Неточные совпадения
Стародум(один). Он, конечно, пишет ко мне о том же, о чем в Москве
сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда
дядя его мой истинный друг, когда вся публика считает его честным и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Наконец кучер, потерявши терпение, прогнал и
дядю Митяя и
дядю Миняя, и хорошо
сделал, потому что от лошадей пошел такой пар, как будто бы они отхватали не переводя духа станцию.
Кабанов. Мечется тоже; плачет. Накинулись мы давеча на него с
дядей, уж ругали, ругали — молчит. Точно дикий какой сделался. Со мной, говорит, что хотите,
делайте, только ее не мучьте! И он к ней тоже жалость имеет.
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу
дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого не знаю и попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего не удалось
сделать, даже свидания не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
Варвара молчала, но по глазам ее Самгин видел, что она была бы счастлива, если б он
сделал это. И, заставив ее раза два повторить предложение Анфимьевны, Клим поселился в комнате Лидии и Любаши, оклеенной для него новыми обоями, уютно обставленной старинной мебелью
дяди Хрисанфа.
У тебя нет такого чувства, которым
делают революции, ведь революции
делают из милосердия или как твой
дядя Яков».
— Это — мой
дядя. Может быть, вы слышали его имя? Это о нем на днях писал камрад Жорес. Мой брат, — указала она на солдата. — Он — не солдат, это только костюм для эстрады. Он — шансонье, пишет и поет песни, я помогаю ему
делать музыку и аккомпанирую.
В истории знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой
дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и
делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
«Но что же
делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с
дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так
делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
Этим исчерпываются мои воспоминания о дедушке. Воспоминания однообразные и малосодержательные, как и сама его жизнь. Но эта малосодержательность, по-видимому, служила ему на пользу, а не во вред. Вместе с исправным физическим питанием и умственной и нравственной невозмутимостью, она способствовала долголетию: дедушка умер, когда ему уже исполнилось девяносто лет. Завещания он, конечно, не
сделал, так что
дядя Григорий Павлыч беспрепятственно овладел его сокровищем.
Должно быть, в это время уже шли толки об освобождении крестьян.
Дядя Петр и еще один знакомый высказывали однажды сомнение, может ли «сам царь»
сделать все, что захочет, или не может.
И при этом мальчик раздвигал руки. Он
делал это обыкновенно при подобных вопросах, а
дядя Максим указывал ему, когда следовало остановиться. Теперь он совсем раздвинул свои маленькие ручонки, но
дядя Максим сказал...
Он уселся с удивлением, и я тотчас же изложил ему всю историю доктора и объяснил, что сам он, имея чрезвычайное влияние на
дядю, может быть, мог бы что-нибудь
сделать.
—
Сделаю, непременно
сделаю и завтра же нападу на
дядю; и я даже рад, и вы так всё это хорошо рассказали… Но как это вам, Терентьев, вздумалось все-таки ко мне обратиться?
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его
дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет
сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего
дяди…»
Обстановка Пушкина в отцовском доме и у
дяди, в кругу литераторов, помимо природных его дарований, ускорила его образование, но нисколько не
сделала его заносчивым — признак доброй почвы.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего
сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего
дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Розанов от нечего
делать стал теперь всматриваться в Калистратова и старался открыть в нем хоть слабые внешние следы тех достоинств, которыми этот герой когда-то покорил себе Полиньку или расположил в свою пользу ее
дядей.
Дядя догадался, что прока не будет, и начал заставлять меня рисовать в другие часы; он не ошибся: в короткое время я
сделал блистательные успехи для своего возраста.
Покуда
дяди мои одевались, Волков, от нечего
делать, зашел в столярную к Михею и начал, по обыкновению, дразнить его и мешать работать.
Он полагал, что все, что
дядя желает, чтоб он
делал, все это было прекрасно, и он должен был
делать.
Из одного этого можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе: не говоря уже о том, что как только
дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он
делал свой, для горничных — в один раз все для брюнеток, а другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что многие дамы, возвратившись с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными.
— Ах, какой ты странный! Зачем? Что ж мне
делать, если я не могу скрыть? Да и что скрывать? Все уж знают.
Дядя на днях говорил отцу, чтоб не принимать тебя.
— Подарить? — извольте, дядюшка, — сказал Александр, которому польстило это требование
дяди. — Не угодно ли, я вам
сделаю оглавление всех статей в хронологическом порядке?
Он говорит с ней, как бы говорил с приятелем, с
дядей: никакого оттенка той нежности, которая невольно вкрадывается в дружбу мужчины и женщины и
делает эти отношения непохожими на дружбу.
— «Заплачу́! — сказал он, — заплачу́». Это будет четвертая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своем счастии. Ну, нечего
делать. Если уж
дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не
сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда. Ну… ты счастлив… так что же? рассказывай же поскорее.
— Иногда — это разница, — продолжал
дядя, — я так и просил; не каждый же день. Я знал, что он лжет. Что там
делать каждый день? соскучишься!
В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она
сделала Александру сцену и стала реже пускать его к
дяде.
За этим Петр Иваныч начал
делать свое дело, как будто тут никого не было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр был сконфужен этим приемом и не знал, как начать разговор. Он приписал холодность
дяди тому, что не остановился прямо у него.
— Уж дал! А! — сказал с досадой
дядя, — тут отчасти я виноват, что не предупредил тебя; да я думал, что ты не до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего
делать, грех пополам, двенадцать с полтиной считай за мной.
— Ну, что твоя матушка? здорова ли? Я думаю, постарела? — спросил
дядя,
делая разные гримасы перед зеркалом.
— Сурков не опасен, — продолжал
дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них
делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их
делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
Какая отрада, какое блаженство, — думал Александр, едучи к ней от
дяди, — знать, что есть в мире существо, которое, где бы ни было, что бы ни
делало, помнит о нас, сближает все мысли, занятия, поступки, — все к одной точке и одному понятию — о любимом существе!
— Что
делать,
дядя, если впереди у меня ничего другого нет! Прощай!
Что-то вроде угрызения совести отозвалось в душе Ченцова: он, почти угадывая причину болезни
дяди, в которой и себя отчасти считал виноватым, подумал было зайти к Егору Егорычу, но не
сделал этого, — ему стыдно показалось явиться к тому в пьяном виде.
— Это черт их дери!.. Революционное или примирительное стремление они имели! — воскликнул Ченцов. — Но главное, как рассказывал нам полковой командир, они, канальи, золото умели
делать: из неблагородных металлов превращать в благородные… Вы знавали,
дядя, таких?
— Эх, — вздохнул он, —
делать, видно, нечего, надо брать; но только вот что,
дядя!.. Вот тебе моя клятва, что я никогда не позволю себе шутить над тобою.
— Правило прекрасное! — заметила Катрин и надулась; Крапчик же заметно сделался любезнее с своим гостем и стал даже подливать ему вина. Ченцов, с своей стороны, хоть и чувствовал, что Катрин сильно им недовольна, но что ж
делать? Поступить иначе он не мог: ощутив в кармане своем подаренные
дядею деньги, он не в силах был удержаться, чтобы не попробовать на них счастия слепой фортуны, особенно с таким золотым мешком, каков был губернский предводитель.
Не видаясь более с
дядей и не осмеливаясь даже писать ему, он последнюю зиму, дожив, как говорится, до моту, что ни хлеба, ни табаку,
сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный обвенчался с нею и совершенно уже пьяный выкрал ее из родительского дома.
— Ведь добрый парень, — сказал Перстень, глядя ему вслед, — а глуп, хоть кол на голове теши. Пусти его только, разом проврется! Да нечего
делать, лучше его нет; он, по крайней мере, не выдаст; постоит и за себя и за нас, коли, не дай бог, нам круто придется. Ну что,
дядя, теперь никто нас не услышит: говори, какая у тебя кручина? Эх, не вовремя она тебя навестила!
— И в город поедем, и похлопочем — все в свое время
сделаем. А прежде — отдохни, поживи! Слава Богу! не в трактире, а у родного
дяди живешь! И поесть, и чайку попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не знаю, есть ли у нас?
— Мы,
дядя, лучше больше
сделаем.
— Бабушка! что ж это такое будет! — почти сквозь слезы жалуется старшая из девиц, — что ж это
дядя с нами
делает!
— Что же
делать: мне надо способности свои показать. За вас, чистокровных, ведь
дядья да тетушки хлопочут, а мы, парвенюшки, сами о себе печемся.
Рассказала она ему о себе: сирота она, дочь офицера, воспитывалась у
дяди, полковника, вышла замуж за учителя гимназии, муж стал учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела, помогала мужу в этом,
сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь — вот и всё.
— Ах, Видоплясов, Видоплясов! что мне с тобой
делать? — сказал с сокрушением
дядя. — Ну, какие тебе могут быть обиды? Ведь ты просто с ума сойдешь, в желтом доме жизнь кончишь!
Разумеется, такое великодушие нашли изумительным. Так заботиться, в такую минуту и — о ком же? о Фалалее!
Дядя бросился исполнять приказание о сахаре. Тотчас же, бог знает откуда, в руках Прасковьи Ильиничны явилась серебряная сахарница.
Дядя вынул было дрожащею рукой два куска, потом три, потом уронил их, наконец, видя, что ничего не в состоянии
сделать от волнения...
— Ну, так я и ждал! — вскричал
дядя, всплеснув руками. — Так я и думал! Ведь это он про тебя, Сергей, говорит, что «ученый». Ну, что теперь
делать?
Если б не забота об Илюше и Сашеньке,
дядя бы давно так и
сделал, потому что он во всем вполне согласен с женою.
Как только дело дошло до наук,
дядя вдруг насупил брови и
сделал необыкновенно важное лицо.