Неточные совпадения
Простаков. От которого она и на тот свет пошла. Дядюшка ее, господин Стародум,
поехал в Сибирь; а как несколько уже лет не было о нем ни слуху, ни вести, то мы и считаем его покойником. Мы, видя, что она осталась одна, взяли ее
в нашу деревеньку и надзираем над ее
имением, как над своим.
Герой романа уже начал достигать своего английского счастия, баронетства и
имения, и Анна желала с ним вместе
ехать в это
имение, как вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого самого.
В костюме сестры милосердия она показалась Самгину жалостно постаревшей. Серая, худая, она все встряхивала головой, забывая, должно быть, что буйная шапка ее волос связана чепчиком, отчего голова, на длинном теле ее, казалась уродливо большой. Торопливо рассказав, что она
едет с двумя родственниками мужа
в имение его матери вывозить оттуда какие-то ценные вещи, она воскликнула...
Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым днем еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами, нотами и альбомами, Штольц успокоивался, полагая, что надолго наполнил досуги своей приятельницы, и шел работать или
ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое
имение, шел
в круг людей, знакомиться, сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса.
— A propos о деревне, — прибавил он, —
в будущем месяце дело ваше кончится, и
в апреле вы можете
ехать в свое
имение. Оно невелико, но местоположение — чудо! Вы будете довольны. Какой дом! Сад! Там есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не помните, вы пяти лет были, когда папа выехал оттуда и увез вас.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать
в деревню письма, дописывать план устройства
имения, приготовиться
ехать за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь.
— Ты будешь получать втрое больше, — сказал он, — только я долго твоим арендатором не буду, — у меня свои дела есть.
Поедем в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я буду
в имении Ольги: это
в трехстах верстах, заеду и к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом являйся сам. Я от тебя не отстану.
— Теперь мне еще рано
ехать, — отвечал Илья Ильич, — прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести
в имение… Да знаешь ли что, Михей Андреич? — вдруг сказал Обломов. — Съезди-ка ты. Дело ты знаешь, места тебе тоже известны; а я бы не пожалел издержек.
Штольц не приезжал несколько лет
в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время
в имение Ольги и
в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо,
в котором Андрей уговаривал его самого
ехать в деревню и взять
в свои руки приведенное
в порядок
имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по делам своим
в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
— Да мне все равно, — мрачно ответил Райский, — здесь… я устал, хочу развлечься, теперь
поеду в Петербург, а там
в свое
имение,
в Р — ую губернию, а может быть, и за границу…
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же,
в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда
в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит
в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб
ехали, куда хотят.
— А
имение? Вот тебе и работа: пиши! Коли не устал,
поедем в поле, озимь посмотреть.
«Или они под паром, эти поля, — думал я, глядя на пустые, большие пространства, — здешняя почва так же ли нуждается
в отдыхе, как и наши северные нивы, или это нерадение, лень?» Некого было спросить; с нами
ехал К. И. Лосев, хороший агроном и практический хозяин, много лет заведывавший большим
имением в России, но знания его останавливались на пшенице, клевере и далее не шли.
Прежде всего Нехлюдов
поехал в Кузминское, ближайшее большое черноземное
имение, с которого получался главный доход.
Из Кузминского Нехлюдов
поехал в доставшееся ему по наследству от тетушек
имение — то самое,
в котором он узнал Катюшу.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее наследницей всего
имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда с нею не расставаться; обе они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и
поехали жить
в ***ское поместье.
В декабре 1849 года я узнал, что доверенность на залог моего
имения, посланная из Парижа и засвидетельствованная
в посольстве, уничтожена и что вслед за тем на капитал моей матери наложено запрещение. Терять времени было нечего, я, как уже сказал
в прошлой главе, бросил тотчас Женеву и
поехал к моей матери.
В октябре жена
поехала в костромское
имение, а Я с сестрой и Ваней —
в Москву… Пожил
в Москве две недели… Повидался со всеми нашими там…
Носился слух, что графиня на лето
едет в свое
имение (разоренное и перезаложенное),
в Симбирскую губернию, и что князь сопровождает ее.
Я
ехал недовольный, измученный, расстроенный.
В М***, где были у меня дела по
имению, ничто мне не удалось. Дела оказались запущенными; мои требования встречали или прямой отпор, или такую уклончивость, которая не предвещала ничего доброго. Предвиделось судебное разбирательство, разъезды, расходы. Обладание правом представлялось чем-то сомнительным, почти тягостным.
— Если прикажете, завтра же
поеду, — сказал покорным тоном молодой человек и, получив на билет приказа общественного призрения от Крапчика расписку, ушел, а на другой день и совсем уехал
в имение.
Оставаться
в Дубровине она и не думала… «ни за что!» — следовательно, предстояло одно:
ехать в Погорелку,
имение сирот, то самое, которое некогда представляло «кусок», выброшенный ею непочтительной дочери Анне Владимировне.
У нас
в деревне уже знали о моем несчастии. Известие об этом дошло до дядина
имения через чиновников, которым был прислан секретный наказ, где мне дозволить жить и как наблюдать за мною. Дядя тотчас понял
в чем дело, но от матушки половину всего скрыли. Дядя возмутился за меня и, бог знает сколько лет не выезжая из деревни, тронулся сам
в губернский город, чтобы встретить меня там, разузнать все
в подробности и потом
ехать в Петербург и тряхнуть
в мою пользу своими старыми связями.
В полдень обыкновенно исправник проезжал на паре по улице; это он
ехал из своего подгородного
имения в полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый раз, что он
едет слишком быстро и с каким-то особенным выражением: очевидно, спешит объявить, что
в городе проявился очень важный преступник.
Летние сезоны Вольский никогда не служил и, окончив зимний,
ехал на весну и лето к своему отцу,
в его
имение, занимался хозяйством, охотился, готовил новые роли. Он остался по просьбе губернаторши, чтоб участвовать
в воскресенье на второй неделе поста
в литературном вечере, который устраивался
в пользу какого-то приюта.
Потом мы с бабушкой
поехали в Крым, где у нее было маленькое
имение, и прожили там три года
в совершенном уединении.
— Нет, не вечная, — отвечала княгиня. — Что тут вечного: зрячий да слабый на слепого да сильного сел, да и
едет. Наше крепостное владение — это слепой безногого возит. Это не вечно так будет: слепой прозрит, а зрячий совсем расслабнет, если раньше на своих ногах идти не научится… Говорят, будто правнук Головина хочет свое
имение Воротынец
в лотерею разыгрывать?
— Это от Изюма-то, через Купянку, Валуйки да
в Острогожск! Да тут, батюшка, хлеба одного столько, что ахнешь! Опять: конопель, пенька, масло, скот, кожи! Да ты пойми: ведь
в Изюме-то окружный суд! Члены суда будут ездить! судебные следователи! судебные пристава! Твое же острогожское
имение описывать
поедут!
Купец объявил сначала о том, что он
едет в свое
имение, которое отстоит только на одну станцию; потом, как всегда, заговорили сначала о ценах, о торговле, говорили, как всегда, о том, как Москва нынче торгует, потом заговорили о Нижегородской ярманке.
Будучи еще очень молодым охотником,
ехал я
в исходе июля, со всем моим семейством, на серные Сергиевские воды;
в тридцати пяти верстах от нашего
имения находилось и теперь находится богатое село Кротково, всеми называемое Кротовка.
— И странности никакой нет. А это не странность, что у нас имение-то все с молотка продадут? Это не странность, что я
в пятьдесят лет должен
ехать в Петербург — надевать лямку и тереться
в частной службе за какие-нибудь четыре тысячи
в год? Это не странность, по-вашему, это не странность? Понимаете ли вы, что из этого выйдет?
(Прим. автора)] У нас же
в семье такой драгоценности не было, да и притом я должен был совершить мое рождественское путешествие не на своих лошадях, а с тетушкою, которая как раз перед святками продала дом
в Орле и, получив за него тридцать тысяч рублей,
ехала к нам, чтобы там,
в наших краях, купить давно приторгованное для нее моим отцом
имение.
Что я теперь? Что мне делать и как жить? Я продала бы это
имение и
поехала за границу, но его брат претендует на наследство, возможен процесс. Я не хочу уступать своего без законных к тому оснований и не вижу их
в претензии его брата. Как ты об этом думаешь?
Итак, Эраст обманул Лизу, сказав ей, что он
едет в армию? — Нет, он
в самом деле был
в армии, но, вместо того чтобы сражаться с неприятелем, играл
в карты и проиграл почти все свое
имение. Скоро заключили мир, и Эраст возвратился
в Москву, отягченный долгами. Ему оставался один способ поправить свои обстоятельства — жениться на пожилой богатой вдове, которая давно была влюблена
в него. Он решился на то и переехал жить к ней
в дом, посвятив искренний вздох Лизе своей. Но все сие может ли оправдать его?
Помню, мы
поехали с ним
в только что купленное
имение, и я сказал, указывая на деревья парка...
И вот Михайло Степанович, напудренный и раздушенный,
в шитом кафтане, с крошечною шпажкой, с подвязанными икрами, весь
в кружевах и цепочках, острит
в Версале, как острил
в Петербурге: он толкует о тьерс-эта, превозносит Неккера и пугает смелостью опасных мнений двух старых маркиз, которые от страха хотят
ехать в Берри
в свои
имения. Его заметили. Несколько колкостей, удачно им сказанных, повторялись.
Учеников школы охотно брали к себе помещики для разных работ
в имениях, и при этом нельзя было иметь уверенность, что им не приходится порой вкушать «треф» [Треф —
еда, запрещенная еврейским законом.]; но
в школе все обряды исполнялись строго, и сам господин Мендель никогда не пропускал ни шему, ни тефилы [«…ни шему, ни тефилы» — ни вечерней, ни утренней молитвы.].
Нежданно-негаданно прикатила сама из Москвы, заезжает ко мне и говорит, что, возложивши упование на господа бога, она решилась отпустить Митю
в службу и потому
едет с ним
в Малороссию, где и думает пожить, а «так как, говорит,
имение остается без всякого надзора, то умоляю тебя, друг мой, принять его
в свое распоряжение».
— Она не к Луповицким
поедет, а ко мне, — возразила Марья Ивановна. — Ведь у меня и
в Луповицах есть часть
имения после матушки. Там и флигелек у меня свой, и хозяйство кой-какое. Нет, отпустите ее
в самом деле. Полноте упрямиться, недобрый этакой!
Не то чтобы не нравилась мысль купить дешево
имение, но вдруг представилось, что мне не нужно ни за чем
в эту даль
ехать, что я умру тут
в чужом месте.
И после встречи с Пьером князь Андрей остается таким же мертвецом, каким был до встречи. Проходит два года. Раннею весною он
едет по опекунским делам
в рязанские
имения своего сына. Все вокруг зеленеет, и трава, и деревья. На краю дороги высится огромный дуб. «Старым, сердитым и презрительным уродом стоял он между улыбающимися березами».
— Я? Целая история! Баллада целая, батенька! Да вы не беспокойтесь, кушайте! Жил я, знаете ли, с тех пор, как…
в Орловской губернии… Именьице арендовал. Прекрасное
имение! Да вы кушайте! Прожил там с самого конца мая, ну, а теперь бросил… Холодно там, ну да и доктор
в Крым посоветовал
ехать…
Горданов ударил себя
в лоб и, воскликнув: «отлично!» — выбежал
в коридор. Здесь, столкнувшись нос с носом с своим человеком, он дал ему двадцать рублей и строго приказал сейчас же
ехать в Бодростинское подгородное
имение, купить там у садовника букет цветов, какой возможно лучше, и привезти его к утру.
— Почему нет? твоя сестра и генеральша разве не обе одинаково прекрасны? Здесь больше силы, — она дольше проскачет, — сказал он, показывая головкою тросточки на взнузданного бурого коня, — а здесь из очей пламя бьет, из ноздрей дым валит. Прощай, — добавил он, зевнув. — Да вот еще что. Генерал-то Синтянин, я слышал, говорил тебе за ужином, что он
едет для каких-то внушений
в стороне, где мое
имение, — вот тебе хорошо бы с ним примазаться! Обдумай-ко это!
— Антон Пантелеич! Вы продолжайте пить чай с прохладцей, — сказал он, вставая, — а я оденусь и
поеду. К обеду должен быть Низовьев, и подъедет господин Первач… Вот целый день и уйдет на них. Завтра мы отправимся вместе
в имение того помещика… как бишь его… Черносошного… владельца усадьбы и парка.
Я
ехал туда по делу заклада моего
имения.
Поехал он на мой счет, но демократически,
в третьем классе. Дорогой, разумеется, выпивал и на ярмарке поселился
в каких-то дешевых номерах и стал ходить по разным тамошним трущобам для добычи бытового материала.
Если первое мое стихотворение было плодом трезвого и очень напряженного труда, то второе было написано
в состоянии самого подлинного и несомненного вдохновения. Дело было так. Я перечитывал «Дворянское гнездо» Тургенева. Помните, как теплою летнею ночью Лаврецкий с Леммом
едут в коляске из города
в имение Лаврецкого?
Едут и говорят о музыке. Лаврецкий уговаривает Лемма написать оперу. Лемм отвечает, что для этого он уже стар.
Из Одинцова
поехал в Каменку. Там хозяйничал мамин брат, дядя Саша, а
в отдельном флигеле жила бывшая владелица
имения, „баба-Настя“ — сестра бабушки, моя крестная мать, добрая и простая старушка с умными глазами. Тут-то уж, конечно, можно и нужно было расцеловаться с нею по-хорошему. Но я обжегся на молоке, губы еще были
в пузырях. И я поздоровался с нею — за руку! Пожал руку. Видел ее огорченные и удивленные глаза и понял, что опять сделал глупость.
Поехать бы
в какое-нибудь наше
имение, да там везде сидят эти женины прохвосты… управляющие, агрономы, черт бы их взял…
Мы
ехали в тележке с дядей Сашей
в Каменку,
имение моей крестной матери, «бабы-Насти».