Неточные совпадения
У него
была способность понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству, и он подумал, что
у него
есть то самое, что нужно для
художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род живописи: религиозный, исторический, жанр или реалистический, он принялся писать.
— Все находят, что старше. Так и должно
быть. На семнадцатом году
у меня уже
был ребенок. И я много работала. Отец ребенка —
художник, теперь — говорят — почти знаменитый, он за границей где-то, а тогда мы питались чаем и хлебом. Первая моя любовь — самая голодная.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил,
художников подкармливал, оперетки писал.
Есть такие французы? Нет таких французов. Не может
быть, — добавил он сердито. — Это только
у нас бывает.
У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к столу, взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
«Весьма вероятно, что если б не это — я
был бы литератором. Я много и отлично вижу. Но — плохо формирую,
у меня мало слов. Кто это сказал: «Дикари и
художники мыслят образами»? Вот бы написать этих стариков…»
Вошла Лидия, одетая в необыкновенный халатик оранжевого цвета, подпоясанный зеленым кушаком. Волосы
у нее
были влажные, но от этого шапка их не стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось, в зубах дымилась папироса, она рядом с Алиной напоминала слишком яркую картинку не очень искусного
художника. Морщась от дыма, она взяла чашку чая, вылила чай в полоскательницу и сказала...
— Вы говорите, — начал, однако, он, — что
у меня
есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты. Я, может
быть, и
художник в душе, искренний
художник, — но я не готовился к этому поприщу…
— Известно что… поздно
было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, —
у меня, видите,
есть имение,
есть родство, свет… Надо бы
было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один
художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
— Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то
есть очень мало. Много этаких
у нас
было и
есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не
пьете: наши
художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
— Да, но глубокий, истинный
художник, каких нет теперь: последний могикан!.. напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую силы на романе. Я записывал и прежде кое-что:
у меня
есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества; не удастся ли там?
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты, то и неимоверно
был счастлив, замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от Веры, от живой женщины, как человек, и от статуи, как
художник, началась
у него самого не с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
— Да, постараюсь, — отвечал Нехлюдов, чувствуя, что он говорит неправду, и если о чем постарается, то только о том, чтобы не
быть вечером
у адвоката в среде собирающихся
у него ученых, литераторов и
художников.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет
был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию,
быть его женой,
были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим
у них молодым
художником из мужиков.
В мягких, глубоких креслах
было покойно, огни мигали так ласково в сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когда долетали с улицы голоса, смех и потягивало со двора сиренью, трудно
было понять, как это крепчал мороз и как заходившее солнце освещало своими холодными лучами снежную равнину и путника, одиноко шедшего по дороге; Вера Иосифовна читала о том, как молодая, красивая графиня устраивала
у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего
художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки слушать
было приятно, удобно, и в голову шли всё такие хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать.
Что за
художники ходят к ним по вечерам,
пьют у них чай, слушают их разговоры!
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки,
был по душе —
художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике
у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
Внизу
была большая квартира доктора, где я не раз бывал по субботам, где
у Софьи Петровны, супруги доктора, страстной поклонницы литераторов и
художников, [С нее А. Чехов написал «Попрыгунью».
Ловкий Петр Кирилыч первый придумал «художественно» разрезать такой пирог. В одной руке вилка, в другой ножик; несколько взмахов руки, и в один миг расстегай обращался в десятки тоненьких ломтиков, разбегавшихся от центрального куска печенки к толстым румяным краям пирога, сохранившего свою форму. Пошла эта мода по всей Москве, но мало кто умел так «художественно» резать расстегаи, как Петр Кирилыч, разве только
у Тестова — Кузьма да Иван Семеныч. Это
были художники!
У русских
художников будет жажда перейти от творчества художественных произведений к творчеству совершенной жизни.
У него — большой литературный талант, он — необыкновенно плодовитый писатель, но он не
был значительным
художником, его романы, представляющие интересное чтение, свидетельствуют об эрудиции, имеют огромные художественные недостатки, они проводят его идеологические схемы, и о них
было сказано, что это — смесь идеологии с археологией.
У него еще нет теоретических соображений, которые бы могли объяснить этот факт; но он видит, что тут
есть что-то особенное, заслуживающее внимания, и с жадным любопытством всматривается в самый факт, усваивает его, носит его в своей душе сначала как единичное представление, потом присоединяет к нему другие, однородные, факты и образы и, наконец, создает тип, выражающий в себе все существенные черты всех частных явлений этого рода, прежде замеченных
художником.
Нужно
быть хорошим
художником, чтобы передать благородное и полное, едва ли не преимущественно нашей русской женщине свойственное выражение лица Лизы, когда она, сидя
у окна, принимала из рук Помады одну за друг гой ничтожные вещицы, которые он вез как некое бесценное сокровище, хранил их паче зеницы ока и теперь ликовал нетерпеливо, принося их в дар своему кумиру.
— А это вот пианист Кольберт, а это
художник Рагуза! — заключил он, показывая на двух остальных своих гостей, из которых Рагуза оказался с корявым лицом, щетинистой бородой, шершавыми волосами и с мрачным взглядом; пианист же Кольберт, напротив,
был с добродушною жидовскою физиономиею, с чрезвычайно прямыми ушами и с какими-то выцветшими глазами, как будто бы они сделаны
у него
были не из живого роговика, а из полинялой бумаги.
Он не только не избил меня, как я
был того достоин, но и поделился со мною тою небольшою суммой, которая
у него осталась в целости."
Будем жить en artistes!"[как
художники! (франц.)] — сказал он мне.
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много
был знаком с разного рода писателями и
художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума,
у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— Все испытывают эти вещи, — продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, — кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали одни
художники, так некому
было бы понимать их. А отражать все эти ощущения в своих произведениях — это другое дело: для этого нужен талант, а его
у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти…
— Нет, и не видал даже никогда, но слыхал, что она умная, искренно верующая в свой дар пророчества, весьма сострадальная к бедным и больным; тут
у них, в их согласии,
был членом живописец Боровиковский, талантливый
художник, но, как говорили тогда, попивал; Екатерина Филипповна сообща с Мартыном Степанычем, как самые нежные родители, возились с ним, уговаривали его, стыдили, наконец, наказывали притворным аки бы гневом на него.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно
быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а
художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что
у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это
было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— А, то другое дело! — сказал с важностью Сергей Степаныч. — Даровитые
художники у нас
есть, я не спорю, но оригинальных нет, да не знаю, и
будут ли они!
— Мало, конечно, — отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки князя. —
Есть у меня очень хорошая картина: «Петербург в лунную ночь» — Воробьева [Воробьев Максим Никифорович (1787—1855) — русский
художник.]!.. потом «Богоматерь с предвечным младенцем и Иоанном Крестителем» — Боровиковского [Боровиковский Владимир Лукич (1757—1825) — русский портретист.]…
Светская барыня и не делала рассуждения о том, что если не
будет капиталистов и не
будет войск, которые защищают их, то
у мужа не
будет денег, а
у нее не
будет ее салона и нарядов; и
художник не делал такого же рассуждения о том, что капиталисты, защищаемые войсками, нужны ему для того, чтобы
было кому покупать его картину; но инстинкт, заменяющий в этом случае рассуждение, безошибочно руководит ими.
И стал мой дядя веселый, речистый: пошел вспоминать про Брюллова, как тот, уезжая из России, и платье, и белье, и обувь по сю сторону границы бросил; про Нестора Васильевича Кукольника, про Глинку, про актера Соленика и Ивана Ивановича Панаева, как они раз, на Крестовском, варили такую жженку, что
у прислуги от одних паров голова кругом шла; потом про Аполлона Григорьева со Львом Меем, как эти оба поэта, по вдохновению, одновременно друг к другу навстречу на Невский выходили, и потом презрительно отозвался про нынешних литераторов и
художников, которые
пить совсем не умеют.
— Рад, — говорю, — очень с вами познакомиться, — и, поверьте, действительно
был рад. Такой мягкий человек, что хоть его к больной ране прикладывай, и особенно мне в нем понравилось, что хотя он с вида и похож на
художника, но нет в нем ни этой семинарской застенчивости, ни маркерской развязности и вообще ничего лакейского, без чего
художник у нас редко обходится. Это просто входит бедный джентльмен, — в своем роде олицетворение благородной и спокойной гордости и нищеты рыцаря Ламанчского.
Часов в десять Нину Федоровну, одетую в коричневое платье, причесанную, вывели под руки в гостиную, и здесь она прошлась немного и постояла
у открытого окна, и улыбка
у нее
была широкая, наивная, и при взгляде на нее вспоминался один местный
художник, пьяный человек, который называл ее лицо ликом и хотел писать с нее русскую Масленицу.
Первый,
у кого он спросил о таинственном значении открытки,
был рыжий
художник, иностранец — длинный и худой парень, который очень часто приходил к дому Чекко и, удобно поставив мольберт, ложился спать около него, пряча голову в квадратную тень начатой картины.
Квартал святого Якова [Квартал святого Якова… — в Неаполе.] справедливо гордится своим фонтаном,
у которого любил отдыхать, весело беседуя, бессмертный Джованни Боккачио и который не однажды
был написан на больших полотнах великим Сальватором Роза, [Салъватор Роза — итальянский
художник (1615–1673), уроженец Неаполя; участвовал в неаполитанском народном восстании 1647 г.] другом Томазо Аниелло [Томазо Аниелло — Мазаниелло (1623–1647), рыбак, возглавивший восстание неаполитанского народа против политического и экономического гнета неаполитанского короля.
Позднее столица восторгалась пьесой Горького и вызывала
художника В. А. Симова за декорации, которые
были точнейшей копией ночлежки Бардадыма, куда я его водил еще не раз после скандала
у переписчиков.
Через день
у ней
был Журавка со своей итальянкой, и если читатель помнит их разговор
у шкапика, где
художник пил водчонку, то он припомнит себе также и то, что Анна Михайловна
была тогда довольно спокойна и даже шутила, а потом только плакала; но не это письмо
было причиной ее горя.
— Ах, ты шельменок ты этакой; какие
у нее глазенки, — думает
художник. — Отлично бы
было посмотреть на нее ближе. — А как на тот грех, дверь из парикмахерской вдруг отворилась
у Ильи Макаровича под самым носом и высокий седой немец с физиономией королевско-прусского вахмистра высунулся и сердито спрашивает: «Was wollen Sie hier, mein Herr?» [Что вам здесь нужно, сударь? (нем.).]
Художник несколько замялся:
у него ни копейки не
было в кармане денег.
Жило семейство Норков как нельзя тише и скромнее. Кроме каких-то двух старушек и пастора Абеля,
у них запросто не бывал никто. С выходом замуж Берты Ивановны, которая поселилась с своим мужем через два дома от матери, ежедневным их посетителем сделался зять. Шульц вместе с женою навещал тещину семью аккуратно каждый вечер и
был настоящим их семьянином и сыном Софьи Карловны. Потом в доме их, по известному читателям случаю, появился я, и в тот же день, вслед за моим выходом, Шульц привез
художника Истомина.
— Да-с, да; а вы вот скажите, бывали ли…
есть ли, наконец,
у художников идеалы-то простые? Можете ли вы себе представить, какую бы вы себе хотели жену?
— Это верно так, что от карахтер. Вот
будем говорить, чиновник —
у него маленькие обстоятельства, а он женится; немецкий всякий женится; полковой офицер женится, а прочий такой и с хороший обстоятельство, а не женится. Наш немецкий
художник женится, а русский
художник не женится.
Но, может
быть, не излишне сказать, что и преднамеренные стремления
художника (особенно поэта) не всегда дают право сказать, чтобы забота о прекрасном
была истинным источником его художественных произведений; правда, поэт всегда старается «сделать как можно лучше»; но это еще не значит, чтобы вся его воля и соображения управлялись исключительно или даже преимущественно заботою о художественности или эстетическом достоинстве произведения: как
у природы
есть много стремлений, находящихся между собою в борьбе и губящих или искажающих своею борьбою красоту, так и в
художнике, в поэте
есть много стремлений, которые своим влиянием на его стремление к прекрасному искажают красоту его произведения.
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности
художника, не позволяющие ему
быть только
художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему думать при исполнении исключительно только о красоте; в-третьих, накоиец, идея художественного создания является
у художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать прекрасное: поэт, достойный своего имени, обыкновенно хочет в своем произведении передать нам свои мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им красоту.
— Послушай, Бессонов, — сказал он, — полно дурить. Поезжай домой, если хочешь, или оставайся, а Надежда Николаевна останется с нами.
У нас
есть к ней дело, и очень важное. Надежда Николаевна, позвольте вам представить: Лопатин, мой друг и его (он указал на нахмурившегося Бессонова) также друг,
художник.
Я бился с своей Анной Ивановной три или четыре дня и, наконец, оставил ее в покое. Другой натурщицы не
было, и я решился сделать то, чего во всяком случае делать не следовало: писать лицо без натуры, из головы, «от себя», как говорят
художники. Я решился на это потому, что видел в голове свою героиню так ясно, как будто бы я видел ее перед собой живою. Но когда началась работа, кисти полетели в угол. Вместо живого лица
у меня вышла какая-то схема. Идее недоставало плоти и крови.
У него
есть изумительная способность — во всякий данный момент остановить летучее явление жизни, во всей его полноте и свежести, и держать его перед собою до тех пор, пока оно не сделается полной принадлежностью
художника.
Может
быть, субъективно это
будет и справедливо: собственно, сила таланта может
быть одинакова
у двух
художников, и только сфера их деятельности различна.
И почему же та же самая природа
у другого
художника кажется низкою, грязною, а, между прочим, он так же
был верен природе?
Все согласны в том, что
у нас
есть много прекраснейших физиогномий и прекраснейших лиц, но не
было до сих пор средства передать их на чудотворный холст, для передачи потомству; теперь недостаток этот пополнен: отыскался
художник, соединяющий в себе, что нужно.