.
Он
жил недалеко от цирка
в меблированных комнатах. Еще на лестнице он услышал запах, который всегда стоял
в коридорах, — запах кухни, керосинового чада и мышей. Пробираясь ощупью темным коридором
в свой номер, Арбузов все ждал, что вот-вот наткнется впотьмах на какое-нибудь препятствие, и к этому чувству напряженного ожидания невольно и мучительно примешивалось чувство тоски, потерянности, страха и
сознания своего одиночества.
Порой,
в минуту неясного
сознания, мелькало
в уме его, что он осужден
жить в каком-то длинном, нескончаемом сне, полном странных, бесплодных тревог, борьбы и страданий.
Ответ вспыхивал пред нею
в образе пьяного мужа. Ей было трудно расстаться с мечтой о спокойной, любовной жизни, она сжилась с этой мечтой и гнала прочь угрожающее предчувствие. И
в то же время у неё мелькало
сознание, что, если запьёт Григорий, она уже не сможет
жить с ним. Она видела его другим, сама стала другая, прежняя жизнь возбуждала
в ней боязнь и отвращение — чувства новые, ранее неведомые ей. Но она была женщина и — стала обвинять себя за размолвку с мужем.
Живя с самой весны
в N-ском уезде и бывая почти каждый день у радушных Кузнецовых, Иван Алексеич привык, как к родным, к старику, к его дочери, к прислуге, изучил до тонкостей весь дом, уютную террасу, изгибы аллей, силуэты деревьев над кухней и баней; но выйдет он сейчас за калитку, и всё это обратится
в воспоминание и утеряет для него навсегда свое реальное значение, а пройдет год-два, и все эти милые образы потускнеют
в сознании наравне с вымыслами и плодами фантазии.
Например, мне вдруг представилось одно странное соображение, что если б я
жил прежде на луне или на Марсе, и сделал бы там какой-нибудь самый срамный и бесчестный поступок, какой только можно себе представить, и был там за него поруган и обесчещен так, как только можно ощутить и представить лишь разве иногда во сне,
в кошмаре, и если б, очутившись потом на земле, я продолжал бы сохранять
сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не возвращусь, то, смотря с земли на луну, — было бы мне всё равно или нет?
Он также
живет накануне великого дня свободы,
в который существо его озарится
сознанием счастия, жизнь наполнится и будет уже настоящей жизнью.
Сюда причисляем мы прежде всего
сознание, о котором мы говорили выше и которое
в простом классе несравненно развитее, нежели
в других сословиях, [обеспеченных постоянным доходом,] —
сознание, что надо
жить своим трудом и не дармоедствовать.