Неточные совпадения
Макаров ходил пешком по деревням,
монастырям, рассказывал об этом, как
о путешествии по чужой стране, но
о чем бы он ни рассказывал, Клим слышал, что он
думает и говорит
о женщинах,
о любви.
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к
монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я
подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил
о своем сердце, — продолжал Алеша, —
о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и
о котором он даже мне не смел признаться.
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, —
думал Алеша, — то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем, не рассуждал слишком много
о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в
монастырь не попасть сегодня…
Так как наш странник доплыл в своем рассказе до последней житейской пристани — до
монастыря, к которому он, по глубокой вере его, был от рождения предназначен, и так как ему здесь, казалось, все столь благоприятствовало, то приходилось
думать, что тут Иван Северьянович более уже ни на какие напасти не натыкался; однако же вышло совсем иное. Один из наших сопутников вспомнил, что иноки, по всем
о них сказаниям, постоянно очень много страдают от беса, и вопросил...
— Нет, — ответил Аггей Никитич, — я много
думал о самом себе и
о своем положении и решился идти в
монастырь.
Я сажусь и действую толстой иглой, — мне жалко хозяина и всегда, во всем хочется посильно помочь ему. Мне все кажется, что однажды он бросит чертить, вышивать, играть в карты и начнет делать что-то другое, интересное,
о чем он часто
думает, вдруг бросая работу и глядя на нее неподвижно удивленными глазами, как на что-то незнакомое ему; волосы его спустились на лоб и щеки, он похож на послушника в
монастыре.
Что тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил да я, грешный, как утекли из
монастыря, так ни
о чем уж и не
думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино… да вот и оно!..
Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в мытарства;
думают о мирском богатстве, не
о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в
монастырь показаться; что делать? с горя и остальное пропьешь: беда да и только. — Ох плохо, знать пришли наши последние времена…
— Девок-то! — укоризненно говорил Игнат. — Мне сына надо! Понимаешь ты? Сына, наследника! Кому я после смерти капитал сдам? Кто грех мой замолит? В
монастырь, что ль, все отдать? Дадено им, — будет уж! Тебе оставить? Молельщица ты, — ты, и во храме стоя,
о кулебяках
думаешь. А помру я — опять замуж выйдешь, попадут тогда мои деньги какому-нибудь дураку, — али я для этого работаю? Эх ты…
Часто Вадим оборачивался! на полусветлом небосклоне рисовались зубчатые стены, башни и церковь, плоскими черными городами, без всяких оттенок; но в этом зрелище было что<-то> величественное, заставляющее душу погружаться в себя и
думать о вечности, и
думать о величии земном и небесном, и тогда рождаются мысли мрачные и чудесные, как одинокий
монастырь, неподвижный памятник слабости некоторых людей, которые не понимали, что где скрывается добродетель, там может скрываться и преступление.
Несколько времени полного забвения: ушел бы в картину, как в
монастырь,
думал бы только
о ней одной.
— Да, — говорит, — да ведь вы с ним точно на кулачки драться собрались, разве это можно? А что жизнь тяжела людям — верно! Я тоже иногда
думаю — почему? Знаете, что я скажу вам? Здесь недалеко
монастырь женский, и в нём отшельница, очень мудрая старушка! Хорошо она
о боге говорит — сходили бы вы к ней!
— Не прав ли я был, сомневаясь принять его в
монастырь?» Тут он остановился, — эта мысль мирила его с собою, — и начал
думать не
о Феодоре, но
о новых искусах для приходящих.
Это — маленькая историйка, но я
думаю, что ее тоже, пожалуй, можно примкнуть к рассказам «
о трех праведниках». Так говорил мне почтенный старец, со слов которого я записал рассказ об иноках кадетского
монастыря, а теперь в виде post-scriptum записываю еще одно последнее сказание.
Может быть, он и сам не знал
о судьбе взятой им в Ливорне обманом самозванки Таракановой и
думал, что таинственная заточенница Ивановского
монастыря и красавица, называвшаяся в Италии дочерью императрицы Елизаветы, одно и то же лицо.
«Бог есть, смерть непременно придет, надо
о душе
подумать. Если Оля сию минуту увидит свою смерть, то ей не будет страшно. Она готова. А главное, она уже решила для себя вопрос жизни. Бог есть… да… Но неужели нет другого выхода, как только идти в
монастырь? Ведь идти в
монастырь — значит отречься от жизни, погубить ее…»
Она плакала и
думала о том, что хорошо бы ей на всю жизнь уйти в
монастырь: в тихие летние вечера она гуляла бы одиноко по аллеям, обиженная, оскорбленная, непонятая людьми, и только бы один бог да звездное небо видели слезы страдалицы.
Она
думала о том, что хорошо бы поселиться на всю жизнь в этом
монастыре, где жизнь тиха и безмятежна, как летний вечер; хорошо бы позабыть совсем
о неблагодарном, распутном князе,
о своем громадном состоянии,
о кредиторах, которые беспокоят ее каждый день,
о своих несчастьях,
о горничной Даше, у которой сегодня утром было дерзкое выражение лица.
Так
думал отец и гордый барон. Не раз приходило ему на мысль самовольно нарушить клятву. Никто не знал
о ней, кроме старого духовника и Яна; духовник схоронил свою тайну в стенах какого-то
монастыря, а в верном служителе умерла она. Но сколько барон ни был бесхарактерен, слабодушен, все-таки боялся вечных мук. Клятва врезалась такими огненными буквами в памяти его, ад так сильно рисовался в его совести, что он решился на исполнение ужасного обета.