Неточные совпадения
Аммос Федорович. А я
на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный
суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не
будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу
на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Но бригадир
был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет
на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут
суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он
был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Во-первых, последний
будет за сие предан
суду и чрез то лишится права
на пенсию; во-вторых, и для самих обывателей
будет от того не польза, а вред.
— Я пожалуюсь? Да ни за что в свете! Разговоры такие пойдут, что и не рад жалобе! Вот
на заводе — взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным
судом да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не
будь этого — бросай всё! Беги
на край света!
Но Алексей Александрович не чувствовал этого и, напротив того,
будучи устранен от прямого участия в правительственной деятельности, яснее чем прежде видел теперь недостатки и ошибки в деятельности других и считал своим долгом указывать
на средства к исправлению их. Вскоре после своей разлуки с женой он начал писать свою первую записку о новом
суде из бесчисленного ряда никому ненужных записок по всем отраслям управления, которые
было суждено написать ему.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти
на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под
судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «
На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не
евши».
— То
есть, если бы он не так со мной поступил; но он хочет, как я вижу, знаться
судом. Пожалуй, посмотрим, кто выиграет. Хоть
на плане и не так ясно, но
есть свидетели — старики еще живы и помнят.
Все, что ни
было, обратилось к нему навстречу, кто с картами в руках, кто
на самом интересном пункте разговора произнесши: «а нижний земский
суд отвечает
на это…», но что такое отвечает земский
суд, уж это он бросил в сторону и спешил с приветствием к нашему герою.
— Я уж знала это: там все хорошая работа. Третьего года сестра моя привезла оттуда теплые сапожки для детей: такой прочный товар, до сих пор носится. Ахти, сколько у тебя тут гербовой бумаги! — продолжала она, заглянувши к нему в шкатулку. И в самом деле, гербовой бумаги
было там немало. — Хоть бы мне листок подарил! а у меня такой недостаток; случится в
суд просьбу подать, а и не
на чем.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный
суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж
был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Лонгрен, матрос «Ориона», крепкого трехсоттонного брига [Бриг — двухмачтовое парусное
судно с прямым парусным вооружением
на обеих мачтах.],
на котором он прослужил десять лет и к которому
был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери, должен
был наконец покинуть эту службу.
Есть на свете
суд и правда,
есть, я сыщу!
— Петр Петрович! — закричала она, — защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии, что
на это
есть суд… я к самому генерал-губернатору… Она ответит… Помня хлеб-соль моего отца, защитите сирот.
Совесть моя
была чиста; я
суда не боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может
быть,
на несколько еще месяцев — устрашала меня.
Это похоже
было на плавание
судна по бурному морю.
— Я Николая Петровича одного
на свете люблю и век любить
буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я
на Страшном
суде скажу, что вины моей в том нет и не
было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
«Уши надрать мальчишке», — решил он. Ему, кстати, пора
было идти в
суд, он оделся, взял портфель и через две-три минуты стоял перед мальчиком, удивленный и уже несколько охлажденный, —
на смуглом лице брюнета весело блестели странно знакомые голубые глаза. Мальчик стоял, опустив балалайку, держа ее за конец грифа и раскачивая, вблизи он оказался еще меньше ростом и тоньше. Так же, как солдаты, он смотрел
на Самгина вопросительно, ожидающе.
Самгин вздрогнул, почувствовав ожог злости. Он сидел за столом, читая запутанное дело о взыскании Готлибом Кунстлером с Федора Петлина 15 000 рублей неустойки по договору, завтра нужно
было выступать в
суде, и в случае выигрыша дело это принесло бы солидный гонорар. Сердито и уверенно он спросил, взглянув
на Ивана через очки...
— Н-ну, вот, — заговорил Безбедов, опустив руки, упираясь ладонями в колена и покачиваясь. — Придется вам защищать меня
на суде. По обвинению в покушении
на убийство, в нанесении увечья… вообще — черт знает в чем! Дайте
выпить чего-нибудь…
— Павловский полк, да — говорят — и другие полки гарнизона перешли
на сторону народа, то
есть Думы. А народ — действует: полицейские участки разгромлены, горят, окружный
суд, Литовский замок — тоже, министров арестуют, генералов…
За кофе читал газеты. Корректно ворчали «Русские ведомости», осторожно ликовало «Новое время», в «Русском слове» отрывисто, как лает старый пес, знаменитый фельетонист скучно упражнялся в острословии, а
на второй полосе подсчитано
было количество повешенных по приговорам военно-полевых
судов. Вешали ежедневно и усердно.
Затем он вспомнил, что нечто приблизительно похожее он испытывал, проиграв
на суде неприятное гражданское дело, порученное ему патроном. Ничего более похожего — не нашлось. Он подошел к столу, взял папиросу и лег
на диван, ожидая, когда старуха Фелициата позовет
пить чай.
Путь Самгину преграждала группа гостей, среди ее — два знакомых адвоката, одетые как
на суде, во фраках, перед ними — тощий мужик, в синей, пестрядинной рубахе, подпоясанный мочальной веревкой, в синих портках,
на ногах — новенькие лапти, а
на голове рыжеватый паричок; маленькое, мелкое лицо его оклеено комически растрепанной бородкой, и
был он похож не
на мужика, а
на куплетиста из дешевого трактира.
— Да, революция — кончена! Но — не
будем жаловаться
на нее, — нам, интеллигенции, она принесла большую пользу. Она счистила, сбросила с нас все то лишнее, книжное, что мешало нам жить, как ракушки и водоросли
на киле
судна мешают ему плавать…
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует жить в этом городе.
Было ясно: в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему — усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему играть в винт, ответил
на его приглашение сухим отказом. А Гудим, встретив его в коридоре
суда, крякнул и спросил...
Ближе к Таврическому саду люди шли негустой, но почти сплошной толпою,
на Литейном, где-то около моста, а может
быть, за мостом,
на Выборгской, немножко похлопали выстрелы из ружей, догорал окружный
суд, от него остались только стены, но в их огромной коробке все еще жадно хрустел огонь, догрызая дерево, изредка в огне что-то тяжело вздыхало, и тогда от него отрывались стайки мелких огоньков, они трепетно вылетали
на воздух, точно бабочки или цветы, и быстро превращались в темно-серый бумажный пепел.
Он поехал с патроном в
суд, там и адвокаты и чиновники говорили об убийстве как-то слишком просто, точно о преступлении обыкновенном, и утешительно
было лишь то, что почти все сходились
на одном: это — личная месть одиночки. А один из адвокатов, носивший необыкновенную фамилию Магнит, рыжий, зубастый, шумный и напоминавший Самгину неудачную карикатуру
на англичанина, громко и как-то бесстыдно отчеканил...
На диване
было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже
на лицо регистратора в окружном
суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
Недостаток продовольствия в городе принимал характер катастрофы, возбуждая рабочих, но в январе
была арестована рабочая группа «Центрального военно-промышленного комитета», а выпущенная 6 февраля прокламация Петроградского комитета большевиков, призывавшая к забастовке и демонстрации
на 10-е число, в годовщину
суда над социал-демократической фракцией Думы, — эта прокламация не имела успеха.
В довершение путаницы крестьянин Анисим Фроленков заявил, что луга, которые монастырь не оспаривает, Ногайцев продал ему тотчас же после решения окружного
суда, а монастырь будто бы пользовался сеном этих лугов в уплату по векселю, выданному Фроленковым. Клим Иванович Самгин и раньше понимал, что это дело темное и что Прозоров, взявшись вести его, поступил неосторожно, а
на днях к нему явился Ногайцев и окончательно убедил его — дело это надо прекратить. Ногайцев
был испуган и не скрывал этого.
На суде читаны
были письма Клавдии Звягиной,
была такая в Пензе, она скончалась года за два до этого процесса.
— Подозреваемый в уголовном преступлении — в убийстве, — напомнил он, взмахнув правой рукой, — выразил настойчивое желание, чтоб его защищали
на суде именно вы. Почему? Потому что вы — квартирант его? Маловато. Может
быть, существует еще какая-то иная связь? От этого подозрения Безбедов реабилитировал вас. Вот — один смысл.
Красавина. Да ты все ли
суды знаешь-то? Чай, только магистрат и знаешь? Нам с тобой
будет суд особенный! Позовут
на глаза — и сейчас решение.
Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали исчезать. Многих, которые не успели умереть, выгнали за неблагонадежность, других отдали под
суд: самые счастливые
были те, которые, махнув рукой
на новый порядок вещей, убрались подобру да поздорову в благоприобретенные углы.
Ты, может
быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались
на меня Господу Богу
на Страшном
суде, а молились бы да поминали меня добром.
— Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я так! — сказал он, глядя
на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не
было этого ужасного прошедшего.
На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей
было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до
суда целого света!
И Татьяна Марковна, и Райский — чувствовали тяжесть положения и боялись этого
суда — конечно, за Веру. Вера не боялась, да и не знала ничего. Не до того ей
было. Ее поглощала своя внутренняя тревога, ее язва — и она все силы свои устремила
на ее утоление, и пока напрасно.
А у Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд
на толпу, в церкви,
на улице, и сейчас увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и
на Волге она заметит и
судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей
на острове, и бурлаков
на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней
был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
— Вот эти
суда посуду везут, — говорила она, — а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо,
на берегу! В июле мы
будем ездить
на остров, чай
пить. Там бездна цветов.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме
быть!“ А другая кричит ей
на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо
есть нечего, а мы
на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В
суд, говорит,
на нее, в
суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в
суде возьмешь, чем докажешь?
Я
было стала ей говорить, всплакнула даже тут же
на постели, — отвернулась она к стене: «Молчите, говорит, дайте мне спать!» Наутро смотрю
на нее, ходит,
на себя непохожа; и вот, верьте не верьте мне, перед
судом Божиим скажу: не в своем уме она тогда
была!
Кухарка с самого начала объявила
суду, что хочет штраф деньгами, «а то барыню как посадят, кому ж я готовить-то
буду?»
На вопросы судьи Татьяна Павловна отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно
была оштрафована за дерзкие ответы
суду тремя рублями.
Его поблагодарили за доставку провизии, и особенно быков и рыбы, и просили доставлять — разумеется, за деньги — вперед русским
судам все, что понадобится. Между прочим, ему сказано, что так как
на острове добывается соль, то может случиться, что
суда будут заходить за нею, за рисом или другими предметами: так нельзя ли завести торговлю?
Они находят выгоднее строить европейцам дворцы, копать землю, не все для одного посева, как у себя в Китае, а работать
на судах,
быть приказчиками и, наконец, торговать самим.
Между прочим, после заявления нашего, что у нас
есть письмо к губернатору, они спросили, отчего же мы одно письмо привезли
на четырех
судах?
У Вусуна обыкновенно останавливаются
суда с опиумом и отсюда отправляют свой товар
на лодках в Шанхай, Нанкин и другие города. Становилось все темнее; мы шли осторожно. Погода
была пасмурная. «Зарево!» — сказал кто-то. В самом деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось все больше и ярче. Вскоре можно
было различить пламя и вспышки — от выстрелов. В Шанхае — сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить свое место.
Гавани
на Мадере нет, и рейд ее неудобен для
судов, потому что нет глубины, или она, пожалуй,
есть, и слишком большая, оттого и не годится для якорной стоянки: недалеко от берега — 60 и 50 сажен; наконец, почти у самой пристани, так что с
судов разговаривать можно, — все еще пятнадцать сажен.
Около городка Симодо течет довольно быстрая горная речка:
на ней
было несколько джонок (мелких японских
судов). Джонки вдруг быстро понеслись не по течению, а назад, вверх по речке. Тоже необыкновенное явление: тотчас послали с фрегата шлюпку с офицером узнать, что там делается. Но едва шлюпка подошла к берегу, как ее водою подняло вверх и выбросило. Офицер и матросы успели выскочить и оттащили шлюпку дальше от воды. С этого момента начало разыгрываться страшное и грандиозное зрелище.
Мы подвергались опасностям и другого рода, хотя не морским, но весьма вероятным тогда и обязательным, так сказать, для военного
судна, которых не только нельзя
было избегать, но должно
было на них напрашиваться. Это встреча и схватка с неприятельскими
судами.
Сегодня 11-е апреля — Пасха;
была служба как следует: собрались к обедне со всех трех
судов; потом разгавливались. Выписали яиц из Нагасаки, выкрасили и христосовались.
На столе появились окорока, ростбифы, куличи — праздник как праздник, точно
на берегу!