Неточные совпадения
Алексей Александрович
поклонился Бетси в зале и пошел к
жене. Она лежала, но, услыхав его шаги, поспешно села в прежнее положение и испуганно глядела на него. Он видел, что она плакала.
Алексей Александрович холодно
поклонился и, поцеловав руку
жены, спросил о ее здоровье.
Когда
жена вышла, муж долго медлил, отыскивая глазами взгляда Анны и, видимо, желая ей
поклониться.
Из благословенья образом ничего не вышло. Степан Аркадьич стал в комически-торжественную позу рядом с
женою; взял образ и, велев Левину
кланяться в землю, благословил его с доброю и насмешливою улыбкой и поцеловал его троекратно; то же сделала и Дарья Александровна и тотчас же заспешила ехать и опять запуталась в предначертаниях движения экипажей.
Да
кланяйся,
жене!»
Так потчевал сосед-Демьян соседа-Фоку
И не давал ему ни отдыху, ни сроку...
Я люблю, как Леонтий любит свою
жену, простодушной, чистой, почти пастушеской любовью, люблю сосредоточенной страстью, как этот серьезный Савелий, люблю, как Викентьев, со всей веселостью и резвостью жизни, люблю, как любит, может быть, Тушин, удивляясь и
поклоняясь втайне, и люблю, как любит бабушка свою Веру, — и, наконец, еще как никто не любит, люблю такою любовью, которая дана творцом и которая, как океан, омывает вселенную…»
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка
поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была
жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
Семья старовера состояла из его
жены и 2 маленьких ребятишек. Женщина была одета в белую кофточку и пестрый сарафан, стянутый выше талии и поддерживаемый на плечах узкими проймами, располагавшимися на спине крестообразно. На голове у нее был надет платок, завязанный как кокошник. Когда мы вошли, она
поклонилась в пояс низко, по-старинному.
— Здравствуй, Алеша. Мои все тебе
кланяются, здравствуйте, Лопухов: давно мы с вами не виделись. Что вы тут говорите про
жену? Все у вас
жены виноваты, — сказала возвратившаяся от родных дама лет 17, хорошенькая и бойкая блондинка.
(Идет в лес и видит Снегурочку,
кланяется и смотрит несколько времени с удивлением. Потом возвращается к
жене и манит ее в лес.)
Жена чиновника играла на рояле, мосье Оливье, или Одифре, — хорошенько не помню, но только господин с польским лицом и французской фамилией, — ставил нас в позиции, учил ходить по комнате, садиться,
кланяться, приглашать, благодарить.
При слове «
жена» он всплакнул горько и, несмотря на свое столичное образование и философию, униженно, беднячком-русачком
поклонился своим родственникам в ноги и даже стукнул о пол лбом.
— Да, вот
жена моя, — отвечал Калинович, показывая директору на проходившую с другой дамой Полину, которая, при всей неправильности стана, сумела
поклониться свысока, а директор, в свою очередь, отдавая поклон, заметно устремил взор на огромные брильянты Полины, чего Калинович при этом знакомстве и желал.
Калинович между тем при виде целой стаи красивых и прелестных женщин замер в душе, взглянув на кривой стан
жены, но совладел, конечно, с собой и начал
кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой человек, подошел к нему и, раскланявшись, очень желал с ним заговорить.
Лизавета Александровна чувствовала его умственное превосходство над всем окружающим и терзалась этим. «Если б он не был так умен, — думала она, — я была бы спасена…» Он
поклоняется положительным целям — это ясно, и требует, чтоб и
жена жила не мечтательною жизнию.
— Да упаси меня бог! Да что вы это придумали, господин юнкер? Да ведь меня Петр Алексеевич мигом за это прогонят. А у меня семья, сам-семь с
женою и престарелой родительницей. А дойдет до господина генерал-губернатора, так он меня в три счета выселит навсегда из Москвы. Не-ет, сударь, старая история. Имею честь
кланяться. До свиданья-с! — и бежит торопливо следом за своим патроном.
— Князь, — сказал Морозов, — это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы были словно братья, так и
жена моя тебе не чужая.
Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
— Пусть же будет по обычаю, — сказал Морозов и, подойдя к
жене, он сперва
поклонился ей в ноги. Когда они поцеловались, губы Елены горели как огонь; как лед были холодны губы Дружины Андреевича.
За Вяземским подошли поочередно несколько опричников. Они все
кланялись, большим обычаем, в землю и потом целовали Елену; но Дружина Андреевич ничего не мог прочесть на лице
жены своей, кроме беспокойства. Несколько раз длинные ресницы ее подымались, и взор, казалось, со страхом искал кого-то между гостями.
В избе встретила солдатка Любовь,
жена Мокеева племянника, баба худая, маленькая, с масляными глазками и большим шрамом на лбу;
кланяясь в пояс, она пропела...
Она звала свою дочь в Москву, хоть на месяц, жаловалась на свое одиночество, на Николая Артемьевича,
кланялась Инсарову, осведомлялась об его здоровье и просила его отпустить
жену.
— Прощай, чужая
жена — моя погибелюшка, — проговорил он,
поклонился низко-низко и пошел к дверям.
(Суслов снова отходит с
женой в сторону и что-то говорит ей. Лицо у него злое. Юлия Филипповна насмешливо
кланяется ему, идет обратно к террасе. Суслов, громко насвистывая, идет к своей даче. Двоеточие, посмотрев на Юлию Филипповну, идет за Сусловым.)
Провожая сына в дорогу, она замечает, что все делается не так, как нужно по ее: сын ей и в ноги не
кланяется — надо этого именно потребовать от него, а сам не догадался; и
жене своей он не «приказывает», как жить без него, да и не умеет приказать, и при прощанье не требует от нее земного поклона; и невестка, проводивши мужа, не воет и не лежит на крыльце, чтобы показать свою любовь.
Жена и дети приходили к нему; он принимал от них пищу и одежду и, как всем людям,
кланялся им земно, но, как всем людям, им тоже ни слова не сказал.
«Вот с такой
женой не пропадёшь», — думал он. Ему было приятно: сидит с ним женщина образованная, мужняя
жена, а не содержанка, чистая, тонкая, настоящая барыня, и не кичится ничем перед ним, простым человеком, а даже говорит на «вы». Эта мысль вызвала в нём чувство благодарности к хозяйке, и, когда она встала, чтоб уйти, он тоже вскочил на ноги,
поклонился ей и сказал...
Белогубов. Что бы я был? Дурак-с! А теперь член общества, все уважают, по городу идешь, все купцы
кланяются, в гости позовут, не знают, где посадить,
жена меня любит. А то за что бы ей любить-то меня, дурака? Василий! Нет ли у вас конфект каких дорогих?
Теща и
жена, пошептавшись, вставали и некоторое время глядели на него, ожидая, что он оглянется, потом низко
кланялись и говорили сладкими, певучими голосами...
Она сказала, что доктора можно заставить жениться на Клеопатре, — стоит только припугнуть его, и если хорошо написать прошение, то архиерей расторгнет его первый брак; что хорошо бы потихоньку от
жены Дубечню продать, а деньги положить в банк на мое имя; что если бы я и сестра
поклонились отцу в ноги и попросили хорошенько, то, быть может, он простил бы нас; что надо бы отслужить молебен царице небесной…
— Какая у нас в деревне любовь? — ответил Степан и усмехнулся. — Собственно, сударыня, ежели вам угодно знать, я женат во второй раз. Я сам не куриловский, а из Залегоща, а в Куриловку меня потом в зятья взяли. Значит, родитель не пожелал делить нас промежду себе — нас всех пять братьев, я
поклонился и был таков, пошел в чужую деревню, в зятья. А первая моя
жена померла в молодых летах.
К нему приходили иногда из Куриловки его
жена и теща, обе белолицые, томные, кроткие; они низко
кланялись ему и называли его «вы, Степан Петрович».
Князю Елпидифор Мартыныч
поклонился почтительно, но молча: он все еще до сих пор считал себя сильно им обиженным; а князь, в свою очередь, почти не обратил на него никакого внимания и повел к
жене в гостиную Миклакова, которого княгиня приняла очень радушно, хоть и считала его несколько за юродивого и помешанного.
Тонкий пожал три пальца,
поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «Хи-хи-хи».
Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены.
— Чего лучше было наших отношений с вашим другом Ефимом Федоровичем Тюменевым, — объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. — Он каждую неделю у нас обедал…
Жена моя, вы знаете, была в постоянном восторге от него и говорила, что это лучший человек, какого она когда-либо знала, — а теперь мы не
кланяемся!
— Не поминайте же лихом, — сказал фон Корен. —
Поклонитесь вашей
жене и скажите ей, что я очень жалел, что не мог проститься с ней.
Сбегая с подъезда, я столкнулся с Шульцем и его
женою, но впопыхах мы даже не
поклонились друг другу. Я видел, что Шульц дрожал.
Чуть только эта пара окончила второй круг и Истомин, остановившись у кресла Берты Ивановны, низко ей
поклонился, все, словно по сигналу, захлопали им в ладоши и усерднее всех других хлопал сам пробиравшийся к
жене Фридрих Фридрихович.
Под старость, до которой Крылушкин дожил в этом же самом домике, леча больных, пересушивая свои травы и читая духовные книги, его совсем забыли попрекать
женою, и был для всех он просто: «Сила Иваныч Крылушкин», без всякого прошлого. Все ему
кланялись, в лавках ему подавали стул, все верили, что он «святой человек, божий».
Также искал он мудрости в тайнодействиях древних языческих верований и потому посещал капища и приносил жертвы: могущественному Ваалу-Либанону, которого чтили под именем Мелькарта, бога созидания и разрушения, покровителя мореплавания, в Тире и Сидоне, называли Аммоном в оазисе Сивах, где идол его кивал головою, указывая пути праздничным шествиям, Бэлом у халдеев, Молохом у хананеев;
поклонялся также
жене его — грозной и сладострастной Астарте, имевшей в других храмах имена Иштар, Исаар, Ваальтис, Ашера, Истар-Белит и Атаргатис.
— Кто это, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце? О Суламифь, красота твоя грознее, чем полки с распущенными знаменами! Семьсот
жен я знал, и триста наложниц, и девиц без числа, но единственная — ты, прекрасная моя! Увидят тебя царицы и превознесут, и
поклонятся тебе наложницы, и восхвалят тебя все женщины на земле. О Суламифь, тот день, когда ты сделаешься моей
женой и царицей, будет самым счастливым для моего сердца.
В числе ее поклонников был, между прочим, и Задор-Мановский, суровый и мрачный Задор-Мановский, и надобно сказать, что до сего времени Клеопатра Николаевна предпочитала его прочим: она часто ездила с ним верхом, принимала его к себе во всякое время, а главное, терпеть не могла его
жены, с которой она, несмотря на дружеское знакомство с мужем, почти не
кланялась.
Гордей Карпыч (откупоривает, наливает и подносит). Дорогому гостю Африкану Савичу.
Кланяйся,
жена!
Коршунов (садясь подле Любови Гордеевны). Вот это хорошо, это я люблю. Ну-ка, подойди сюда которая-нибудь. (Девушка подходит, он ее треплет по щеке.) Ишь ты, востроглазая какая! Ведь вам, девушкам, чай, много надобно на белила на белые, на румяна на алые… хе, хе, хе… а у меня денег нет, за мной будет… хе, хе, хе… Держи фартук. (Сыплет ей деньги, мелочь; девушка
кланяется и уходит.) Ну, что же, Гордей Карпыч, скажи жене-то, зачем мы приехали.
Великий, благоверный государь!
Царь Александр, твой ревностный слуга,
Тебе на царстве
кланяется земно.
Не попусти, о царь всея Руси,
Ему вконец погибнуть! Шах-Аббас
Безжалостно, безбожно разоряет
Иверию! Султан Махмет турецкий
Обрек ее пожарам и мечу!
Ограблены жилища наши —
женыПоруганы — семейства избиенны —
Монастыри в развалинах — и церкви
Христовые пылают!
Только что Александра ушла, мимо окон по двору идет Андрюшка ткач, с
женой, очень смазливый малый, год назад женившийся на молоденькой и очень хорошенькой из крестьян бабенке, значит, еще молодые и оба, в отношении меня, несмелые; они стоят некоторое время на дворе и перекоряются, кому идти проситься: наконец, подходит к окну молодая и
кланяется.
Иван Кузьмич тоже явился на похороны истерзанный и больной; за панихидой он разрыдался, подошел потом к Марье Виссарионовне, утешал ее, а
жене даже не
поклонился и как будто бы не заметил ее.
Не знаю. У обедни
Она теперь сидит с моей
женою,
И, верно, молится о нем. — Да как вы
Мальчишке этому дорогу уступили,
Когда не
поклонился даже он?..
Как вы его не удержали тотчас,
Чтоб должного потребовать почтенья?
— Нет… то есть я, сударь, не про то… я, сударь, спроста, мужик, я из вашей воли… конечно, мы люди темные, мы, сударь, ваши слуги, — примолвил он, низко
кланяясь, — а уж как с
женой про вашу милость Бога будем молить!..
Прошло времени месяца два; стал Семен с соседями-сторожами знакомиться. Один был старик древний; все сменить его собирались: едва из будки выбирался.
Жена за него и обход делала. Другой будочник, что поближе к станции, был человек молодой, из себя худой и жилистый. Встретились они с Семеном в первый раз на полотне, посередине между будками, на обходе; Семен шапку снял,
поклонился.
Старик принялся так усердно просить и
кланяться вместе с
женой, чтоб воротили Наташу, хотел сам идти за нею, что Болдухины не могли отказать горячим просьбам хозяев и послали своего лакея сказать гувернантке, чтоб она с барышней воротилась.