Неточные совпадения
И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства
разделяя,
Я музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За
чашей пела для гостей,
И молодежь минувших
днейЗа нею буйно волочилась,
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.
Каждый столб оканчивался наверху пышной чугунной лилией; эти
чаши по торжественным
дням наполнялись маслом, пылая в ночном мраке обширным огненным строем.
Зачем им разнообразие, перемены, случайности, на которые напрашиваются другие? Пусть же другие и расхлебывают эту
чашу, а им, обломовцам, ни до чего и
дела нет. Пусть другие живут, как хотят.
«Нет, дерзкий хищник, нет, губитель! —
Скрежеща, мыслит Кочубей, —
Я пощажу твою обитель,
Темницу дочери моей;
Ты не истлеешь средь пожара,
Ты не издохнешь от удара
Казачьей сабли. Нет, злодей,
В руках московских палачей,
В крови, при тщетных отрицаньях,
На дыбе, корчась в истязаньях,
Ты проклянешь и
день и час,
Когда ты дочь крестил у нас,
И пир, на коем чести
чашуТебе я полну наливал,
И ночь, когда голубку нашу
Ты, старый коршун, заклевал...
К полудню мы поднялись на лесистый горный хребет, который тянется здесь в направлении от северо-северо-востока на юго-юго-запад и в среднем имеет высоту около 0,5 км. Сквозь деревья можно было видеть другой такой же перевал, а за ним еще какие-то горы. Сверху гребень хребта казался краем громадной
чаши, а долина — глубокой ямой,
дно которой терялось в тумане.
Мы обыкновенно думаем о завтрашнем
дне, о будущем годе, в то время как надобно обеими руками уцепиться за
чашу, налитую через край, которую протягивает сама жизнь, не прошенная, с обычной щедростью своей, — и пить и пить, пока
чаша не перешла в другие руки.
Всю горькую
чашу существования мастерового-ученика он выпил до
дна, на собственных боках убеждаясь, что попал в глухой мешок, из которого некуда выбраться, и что, стало быть, самое лучшее, что ему предстояло, — это притупить в себе всякую чувствительность, обтерпеться.
— Нет, постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою
чашу испил до самого
дна и понял, что есть такое суета сует, а вы этого не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас будет своя
чаша… да. Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
Да, нужно было испить
чашу до
дна.
— Мы с тобой насладились, Анета… Выпили
чашу до
дна и теперь, по выражению Пушкина, должны разбить кубок! — сказал Дилекторский. — Ты не раскаиваешься, о моя дорогая?..
— Вдруг — шум, хохот, факелы, бубны на берегу… Это толпа вакханок бежит с песнями, с криком. Уж тут ваше
дело нарисовать картину, господин поэт… только я бы хотела, чтобы факелы были красны и очень бы дымились и чтобы глаза у вакханок блестели под венками, а венки должны быть темные. Не забудьте также тигровых кож и
чаш — и золота, много золота.
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня
чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он — вся власть! Он душу свою не
делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли я посеял злобу в ней? Вот!
Я продолжаю. Завтра я увижу все то же, из года в год повторяющееся и каждый раз по-новому волнующее зрелище: могучую
Чашу Согласия, благоговейно поднятые руки. Завтра —
день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим Благодетелю ключи от незыблемой твердыни нашего счастья.
Ответ его был несколько придурковат, но так как он, видимо, был счастлив, выказав нечто похожее на остроумие, то я не возражал дальше. Счастье так счастье! — пусть выпивает
чашу ликования до
дна!
— Нет, дядюшка, позвольте, уж я выпью
чашу до
дна: дочитаю.
— Ну, в твоих пяти словах все есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом
деле, тут и истинные друзья, тогда как есть просто друзья, и
чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке, когда нет разлуки. Ох, Александр!
Она бы тотчас разлюбила человека, если б он не пал к ее ногам, при удобном случае, если б не клялся ей всеми силами души, если б осмелился не сжечь и испепелить ее в своих объятиях, или дерзнул бы, кроме любви, заняться другим
делом, а не пил бы только
чашу жизни по капле в ее слезах и поцелуях.
— Так ты возьмись за это
дело (они были на «ты», как товарищи по Дерптскому университету), — и Фрост, делая большие шаги своими выгнутыми мускулистыми ногами, стал переходить из гостиной в буфет, из буфета в гостиную, и скоро на столе оказалась большая суповая
чаша с стоящей на ней десятифунтовой головкой сахару посредством трех перекрещенных студенческих шпаг.
Молодых водили в венцах вокруг аналоя с пением «Исаия ликуй: се
дева име во чреве»; давали им испить вино из одной
чаши, заставили поцеловаться и обменяться кольцами.
Бедный ребенок-сиротка, выросший в чужом, негостеприимном доме, потом бедная девушка, потом бедная
дева и, наконец, бедная перезрелая
дева, Татьяна Ивановна, во всю свою бедную жизнь испила полную до краев
чашу горя, сиротства, унижений, попреков и вполне изведала всю горечь чужого хлеба.
— Живем, сударь. Только, надо сказать, житье наше такое: и жить-то бы не надо, да и умирать не хочется. Не разберешь. А тоже вот хоть бы и я: такое ли прежде мое житье было! Дом-то полная
чаша была, хоть кто приходи — не стыдно! И мы в гости — и к нам гости! Ну, а теперь — не прогневайся! Один
день с квасом, а другой и так всухомятку поедим. Ну, а вы, сударь, чай, много суммы-то получаете?
Раньше он решил испить
чашу до
дна за один прием, то есть разом побывать у всех, но теперь он почувствовал себя слишком разбитым, чтобы идти еще к Нилу Поликарпычу, своему явному недоброжелателю.
Шалимов. Э! Что усы! Оставим их в покое. Вы знаете пословицу: с волками жить — по-волчьи выть? Это, скажу вам, недурная пословица. Особенно для того, кто выпил до
дна горькую
чашу одиночества… Вы, должно быть, еще не вполне насладились им… и вам трудно понять человека, который… Впрочем, не смею задерживать вас…
Средние окуни
чаше берут на весу, а крупные — со
дна, если оно чисто.
"Ты мне даешь пить из золотой
чаши, — воскликнул он, — но яд в твоем питье, и грязью осквернены твои белые крылья… Прочь! Оставаться здесь с тобою, после того как я… прогнал, прогнал мою невесту… бесчестное, бесчестное
дело!"Он стиснул горестно руки, и другое лицо, с печатью страданья на неподвижных чертах, с безмолвным укором в прощальном взоре, возникло из глубины…
— Ты знаешь? Мне у Ажогиных дали роль, — продолжала она. — Хочу играть на сцене. Хочу жить, одним словом, хочу пить из полной
чаши. Таланта у меня нет никакого, и роль всего в десять строк, но все же это неизмеримо выше и благороднее, чем разливать чай по пяти раз на
день и поглядывать, не съела ли кухарка лишнего куска. А главное, пусть наконец отец увидит, что и я способна на протест.
Но гостей надо было принять, и
день их приезда настал:
день этот был погожий и светлый; дом княгини сиял, по обыкновению, полной
чашей, и в нем ни на волос не было заметно движение сверх обыкновенного; только к столу было что нужно прибавлено, да Патрикей, сходив утром в каменную палатку, достал оттуда две большие серебряные передачи, круглое золоченое блюдо с чернью под желе, поднос с кариденами (queridons) да пятнадцать мест конфектного сервиза.
Мужние жены представляют некоторое исключение, с той разницей, что всегда щеголяют с фонарями на физиономии, редкий
день не бывают биты и вообще испивают самую горькую
чашу.
Окоемов. Благодарю! Господа! Я пригласил вас… я хотел весело провести время с друзьями, но случай натолкнул нас на эту печальную сцену; я не думаю, чтобы дальнейшее присутствие в этом бесславном доме было для вас приятно. Я и сам бы бежал из дому, но я, к несчастию, одно из действующих лиц этой семейной драмы; я должен буду выслушивать разные объяснения, я обязан выпить
чашу до
дна. Господа! оставьте меня наедине с моим позором.
То, что снилося мне, того нет наяву!
Кто мне скажет, зачем, для чего я живу?
Кто мне смысл разгадает загадки?
Смысла в ней беспокойной душой не ищи,
Но, как камень, сорвавшись с свистящей пращи,
Так лети все вперед, без оглядки!
Невозможен мне отдых! Несносен покой!
Уж я цели нигде не ищу никакой,
Жизнь надеждой мою не украшу!
Не упился я ею, как крепким вином,
Но зато я, смеясь, опрокинул вверх
дномБесполезно шипящую
чашу!
Но с первых же шагов (увы! решительность этих шагов была такова, что, сделавши один, т. е. накупив семян, орудий, скота, переломавши поля и т. д., уже трудно было воротиться назад, не испивши всей
чаши севооборота до
дна) хозяйственная практика выставила такие вопросы, разрешения на которые не давал ни Бажанов, ни Советов.
В деревне подобные известия всегда производят переполох. Хорошо ли, худо ли живется при известной обстановке, но все-таки как-нибудь да живется. Это «как-нибудь» — великое
дело. У меньшей братии оно выражается словами: живы — и то слава Богу! у культурных людей — сладкой уверенностью, что
чаша бедствий выпита уж до
дна. И вдруг: нет! имеется наготове и еще целый ушат. Как тут быть: радоваться или опасаться?
Покойный Артур Бенни, испив до
дна горькую
чашу уксуса и желчи, смешанных для него пылкими увлечениями его восторженной и альтруистической натуры и коварством злых людей, маскировавших сочиняемыми на него клеветами собственную малость и ничтожество, пришел к тем же самым разочарованиям, какие видим в посмертных записках учителя его, Александра Герцена, человека даровитейшего и тем не менее объявлявшего, будто он «создал в России поколение бесповоротно социалистическое».
И царь на мгновенье, пока она не становится спиной к ветру, видит всю ее под одеждой, как нагую, высокую и стройную, в сильном расцвете тринадцати лет; видит ее маленькие, круглые, крепкие груди и возвышения сосцов, от которых материя лучами расходится врозь, и круглый, как
чаша, девический живот, и глубокую линию, которая
разделяет ее ноги снизу доверху и там расходится надвое, к выпуклым бедрам.
Но ежедневные музыкальные мучения нисколько не подвигали
дела, и казалось, что чем более я повторял заученные по пальцам пьесы, тем чаще пальцы мои сбивались с толку; так что однажды Крюммер за завтраком при всех учителях громко через всю залу спросил меня: «Ты, большун, или это все та же пьеса, которую ты два года играешь?»
Чаша горести перелилась через край: на другой
день, набравшись храбрости, я пошел в кабинет директора и объявил ему, что готов идти в карцер и куда угодно, но только играть больше не буду.
— Finita la commedia, [Представление окончено (итал.).] братику… Неженивыйся печется о господе, а женивыйся печется о жене своей. Да, братику, шел, шел, а потом как в яму оступился. Хотел тебе написать, да, думаю, к чему добрых людей расстраивать… Испиваю теперь
чашу даже до
дна и обтачиваю терпение, но не жалуюсь, ибо всяк человек есть цифра в арифметике природы, которая распоряжается с ними по-своему.
Между тем Чацкому досталось выпить до
дна горькую
чашу — не найдя ни в ком «сочувствия живого», и уехать, увозя с собой только «мильон терзаний».
— Довольно… Бога ради, довольно! Или нет, скажите!.. Я должна выпить горькую
чашу до
дна… Сядьте и расскажите, что он вам еще говорил про меня?
Последняя неприятность от генеральши, невольными свидетелями которой были Савелий и Сосунов, произвела на Мишку удручающее впечатление настолько, что о сообщении Сосунова, как генеральша с Мотькой ездили к гадалке Секлетинье, он вспомнил только через
день. Зачем было ей шляться к ворожее? Генерал в ней души не чает, дом — полная
чаша, сама толстеет по часам. Что-нибудь да
дело неспроста.
//…Так до зари беседа наша
Была торжественно шумна,
Веселья круговая
чашаВсю ночь не осушала
дна!
Матрена. Тоже острабучилась как баба. Да и то сказать, обидно. Ну, да слава богу, дай это
дело прикроем, в концы в воду. Спихнем девку без греха. Останется сынок жить покойно. Дом, слава богу, полная
чаша. Тоже в меня не забудет. Без Матрены что б они были? Ничего б вы не обдумать. (В погреб.) Готово, что ли, сынок?
И первую полней, друзья, полней!
И всю до
дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мёртвым и живым,
К устам подъяв признательную
чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и
дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей
день за
чашей проведёт,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.
— Да, помилуйте, какое же мне
дело, что вы выпили
чашу; может быть, вы и не одну
чашу выпили, — судя по вашему положению, оно и видно; но как же вы зашли сюда, милостивый государь? — кричал старик, весь дрожа от волнения, но действительно удостоверившись, по некоторым знакам и признакам, что Иван Андреевич не может быть вором. — Я вас спрашиваю: как вы зашли сюда? Вы, как разбойник…
— То-то же, — сказал игумен. — А чем наши иконы позолочены? Все своим ветлужским золотом. Погоди, вот завтра покажу тебе ризницу, увидишь и кресты золотые, и
чаши, и оклады на евангелиях, все нашего ветлужского золота. Знамо
дело, такую вещь надо в тайне держать; сказываем, что все это приношение благодетелей… А какие тут благодетели? Свое золото, доморощенное.
Радостны стали Мудрые
девы и перестали плакать. Они налили вино в свои
чаши, и разломили хлеб, и ели, и пили, и веселились.
Лишь сверкнет в застольной
чашеБлагодатное вино,
В Лету рухнет горе наше
И пойдет, как ключ, на
дно.
И старец сказал: «Это одна
чаша с маслом так заняла тебя, что ты ни разу не вспомнил о боге. А крестьянин и себя, и семью, и тебя кормит своими трудами и заботами, и то два раза в
день вспоминает о боге».
Оставьте эту надежду, если когда-либо вы и были так легкомысленны, что имели ее. Вы выпьете
чашу до последней капли. Вас возьмут, как воров; против вас будут искать ложных свидетельств, а на то, которое вы сами о себе дадите, подымется крик: он богохульствует! И судьи скажут: он достоин смерти. Когда это случится, радуйтесь: это последнее знамение, — знамение того, что вы сделали настоящее, нужное
дело.
Чашу Иуды до
дна изольешь и с ним
разделишь бесконечные мученья в жилищах врага, будешь навеки проклята Богом и всею небесной силой…