Неточные совпадения
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что были изнежены и знали, что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав
вопроса,
думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
Он не мог уже
думать о самом
вопросе смерти, но невольно ему приходили мысли
о том, что теперь, сейчас, придется ему делать: закрывать глаза, одевать, заказывать гроб.
Он
думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он не видал ее три дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал
вопрос, как это сделать.
В обоих случаях самые условия определены; но у нас теперь, когда всё это переворотилось и только укладывается,
вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один важный
вопрос в России»,
думал Левин.
Когда она
думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный
вопрос, что будет с сыном.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась поговорить
о чем-то с братом. «
О разводе,
о Вронском,
о том, что он делает в клубе, обо мне?»
думал Левин. И его так волновал
вопрос о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев
о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для детей.
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления
о своей свободе,
о котором они говорили? Он улыбнулся при этом
вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать,
думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
— А вы
думали нет? Подождите, я и вас проведу, — ха, ха, ха! Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих
вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем, и всегда интересовала меня, — одна ваша статейка. «
О преступлении»… или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи» прочесть.
— И этот
вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали
о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да
подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
Потом он
думал еще
о многом мелочном, —
думал для того, чтоб не искать ответа на
вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался.
Подумал о Никоновой: вот с кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
«Надо искать работы», — напоминал он себе и снова двигался по бесчисленным залам Эрмитажа, рассматривая вещи, удовлетворяясь тем, что наблюдаемое не ставит
вопросов, не требует ответов, разрешая
думать о них как угодно или — не
думать.
Клим вздохнул, послушал, как тишина поглощает грохот экипажа, хотел
подумать о дяде, заключить его в рамку каких-то очень значительных слов, но в голове его ныл, точно комар, обидный
вопрос...
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий
вопрос изучает?
О, боже! Впрочем, я так и
думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот
вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
— Да, — тут многое от церкви, по
вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он говорит
о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я
думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Каждый раз, когда он
думал о Лютове, — ему вспоминалась сцена ловли несуществующего сома и вставал
вопрос: почему Лютов смеялся, зная, что мельник обманул его? Было в этой сцене что-то аллегорическое и обидное. И вообще Лютов всегда хитрит. Может быть, сам с собой хитрит? Нельзя понять: чего он хочет?
Клим Самгин смотрел, слушал и чувствовал, что в нем нарастает негодование, как будто его нарочно привели сюда, чтоб наполнить голову тяжелой и отравляющей мутью. Все вокруг было непримиримо чуждо, но, заталкивая в какой-то темный угол, насиловало, заставляя
думать о горбатой девочке,
о словах Алины и
вопросе слепой старухи...
«Ни
о чем не спрашивает, но, конечно, заряжена
вопросами», — едко
подумал он.
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, — говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С кем? И — зачем? Вот факты и
вопросы,
о которых следовало бы
подумать интеллигенции.
Клим знал, что на эти
вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал,
думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал
о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
Самгин не впервые
подумал, что в этих крепко построенных домах живут скучноватые, но, в сущности, неглупые люди, живут недолго, лет шестьдесят, начинают
думать поздно и за всю жизнь не ставят пред собою
вопросов — божество или человечество,
вопросов о достоверности знания,
о…
Они раздражали его тем, что осмеливались пренебрежительно издеваться над социальными
вопросами; они, по-видимому, как-то вырвались или выродились из хаоса тех идей,
о которых он не мог не
думать и которые, мешая ему жить, мучили его.
«Какой искусный актер», —
подумал Самгин, отвечая на его деловитые
вопросы о Петербурге.
Озабоченный желанием укротить словесный бунт Лидии, сделать ее проще, удобнее, он не
думал ни
о чем, кроме нее, и хотел только одного: чтоб она забыла свои нелепые
вопросы, не сдабривала раздражающе мутным ядом его медовый месяц.
Дома, устало раздеваясь и с досадой
думая, что сейчас надо будет рассказывать Варваре
о манифестации, Самгин услышал в столовой звон чайных ложек, глуховатое воркованье Кумова и затем иронический
вопрос дяди Миши...
Было жалко его, но
думать о нем — некогда. Количество раздражающих впечатлений быстро возрастало. Самгин видел, что молодежь становится проще, но не так, как бы он хотел. Ему казалась возмутительной поспешность, с которой студенты-первокурсники, вчерашние гимназисты, объявляли себя эсерами и эсдеками, раздражала легкость, с которой решались ими социальные
вопросы.
Солдат говорил сам с собою, а Клим
думал о странной позиции человека, который почему-то должен отвечать на все
вопросы.
Вопрос этот, не пуская к Маргарите, не позволял
думать ни
о чем, кроме нее.
— Как не жизнь! Чего тут нет? Ты
подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного
вопроса о сенате,
о бирже, об акциях,
о докладах,
о приеме у министра,
о чинах,
о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего стоит! И это не жизнь?
И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опухоли у сердца, ни разу он не волновался тревогой
о том, увидит ли он хозяйку или нет, что она
подумает, что сказать ей, как отвечать на ее
вопрос, как она взглянет, — ничего, ничего.
— Да, я артист, — отвечал Марк на
вопрос Райского. — Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют «художник». Бабушка ваша, я
думаю, вам говорила
о моих произведениях!
Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такие
вопросы — приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне — то что же они
о нем тогда
думают?
— Коли слушали, так, конечно, знаете, потому что вы — вы! Как вы
о нем
думаете? Простите за скорый
вопрос, но мне нужно. Именно как вы бы
думали, собственно ваше мнение необходимо.
Однажды на
вопрос, кажется,
о том, отчего они так медлят торговать с иностранцами, Кавадзи отвечал: «Торговля у нас дело новое, несозрелое; надо
подумать, как, где, чем торговать. Девицу отдают замуж, — прибавил он, — когда она вырастет: торговля у нас не выросла еще…»
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот
вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании
о Франции. «В Париж бы! — говорил я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло
думал я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
«И извозчики знают
о моих отношениях к Корчагиным»,
подумал Нехлюдов, и нерешенный
вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он, как в большинстве
вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту ни в другую сторону, не мог решить его.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова
о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались
вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не
думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
Генерал не выразил никакого ни удовольствия ни неудовольствия при
вопросе Нехлюдова, а, склонив голову на бок, зажмурился, как бы обдумывая. Он, собственно, ничего не обдумывал и даже не интересовался
вопросом Нехлюдова, очень хорошо зная, что он ответит ему по закону. Он просто умственно отдыхал, ни
о чем не
думая.
В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не
думал о метафизических
вопросах,
о начале всех начал,
о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не было до того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в 6 дней.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе
вопроса о своем отношении к собственности и
о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не
думать об этом.
Вопрос о принципиальности в политике гораздо сложнее, чем
думают доктринеры.
Но
вопрос о внутренней свободе сложнее, чем обыкновенно
думают, особенно когда не интересуются внутренней жизнью человека.
Вопрос о тоталитаризме,
о котором так много пишут, сложнее, чем обыкновенно
думают.
Сегодня я заметил, что он весь день был как-то особенно рассеян. Иногда он садился в стороне и
о чем-то напряженно
думал. Он опускал руки и смотрел куда-то вдаль. На
вопрос, не болен ли он, старик отрицательно качал головой, хватался за топор и, видимо, всячески старался отогнать от себя какие-то тяжелые мысли.
И вот, однажды после обеда, Вера Павловна сидела в своей комнате, шила и
думала, и
думала очень спокойно, и
думала вовсе не
о том, а так, об разной разности и по хозяйству, и по мастерской, и по своим урокам, и постепенно, постепенно мысли склонялись к тому,
о чем, неизвестно почему, все чаще и чаще ей думалось; явились воспоминания,
вопросы мелкие, немногие, росли, умножались, и вот они тысячами роятся в ее мыслях, и все растут, растут, и все сливаются в один
вопрос, форма которого все проясняется: что ж это такое со мною?
о чем я
думаю, что я чувствую?
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность
вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой человек не мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль: почему ж я
о нем
думаю? что он такое для меня?
Конечно, первая мысль Катерины Васильевны была тогда, при первом его
вопросе о Кирсановой, что он влюблен в Веру Павловну. Но теперь было слишком видно, что этого вовсе нет. Сколько теперь знала его Катерина Васильевна, она даже
думала, что Бьюмонт и не способен быть влюбленным. Любить он может, это так. Но если теперь он любит кого-нибудь, то «меня»,
думала Катерина Васильевна.
Осталось и разделение комнат на нейтральные и ненейтральные; осталось и правило не входить в ненейтральные комнаты друг к другу без разрешения, осталось и правило не повторять
вопрос, если на первый
вопрос отвечают «не спрашивай»; осталось и то, что такой ответ заставляет совершенно ничего не
думать о сделанном
вопросе, забыть его: осталось это потому, что осталась уверенность, что если бы стоило отвечать, то и не понадобилось бы спрашивать, давно все было бы сказано без всякого
вопроса, а в том,
о чем молчат, наверное нет ничего любопытного.
— Неужели вы
думаете, — прибавил я, — что есть немцы, которые хотят отдать Венецию и квадрилатер? Может, еще Венецию, —
вопрос этот слишком на виду, неправда этого дела очевидна, аристократическое имя действует на них; а вы поговорите
о Триесте, который им нужен для торговли, и
о Галиции или Познани, которые им нужны для того, чтоб их цивилизовать.
Повторяю: так долгое время
думал я, вслед за общепризнанным мнением
о привилегиях детского возраста. Но чем больше я углублялся в детский
вопрос, чем чаще припоминалось мне мое личное прошлое и прошлое моей семьи, тем больше раскрывалась передо мною фальшь моих воззрений.
Это
вопрос,
о котором я много
думал и писал.