Неточные совпадения
Ему было девять лет, он был ребенок; но душу
свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа
любви никого не пускал в
свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог
ждали на
свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
Он не договорил и задумался. А он
ждал ответа на
свое письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно написала к хозяйке квартиры, чтобы ей прислали… теплый салоп, оставшийся дома, и дала
свой адрес, а о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и написал ей горячее письмо — с призывом, говорил о
своей дружбе, даже о
любви…
Доктора положили
свой запрет на нетерпеливые желания. «Надо
подождать, — говорили им, — три месяца, четыре». Брачный алтарь
ждал, а
любовь увлекла их вперед.
— Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою
своею, но милостив бесконечно, нам из
любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей
ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут…»
И однако же, обвинитель все-таки допустил
любовь, которую и объяснил по
своей психологии: «Пьяное, дескать, состояние, преступника везут на казнь, еще долго
ждать, и проч., и проч.».
Между сплетень
Такую речь сболтнула птица-баба, —
Что плавая в заливе Ленкоранском,
В Гилянских ли озерах, уж не помню,
У пьяного оборвыша факира
И солнышка горячий разговор
Услышала о том, что будто Солнце
Сбирается сгубить Снегурку; только
И
ждет того, чтоб заронить ей в сердце
Лучом
своим огонь
любви; тогда
Спасенья нет Снегурочке, Ярило
Сожжет ее, испепелит, растопит.
Христос был распят тем миром, который
ждал своего мирского царя,
ждал князя этого мира и не имел той
любви к Отцу, которая помогла бы узнать Сына.
Санин и она — полюбили в первый раз; все чудеса первой
любви совершались над ними. Первая
любовь — та же революция: однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя — и что бы там впереди ее ни
ждало — смерть или новая жизнь, — всему она шлет
свой восторженный привет.
—
Ждать так
ждать! — сказал с тем же невеселым лицом Егор Егорыч и затем почти целую неделю не спал ни одной ночи: живая струйка родственной
любви к Валерьяну в нем далеко еще не иссякла. Сусанна все это, разумеется, подметила и постоянно обдумывала в
своей хорошенькой головке, как бы и чем помочь Валерьяну и успокоить Егора Егорыча.
Понятно, как я обрадовался, когда на другой день утром пришел ко мне Глумов. Он был весел и весь сиял, хотя лицо его несколько побледнело и нос обострился. Очевидно, он прибежал с намерением рассказать мне эпопею
своей любви, но я на первых же словах прервал его. Не нынче завтра Выжлятников мог дать мне второе предостережение, а старик и девушка, наверное, уже сию минуту
поджидают меня. Что же касается до племянника, то он, конечно, уж доставил куда следует статистический материал. Как теперь быть?
Но порою он чувствовал, что ей удается заговаривать его
любовь, как знахарки заговаривают боль, и дня два-три она казалась ему любимой сестрой: долго
ждал он её, вот она явилась, и он говорит с нею обо всём — об отце, Палаге, о всей жизни
своей, свободно и просто, как с мужчиной.
— Ах, дядюшка, вы все с
своими науками!.. Вообразите, — продолжал я, с необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясь снова к Обноскиной, — мой дорогой дядюшка до такой степени предан наукам, что откопал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного, практического философа, господина Коровкина; и первое слово сегодня ко мне, после стольких лет разлуки, было, что он
ждет этого феноменального чудодея с каким-то судорожным, можно сказать, нетерпением… из
любви к науке, разумеется…
Вы ошибаетесь!.. не требовать
любвиИ не выпрашивать признанья
Решилась я приехать к вам.
Забыть и стыд и страх, всё свойственное нам.
Нет, то обязанность святая:
Былая жизнь моя прошла
И жизнь уж
ждет меня иная;
Но я была причиной зла,
И, свет навеки покидая,
Теперь всё прежнее загладить я пришла!
Я перенесть
свой стыд готова,
Я не спасла себя… спасу другого.
Любовь написала Тарасу еще, но уже более краткое и спокойное письмо, и теперь со дня на день
ждала ответа, пытаясь представить себе, каким должен быть он, этот таинственный брат? Раньше она думала о нем с тем благоговейным уважением, с каким верующие думают о подвижниках, людях праведной жизни, — теперь ей стало боязно его, ибо он ценою тяжелых страданий, ценою молодости
своей, загубленной в ссылке, приобрел право суда над жизнью и людьми… Вот приедет он и спросит ее...
Князь после того пошел к Жиглинским. Насколько дома ему было нехорошо, неловко, неприветливо, настолько у Елены отрадно и успокоительно. Бедная девушка в настоящее время была вся
любовь: она только тем день и начинала, что
ждала князя. Он приходил… Она сажала его около себя… клала ему голову на плечо… по целым часам смотрела ему в лицо и держала в
своих руках его руку.
— О, нет! я
жду многого, но не для себя… От деятельности, от блаженства деятельности я никогда не откажусь, но я отказался от наслаждения. Мои надежды, мои мечты — и собственное мое счастие не имеют ничего общего.
Любовь (при этом слове он пожал плечом)…
любовь — не для меня; я… ее не стою; женщина, которая любит, вправе требовать всего человека, а я уж весь отдаться не могу. Притом нравиться — это дело юношей: я слишком стар. Куда мне кружить чужие головы? Дай Бог
свою сносить на плечах!
Мишель умолял меня не падать духом, надеяться, быть уверенною в его неизменной
любви; он клялся, что, кроме меня, никому принадлежать не будет, он называл меня
своей женой, он обещал устранить все препятствия, он рисовал картину нашего будущего, он просил меня об одном: потерпеть,
подождать немного…
С трепетом
любви ожидает Джульетта
своего Ромео; она должна узнать от него, что он любит ее, — это слово не было произнесено между ними, оно теперь будет произнесено им, навеки соединятся они; блаженство
ждет их, такое высокое и чистое блаженство, энтузиазм которого делает едва выносимой для земного организма торжественную минуту решения.
— Благодарим покорно, матушка, — сладеньким, заискивающим голоском, с низкими поклонами стала говорить мать Таисея. — От лица всея нашей обители приношу тебе великую нашу благодарность. Да уж позволь и попенять, за что не удостоила убогих
своим посещеньем… Равно ангела Божия, мы тебя
ждали… Живем, кажется, по соседству, пребываем завсегда в
любви и совете, а на такой великий праздник не захотела к нам пожаловать.
Глаза Ольги говорили, что она меня не понимала… А время между тем не
ждало, шло
своим чередом, и стоять нам в аллее в то время, когда нас там
ждали, было некогда. Нужно было решать… Я прижал к себе «девушку в красном», которая фактически была теперь моей женой, и в эти минуты мне казалось, что я действительно люблю ее, люблю
любовью мужа, что она моя и судьба ее лежит на моей совести… Я увидел, что я связан с этим созданьем навеки, бесповоротно.
— Придумать не могу, чем мы ему не угодили, — обиженным голосом говорила она. — Кажись бы, опричь ласки да привета от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть бы плюнул на прощанье… Вот и выходит, что
своего спасиба не жалей, а чужого и
ждать не смей… Вот тебе и благодарность за
любовь да за ласки… Ну да Господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что ни с того ни с сего отшатился от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло… А все-таки обидно…
Был ли это подвиг
любви, который она совершила для
своего мужа, та ли
любовь, которую она пережила к детям, когда они были малы, была ли это тяжелая потеря или это была особенность ее характера, — только всякий, взглянув на эту женщину, должен был понять, что от нее
ждать нечего, что она уже давно когда-то положила всю себя в жизнь, и что ничего от нее не осталось.
— Намедни пришел к нам, — усмехнулась Фокина, — рассказывает про
свою любовь, плачет, — спьяну, конечно. Если, говорит, Александра Михайловна меня не удовлетворит, я, говорит, как только листья осыпятся, повешусь в Петровском парке. «Чего же, — я говорю, —
ждать. Это и теперь можно». — «Нет, говорит, когда листья осыпятся».
Благо жизни такого человека в
любви, как благо растения в свете, и потому, как ничем незакрытое, растение не может спрашивать и не спрашивает, в какую сторону ему расти, и хорош ли свет, не
подождать ли ему другого, лучшего, а берет тот единый свет, который есть в мире, и тянется к нему, — так и отрекшийся от блага личности человек не рассуждает о том, что ему отдать из отнятого от других людей и каким любимым существам, и нет ли какой еще лучшей
любви, чем та, которая заявляет требования, — а отдает себя,
свое существование той
любви, которая доступна ему и есть перед ним.
Белая, бледная, тонкая, очень красивая при лунном свете, она
ждала ласки; ее постоянные мечты о счастье и
любви истомили ее, и уже она была не в силах скрывать
своих чувств, и ее вся фигура, и блеск глаз, и застывшая счастливая улыбка выдавали ее сокровенные мысли, а ему было неловко, он сжался, притих, не зная, говорить ли ему, чтобы всё, по обыкновению, разыграть в шутку, или молчать, и чувствовал досаду и думал только о том, что здесь в усадьбе, в лунную ночь, около красивой, влюбленной, мечтательной девушки он так же равнодушен, как на Малой Бронной, — и потому, очевидно, что эта поэзия отжила для него так же, как та грубая проза.
Меня любили, счастье было близко и, казалось, жило со мной плечо о плечо; я жила припеваючи, не стараясь понять себя, не зная, чего я
жду и чего хочу от жизни, а время шло и шло… Проходили мимо меня люди со
своей любовью, мелькали ясные дни и теплые ночи, пели соловьи, пахло сеном — и всё это, милое, изумительное по воспоминаниям, у меня, как у всех, проходило быстро, бесследно, не ценилось и исчезало, как туман… Где всё оно?
Подснежников. Полноте сокрушаться. Вы еще так молоды, начали жизнь только бедностью, горем, изменою… вас
ждет еще впереди
любовь человека, который будет уметь ценить ваши достоинства, для которого ваше слово будет законом, ваши радости его счастьем. Послушайтесь меня: забудьте все прошедшее, доверьтесь моей
любви… уедемте отсюда, в мою деревню. Клянусь, я посвящу вам жизнь
свою… успокою старость вашего отца.
Молодой человек поднимает ее, берет за руки, сжимает их в
своих руках, умоляет ее объясниться, говорит, что ему должно быть у ног ее, и, вместо того чтобы
ждать объяснений, рассказывает ей в самых нежных, пламенных выражениях
свою любовь,
свои муки и опасения.
Глебовской. Давно
ждал я очереди
своей, как солдат в ариергарде. Ты, Осип Осипович, спел нам песню о французском паже; теперь, соперник мой в пении и
любви…
Вам известно, что друзья Артемия Петровича за смелую выходку против герцога курляндского посажены в крепость и
ждут там
своего смертного приговора. Не миновать этого ж и Артемию Петровичу, если какая-нибудь могучая рука, силою чудотворною, силою беспредельной дружбы или
любви не оградит его заранее и сейчас от удара, на него уж нанесенного. Требуется высокая энергия, самоотвержение, готовое на все жертвы. Угадываю, скажете вы: мне предстоит этот подвиг, и никому другому.
Ему и в голову не могло придти, что эта самая, отвергнувшая год тому назад его
любовь черномазая Татьяна, сама теперь
ждет не дождется обещанного им возвращения, готовая пожертвовать ему всем, лишь бы залучить в союзники по задуманному ею кровавому отмщению за
свою обиду, за надругание над ее
любовью.
О, тогда он готов бы преклониться перед ней, даже супругой Аракчеева, готов был издали обожать ее и
ждать, когда судьба доставит ему случай доказать ей делом
свою безграничную преданность и
любовь, свято хранить для нее, для нее одной, те перчатки, которые он получил при поступлении в масонскую ложу, принятие в которую должно было состояться на днях.
"Припустим мы ее сначала к добру и к мистическим затеям и отойдем в сторонку,
подождем: что-то из этого будет. Нужды нет, что она поверит
своему возрождению, возверует в могущество и вечную красоту
любви. Мы ей объявим в одно прекрасное после обеда, что это все паллиативные средства!"
И в первый раз Соня почувствовала, как из ее тихой, чистой
любви к Nicolas вдруг начинало выростать страстное чувство, которое стояло выше и правил, и добродетели, и религии; и под влиянием этого чувства, Соня, невольно выученная
своею зависимою жизнью скрытности, в общих неопределенных словах ответив графине, избегала с ней разговоров и решилась
ждать свидания с Николаем с тем, чтобы в этом свидании не освободить, но, напротив, навсегда связать себя с ним.