Неточные совпадения
«Соседка, слышала ль ты добрую молву?»
Вбежавши, Крысе Мышь сказала: —
«Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву?
Вот отдохнуть и нам пора настала!» —
«Не радуйся, мой свет»,
Ей Крыса говорит в ответ:
«И не надейся попустому!
Коль до когтей у них дойдёт,
То, верно, льву не быть
живому:
Сильнее кошки
зверя нет...
Тогда, на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как
живые,
Стоят два льва сторожевые,
На
звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
Он шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным
зверем, уходящим от добычи. Он не лгал, он уважал Веру, но уважал против воли, как в сражении уважают неприятеля, который отлично дерется. Он проклинал «город мертвецов», «старые понятия», оковавшие эту
живую, свободную душу.
Восточный склон Сихотэ-Алиня совершенно голый. Трудно представить себе местность более неприветливую, чем истоки реки Уленгоу. Даже не верится, что здесь был когда-нибудь
живой лес. Немногие деревья остались стоять на своих корнях. Сунцай говорил, что раньше здесь держалось много лосей, отчего и река получила название Буй, что значит «сохатый»; но с тех пор как выгорели леса, все
звери ушли, и вся долина Уленгоу превратилась в пустыню.
Со словами Дерсу нельзя было не согласиться. У себя на родине китайцы уничтожили все
живое. У них в стране остались только вороны, собаки и крысы. Даже в море, вблизи берегов, они уничтожили всех трепангов, крабов, моллюсков и всю морскую капусту. Богатый
зверем и лесами Приамурский край ожидает та же участь, если своевременно не будут приняты меры к борьбе с хищничеством китайцев.
Затем ни
зверей, ни птиц в
живом виде в нашем доме не водилось; вообще ничего сверхштатного, что потребовало бы лишнего куска на прокорм.
План охоты на оленя заключался в том, чтобы егерям и лесообъездчикам сначала окружить
зверя живой цепью, а потом выгнать его прямо на набоба.
— Обидно это, — а надо не верить человеку, надо бояться его и даже — ненавидеть! Двоится человек. Ты бы — только любить хотел, а как это можно? Как простить человеку, если он диким
зверем на тебя идет, не признает в тебе
живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
Правда, впоследствии, по смерти генерала, когда сам Фома совершенно неожиданно сделался вдруг важным и чрезвычайным лицом, он не раз уверял нас всех, что, согласясь быть шутом, он великодушно пожертвовал собою дружбе; что генерал был его благодетель; это был человек великий, непонятный и что одному ему, Фоме, доверял он сокровеннейшие тайны души своей; что, наконец, если он, Фома, и изображал собою, по генеральскому востребованию, различных
зверей и иные
живые картины, то единственно, чтоб развлечь и развеселить удрученного болезнями страдальца и друга.
На меня напала непонятная жестокость… Я молча повернулся, хлопнул дверью и ушел к себе в комнату. Делать я ничего не мог. Голова точно была набита какой-то кашей. Походив по комнате, как
зверь в клетке, я улегся на кушетке и пролежал так битый час. Кругом стояла мертвая тишина, точно «Федосьины покровы» вымерли поголовно и
живым человеком остался я один.
Настя.
Озвереешь в такой жизни… Привяжи всякого
живого человека к такому мужу, как ее…
Позвольте доложить вам, — начал я, — с"вьюношами"надо всегда говорить почтительно, — я вам, милостивый государь, удивляюсь; вы занимаетесь естественными науками — и до сих пор не обратили внимания на тот факт, что все плотоядные и хищные животные,
звери, птицы, все те, кому нужно отправляться на добычу, трудиться над доставлением
живой пищи и себе, и своим детям… а вы ведь человека причисляете к разряду подобных животных?"–"
Знай вот что: дело —
зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а то оно тебя одолеет…
Ничему
живому, ни человеку, ни
зверю, не дано знать дня и часа своей смерти.
Живых лис и волков достают для того, чтоб притравливать на них молодых собак, которые иногда не берут этих
зверей: волка — потому, что он силен и жестоко кусается, а лису — потому, что она отыгрывается от молодых собак, которые по неопытности принимают ее за такую же, как они, собаку и начинают с нею играть; лиса же, при первой удобной местности, от них скрывается и уходит; разумеется, эта хитрость не обманет старых, вловившихся собак.
Живого волка в капкане берут двое и даже трое охотников: утомив предварительно и потом нагнав волка близко, один из охотников просунет длинный рычаг под дугу капкана, прижмет к земле и таким образом совершенно остановит
зверя; другой бросает ему на шею мертвую петлю и затягивает, а третий сзади хватает волка за уши; тогда первый охотник, бросив рычаг, связывает волку рот крепкой веревочкой или надевает намордник и завязывает позади головы на шее.
Покойный дядя был страстный любитель псовой охоты. Он ездил с борзыми и травил волков, зайцев и лисиц. Кроме того, в его охоте были особенные собаки, которые брали медведей. Этих собак называли «пьявками». Они впивались в
зверя так, что их нельзя было от него оторвать. Случалось, что медведь, в которого впивалась зубами пиявка, убивал ее ударом своей ужасной лапы или разрывал ее пополам, но никогда не бывало, чтобы пьявка отпала от
зверя живая.
И от тех громóв, от той молнии вся
живая тварь в ужасе встрепенулась: разлетелись поднебесные птицы, попрятались в пещеры дубравные
звери, один человек поднял к небу разумную голову и на речь отца громóвую отвечал вещим словом, речью крылатою…
— Ох, Семенушка, и подумать-то страшно, — дрожащим голосом, чуть не со слезами промолвил Василий Борисыч. — Нешто, ты думаешь, спустит он, хоша и женюсь на Прасковье? Он ее, поди, за первостатейного какого-нибудь прочит… Все дело испорчу ему, замыслы нарушу…
Живого в землю закопает. Сам говоришь, что
зверь, медведь…
И, услыша то слово и узрев царя своего и владыку, все древа, все цветы и злаки перед ним преклонились,
звери, птицы и всяка
живая тварь ему подчинилась.
Взгляни еще на идола, не труся:
Изваянный то
зверь, а не
живой,
И доказать я то тебе беруся...
Сотворение земли лежит вне шести дней миротворения, есть его онтологический prius [См. прим. 22 к «Отделу первому».], и творческие акты отдельных дней предполагают своей основой первозданную землю: в ней отделяется свет от тьмы, твердь от воды, в ней создается земное уже небо, в котором двигнутся светила и полетят птицы, на ней стекается земная вода, которая «произведет» пресмыкающихся, из нее образуется твердь или земная земля, которая произведет «душу
живую по роду ее, скотов и гадов и
зверей земных» [Быт.
В связи с этим понятна не только любовь человека к
живой твари, столь непосредственная особенно у детей, но и вся символика
зверей, в которой их образами выражаются человеческие черты (напр., у прор.
Ангелы будут ему слуги, послужат ему солнце, и луна, и звезды, свет, и пламя, и недра земные, реки и моря, ветры и дождь, снег и мороз, и все человеки, и все скоты, и все
звери, и все
живое, по земле ходящее, в воздухе летающее, в водах плавающее.
Звери изумились. Этой логики никак не могли вместить их
живые души.
Оголение и уплощение таинственной, глубокой «
живой жизни» потрясает здесь душу почти мистическим ужасом. Подошел к жизни поганый «древний
зверь», — и вот жизнь стала так проста, так анатомически-осязаема. С девушки воздушно-светлой, как утренняя греза, на наших глазах как будто спадают одежды, она — уж просто тело, просто женское мясо. Взгляд
зверя говорит ей: «Да, ты женщина, которая может принадлежать каждому и мне тоже», — и тянет ее к себе, и радостную утреннюю грезу превращает — в бурую кобылку.
Только по большому недоразумению можно относить Толстого к приверженцам этого «прекрасного
зверя».
Зверь одинок. Он полон силы жизни, но познавательною интуицией своего инстинкта соприкасается с миром только для ближайших, практических своих целей. Высшее, до чего он способен подняться, это — сознание единства со своими детенышами или, — у роевых и стадных животных, — до сознания единства со своей общиной.
Живой мир в целом для животного чужд и нем, он для него — только среда, добыча или опасность.
Стало ясно, что таинственный
зверь следил за нашей лодкой. Потом он стал смелее, иногда забегал вперед, останавливался и поджидал, когда неизвестный предмет, похожий на плавник с зелеными ветвями, поровняется с ним, и в то же время он чувствовал, быть может и видел, что на этом плывущем дереве есть
живые существа.
— Скажите, пожалуйста! — взвизгнул опять
Зверев. — Он, Василий Теркин, — спаситель отечества своего!.. Не смеешь ты это говорить!.. Не хочу я тебя слушать!.. Всякий кулак, скупщик дворянское имение за бесценок прикарманит и хвалится, что он подвиг совершил!.. Не испугался я тебя… Можешь донос на меня настрочить… Сейчас же!.. И я захотел в нынешнем разночинце благородных чувств! Пускай меня судят… Свой брат будет судить!.. Не дамся я
живой!.. Лучше пулю пущу в лоб…
Когда прошло смущение Поппеля, он изъявил желание своего государя получить в дар от Ивана Васильевича
живых лосей и вместе одного из вогулят, [Вогуличи, жители Угорской земли, незадолго до того покоренной Иоанну, ныне обитатели Березовского уезда Тобольской губернии.] которые едят сырое мясо, и прибавлял, что император злобил на него, почему он в первую поездку свою не привез таких
зверей и людей.
— Он хорошо… хорошо, а ты — худо! Ты худо! Барин хорошая душа, отличный, а ты
зверь, ты худо! Барин
живой, а ты дохлый… Бог создал человека, чтоб
живой был, чтоб и радость была, и тоска была, и горе было, а ты хочешь ничего, значит, ты не
живой, а камень, глина! Камню надо ничего и тебе ничего… Ты камень — и бог тебя не любит, а барина любит!
— Отступника от обязательства, на себя добровольно принятого, — продолжал Жвирждовский, — да покарают люди и Бог. Пускай от него отступятся, как от прокаженного, отец, мать, братья, сестры, все кровное, церковь и отчизна проклянут его,
живой не найдет крова на земле, мертвый лишится честного погребения и дикие
звери разнесут по трущобам его поганый труп.
Перо прозаика слишком слабо для описания подробностей этого свирепого штурма, где люди превратились в
зверей, где кровь лилась потоками и где
живые дрались, попирая ногами мертвых и даже полумертвых.
Улица безлюдна, как ночью — ни у домов, ни в окнах ни одного человека, ни одного
живого существа: ни
зверя, ни птицы.
«О Господи, народ-то чтò
зверь, где же
живому быть!» слышалось в толпе. «И малый-то молодой… должно из купцов, то-то народ!., сказывают не тот… как же не тот… О Господи!.. Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится…», говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленною длинною, тонкою шеей.
Я не стану подробно рассказывать вам о чудовищном преступлении, в котором меня обвинили: есть события, которых люди не должны ни помнить, ни знать, дабы не получить отвращения к самим себе; но, вероятно, существуют еще в
живых многие, которые помнят этот страшный процесс и «человека-зверя», каким называли меня тогда газеты.