Неточные совпадения
Бальзаминова. Что мудреного, что не помещается! Этакая
пропасть! Иной раз и
о пустяках
думаешь, да ум за разум заходит; а тут, с такими деньгами — просто беда!
—
О нет… тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. — горячо заговорил Половодов. — Я говорю
о вашем отце, а не
о себе… Я не лев, а вы не мышь, которая будет разгрызать опутавшую льва сеть. Дело идет
о вашем отце и
о вас, а я остаюсь в стороне. Вы любите отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит в
пропасть вместе с собой. Еще раз повторяю, я не
думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего отца и себя…
Не спится министерству; шепчется «первый» с вторым, «второй» — с другом Гарибальди, друг Гарибальди — с родственником Палмерстона, с лордом Шефсбюри и с еще большим его другом Сили. Сили шепчется с оператором Фергуссоном… Испугался Фергуссон, ничего не боявшийся, за ближнего и пишет письмо за письмом
о болезни Гарибальди. Прочитавши их, еще больше хирурга испугался Гладстон. Кто мог
думать, какая
пропасть любви и сострадания лежит иной раз под портфелем министра финансов?..
— И прекрасно… Ваше положение теперь совсем неопределенное, и необходимо серьезно
подумать о Луше… Если вы не будете ничего иметь против, я возьму Лушу на свое попечение, то есть помогу ей уехать в Петербург, где она, надеюсь, скорее устроится, чем здесь. Не
пропадать же ей за каким-нибудь Яшкой Кормилицыным…
— Помер муж, я схватилась за сына, — а он пошел по этим делам. Вот тут плохо мне стало и жалко его…
Пропадет, как я буду жить? Сколько страху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда
думала о его судьбе…
Летом она надумала отправиться в город к Людмиле Михайловне, с которою, впрочем, была незнакома. Ночью прошла она двадцать верст, все время
о чем-то
думая и в то же время не сознавая, зачем, собственно, она идет."
Пропала!" — безостановочно звенело у нее в ушах.
— Степан Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем вы
думаете. Вы
думаете, что вы там кого-нибудь раздробили? Никого вы не раздробили, а сами разбились, как пустая стклянка (
о, я был груб и невежлив; вспоминаю с огорчением!). К Дарье Павловне вам решительно писать незачем… и куда вы теперь без меня денетесь? Что смыслите вы на практике? Вы, верно, еще что-нибудь замышляете? Вы только еще раз
пропадете, если опять что-нибудь замышляете…
— Я, Генрих Федорыч, не успел еще внимательно вчитаться в ритуал. Я все последнее время был занят делом Тулузова,
о котором вы, я
думаю, слышали; одних бумаг надобно было написать чертову
пропасть.
Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург, дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в душе подобные воспоминания: у меня до сих пор волос дыбом поднимается на голове, когда я
подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже ожидаемой мною
пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы не возвратите мне Аксюты».
— Твоя правда, — сказала барыня. — В этой Америке никто не должен
думать о своем ближнем… Всякий знает только себя, а другие — хоть
пропади в этой жизни и в будущей… Ну, так вот я зачем пришла: мне сказали, что у тебя тут есть наша девушка. Или, простите, мистер Борк… Не угодно ли вам позвать сюда молодую приезжую леди из наших крестьянок.
Властно захватило новое, неизведанное чувство: в приятном остром напряжении, вытянув шею, он всматривался в темноту, стараясь выделить из неё знакомую коренастую фигуру. Так, точно собака на охоте, он крался,
думая только
о том, чтобы его не заметили, вздрагивая и останавливаясь при каждом звуке, и вдруг впереди резко звякнуло кольцо калитки, взвизгнули петли, он остановился удивлённый, прислушался — звук шагов Максима
пропал.
Между тем Шигаев, видя, что все
пропало,
думал заслужить себе прощение и, задержав Пугачева и Хлопушу 12, послал от себя к оренбургскому губернатору с предложением
о выдаче ему самозванца и прося дать ему сигнал двумя пушечными выстрелами.
Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил
думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Все — и культура, и нравственный закон —
пропадет и даже лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.
Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я
думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее вспоминает
о ней раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя — и оно где-то
пропало там, в Москве, и еще, может быть, не раз служило предметом шуток и насмешек…
Кочкарев. Фу-ты,
пропасть! Я
думал,
о ком вы говорите. Да ведь это просто черт знает что, набитый дурак.
— Не
пропадет! — подхватил Пигасов, — где-нибудь сидит да проповедует. Этот господин всегда найдет себе двух или трех поклонников, которые будут его слушать разиня рот и давать ему взаймы деньги. Посмотрите, он кончит тем, что умрет где-нибудь в Царевококшайске или в Чухломе — на руках престарелой девы в парике, которая будет
думать о нем, как
о гениальнейшем человеке в мире…
«Этот — не
пропадёт!» —
думаю, бывало, поглядывая на него. И душа заноет
о сынишке моём: каков он, чем будет на земле?
Напряжённо вслушиваясь, Назаров смотрел, как вдоль берега у самой воды двигается высокая фигура Степана, а рядом с нею по воде скользило чёрное пятно. Ему было обидно и неловко сидеть, скрючившись под гнилыми досками; когда Рогачёв
пропал во тьме, он вылез, брезгливо отряхнулся и сердито
подумал о Степане...
Он попробовал раз
подумать о том, что ему теперь делать, как выехать без копейки денег, как заплатить пятнадцать тысяч проигранных казенных денег, что скажет полковой командир, что скажет его мать, что скажут товарищи, — и на него нашел такой страх и такое отвращение к самому себе, что он, желая забыться чем-нибудь, встал, стал ходить по комнате, стараясь ступать только наищели половиц, и снова начал припоминать себе все мельчайшие обстоятельства происходившей игры; он живо воображал, что уже отыгрывается и снимает девятку, кладет короля пик на две тысячи рублей, направо ложится дама, налево туз, направо король бубен, — и всё
пропало; а ежели бы направо шестерка, а налево король бубен, тогда совсем бы отыгрался, поставил бы еще всё на пе и выиграл бы тысяч пятнадцать чистых, купил бы себе тогда иноходца у полкового командира, еще пару лошадей, фаэтон купил бы.
После обеда Алеша остался опять один в классных комнатах. Он беспрестанно
думал о том, что происходило в прошедшую ночь, и не мог никак утешиться в потере любезной Чернушки. Иногда ему казалось, что он непременно должен ее увидеть в следующую ночь, несмотря на то что она
пропала из курятника. Но потом ему казалось, что это дело несбыточное, и он опять погружался в печаль.
Вспыхнула Параша, зарделась как маков цвет. Вспало ей на мысли, что Устинья от кого-нибудь выведала про ночное гулянье в Улангере и
о нем грозится рассказать Аксинье Захаровне. «Что будет тогда? —
думает Параша в сильной тревоге. —
Пропадать моей головушке! Хоть заживо в гроб ложись!.. Житья не будет, заколотят тятенька с мамынькой до полу́смерти».
Он обязан
думать о деньгах,
о том, чтобы они не
пропали бы и их было больше,
о жене,
о фабрике и
о множестве странных вещей.
На Ольгу я махнул рукой. Что с воза упало, то
пропало; а она была именно тем, что упало с моего воза и, как я
думал, безвозвратно
пропало. Я не
думал о ней и
думать не хотел.
Пустынник удивился, как так сокол кормит галчонка, и
подумал: «Галчонок, и тот у бога не
пропадет, и научил же бог этого сокола кормить чужого сироту. Видно, бог всех тварей кормит, а мы всё
о себе
думаем. Перестану я
о себе заботиться, не буду себе припасать пищи. Бог всех тварей не оставляет, и меня не оставит».
Можно, по выражению Паскаля, не
думать об этом, нести перед собой ширмочки, которые бы скрывали от взгляда ту
пропасть смерти, к которой мы все бежим; но стоит
подумать о том, что такое отделенная телесная жизнь человека, чтобы убедиться в том, что вся жизнь эта, если она есть только телесная жизнь, не имеет не только никакого смысла, но что она есть злая насмешка над сердцем, над разумом человека и над всем тем, что есть хорошего в человеке.
Человек без вести
пропал в доме! Горданов решительно не знал, что ему
думать, и считал себя выданным всеми… Он потребовал к себе следователя, но тот не являлся, хотел позвать к себе врача, так как врач не может отказаться посетить больного, а Горданов был в самом деле нездоров. Но он вспомнил
о своем нездоровье только развязав свою руку и ужаснулся: вокруг маленького укола, на ладони, зияла темненькая каемочка, точно бережок из аспидированного серебра.
«Но ведь бог есть, наверное есть, и я непременно должна умереть, значит, надо рано или поздно
подумать о душе,
о вечной жизни, как Оля. Оля теперь спасена, она решила для себя все вопросы… Но если бога нет? Тогда
пропала ее жизнь. То есть как
пропала? Почему
пропала?»
— Тогда бы ты уж должен больше
о нас заботиться… На черный день у нас ничего нету. Вон, когда ты у Гебгарда разбил хозяйской кошке голову, сколько ты? — всего два месяца пробыл без работы, и то чуть мы с голоду не перемерли. Заболеешь ты, помрешь — что мы станем делать? Мне что, мне-то все равно, а за что Зине
пропадать? Ты только
о своем удовольствии
думаешь, а до нас тебе дела нет. Товарищу ты последний двугривенный отдашь, а мы хоть по миру иди; тебе все равно!
—
О вас с мамынькой, — он выговаривал по-деревенски, когда был со своими, — не
подумал, тятенька, простите! Ученье мое теперь
пропало. Да я сам-то не
пропал еще. И во мне вы оба найдете подпору!.. Верьте!..
Александр Яковлевич Шкот — сын «старого Шкота» (Джемса), после которого у Перовского служили Веригин и известный «аболиционист» Журавский, — многократно рассказывал, какие хлопоты перенес его отец, желая научить русских мужиков пахать землю как следует, и от каких, по-видимому, неважных и пустых причин все эти хлопоты не только
пропали без всякой пользы, но еще едва не сделали его виноватым в преступлении,
о котором он никогда не
думал.
«Вот, —
подумал Ермий, — это мне готовое место». И сейчас же взлез на этот столп по ветхому бревнышку, которое кем-то было к скале приставлено, и бревно оттолкнул. Бревно откатилось далеко в
пропасть и переломилось, а Ермий остался стоять и простоял на столпе тридцать лет. Во все это время он молился богу и желал позабыть
о лицемерии и
о других злобах, которые он видел и которыми до боли возмущался.
Она
пропала… Да, она теперь не девочка Груша, а она — «барышня». Извозчик «со своей стороны», который так недавно и так наивно приглашал ее в «матки» для своей артели щи варить, теперь не сделал бы ей такого предложения. Теперь он говорит: «барышня», «сударыня». А что он
о ней
думает?
О, она поднялась в его глазах ровно настолько же, насколько упала. Если бы разговор довести до задушевной откровенности, то предложи она сама себя теперь ему в стряпки — он с мужичками простодушно ответит...
— Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты
думаешь о том, что тебя могут убить, ты — дурак и наверно
пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну, так-то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
Ночь явилась в виде красных, зеленых и желтых фонариков. Пока их не было, не было и ночи, а теперь всюду легла она, заползла в кусты, прохладною темнотою, как водой, залила весь сад, и дом, и самое небо. Стало так прекрасно, как в самой лучшей сказке с раскрашенными картинками. В одном месте дом совсем
пропал, осталось только четырехугольное окно, сделанное из красного света. А труба на доме видна, и на ней блестит какая-то искорка, смотрит вниз и
думает о своих делах. Какие дела бывают у трубы? Разные.
Можно, по выражению Паскаля, не
думать об этом, нести перед собой ширмочки, которые бы скрывали от взгляда ту
пропасть смерти, к которой мы все бежим; но стоит
подумать о том, что такое одинокая личная жизнь человека, чтобы убедиться в том, что вся жизнь эта, если она есть только личная жизнь, не имеет для каждого отдельного человека не только никакого смысла, но что она есть злая насмешка над сердцем, над разумом человека и над всем тем, что есть хорошего в человеке.