Неточные совпадения
Согласиться на развод, дать ей
свободу значило в его понятии отнять у себя последнюю привязку к жизни
детей, которых он любил, а у нее — последнюю опору на пути добра и ввергнуть ее в погибель.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня… мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать мои права образования,
свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу моих
детей, братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не могу.
Как в
ребенке, воспитанном на
свободе, в ней было все своенравно.
Паскаля читал по-французски, Янсена и, отрицая
свободу воли, доказывал, что все деяния человека для себя — насквозь греховны и что
свобода ограничена только выбором греха: воевать, торговать,
детей делать…
Она поручила свое
дитя Марье Егоровне, матери жениха, а последнему довольно серьезно заметила, чтобы он там, в деревне, соблюдал тонкое уважение к невесте и особенно при чужих людях, каких-нибудь соседях, воздерживался от той
свободы, которою он пользовался при ней и своей матери, в обращении с Марфенькой, что другие, пожалуй, перетолкуют иначе — словом, чтоб не бегал с ней там по рощам и садам, как здесь.
В эту минуту обработываются главные вопросы, обусловливающие ее существование, именно о том, что ожидает колонию, то есть останется ли она только колониею европейцев, как оставалась под владычеством голландцев, ничего не сделавших для черных племен, и представит в будущем незанимательный уголок европейского народонаселения, или черные, как законные
дети одного отца, наравне с белыми, будут разделять завещанное и им наследие
свободы, религии, цивилизации?
В пользу женитьбы вообще было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что семья,
дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни. Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение
свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
Стало быть, он знает, как любят люди курить, знает, стало быть, и как любят люди
свободу, свет, знает, как любят матери
детей и
дети мать.
Как ни тяжело мне было тогда лишение
свободы, разлука с
ребенком, с мужем, всё это было ничто в сравнении с тем, что я почувствовала, когда поняла, что я перестала быть человеком и стала вещью.
Революция —
дитя рока, а не
свободы.
Он
дитя жестокой необходимости, а не
свободы.
Вся наша семья в эту неделю говела;
дети не учились, прислуга пользовалась относительною
свободою.
Вообще одиночество и отсутствие надзора предоставляли мне сравнительно большую сумму
свободы, нежели старшим
детям, но эта
свобода не привела за собой ничего похожего на самостоятельность.
Мы,
дети, еще с конца сентября начинали загадывать об ожидающих зимою увеселениях. На первом плане в этих ожиданиях, конечно, стояла перспектива
свободы от ученья, а затем шумные встречи с сверстниками, вкусная еда, беготня, пляска и та общая праздничная суета, которая так соблазнительно действует на детское воображение.
В Ветхом Завете и язычестве Бог открывается человеку как Сила, но он еще не Отец; люди сознают себя не
детьми Бога, а рабами; отношение к Богу основано не на любви и
свободе, и на насилии и устрашении.
В несчастных наших чиновниках и здесь есть страсть, только что дослужатся до коллежского асессора, тотчас заводят дворню; но большею частью эта дворня по смерти кол[лежского] асессора получает
свободу, потому что
дети не имеют права владеть, родившись прежде этого важного чина.
А через пять лет мы будем говорить: «Несомненно, взятка — страшная гадость, но, знаете,
дети… семья…» И точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами, будем вздыхать о
свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних.
Оставшись на
свободе, я увел сестрицу в кабинет, где мы спали с отцом и матерью, и, позабыв смутившие меня слова «экой ты
дитя», принялся вновь рассказывать и описывать гостиную и диванную, украшая все, по своему обыкновенью.
Двухмесячное пребывание в деревне, или, правильнее сказать, в недостроенном домишке на берегу озера, чистый воздух,
свобода, уженье, к которому я пристрастился, как только может пристраститься
ребенок, — все это так разнилось с нашей городской жизнью, что Уфа мне опостылела.
Один убил по бродяжничеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою
свободу, жизнь, нередко умирая от голодной смерти; а другой режет маленьких
детей из удовольствия резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь, насладиться их страхом, их последним голубиным трепетом под самым ножом.
Она предоставила своему мужу полную
свободу заниматься чем ему угодно, и Алексей Степаныч, посидев сначала несколько дней дома и увидев, что Софья Николавна не обращает на него внимания, даже выгоняет из маленькой детской для того, чтобы передышанный воздух не был вреден
дитяти, а сама от малютки не отходит, — стал один выезжать в гости, сначала изредка, потом чаще, наконец каждый день, и принялся играть от скуки в рокамболь и бостон.
Лаптев вспомнил, что это самое или нечто подобное он слышал уже много раз когда-то давно, и на него пахнуло поэзией минувшего,
свободой одинокой, холостой жизни, когда ему казалось, что он молод и может все, что хочет, и когда не было любви к жене и воспоминаний о
ребенке.
…Льется под солнцем живая, празднично пестрая река людей, веселый шум сопровождает ее течение,
дети кричат и смеются; не всем, конечно, легко и радостно, наверное, много сердец туго сжаты темной скорбью, много умов истерзаны противоречиями, но — все мы идем к
свободе, к
свободе!
— Были леса по дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я говорила с ними, как с тобой, они верили, что я — Мать, и уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят
детей и умеют бороться за жизнь и
свободу их не хуже, чем люди?
— И все вы, теперешние, погибнете от
свободы… Дьявол поймал вас… он отнял у вас труд, подсунув вам свои машины и депеши… Ну-ка, скажи, отчего
дети хуже отцов? От
свободы, да! Оттого и пьют и развратничают с бабами…
Даже
ребёнку невозможно дать полной
свободы; святые отцы — угодники божий, но однако подвергались искушению плоти и грешили самым лучшим образом.
Росли эти
дети на полной
свободе: мать и отец были с ними очень нежны, но не делали детское воспитание своею главной задачей.
Яков Львович, не будучи большим политиком, взирал на своих сверстников, которые его выдавали «крапивному семени», как на людей растленных в египетском рабстве мысли, и ничего не ожидал от их
детей, как от
детей рабов, которые если и почувствуют вкус к
свободе, то не сумеют отличить ее от своеволия.
В окна кареты заглянули зеленые, молодые хлебные поля, луга и леса; мне так захотелось окинуть глазами все края далекого горизонта, что я попросил остановиться, выскочил из кареты и начал бегать и прыгать, как самое резвое пятилетнее
дитя; тут только я вполне почувствовал себя на
свободе.
Андрей. Настоящее противно, но зато когда я думаю о будущем, то как хорошо! Становится так легко, так просторно; и вдали забрезжит свет, я вижу
свободу, я вижу, как я и
дети мои становимся свободны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от подлого тунеядства…
В тот век почты были очень дурны, или лучше сказать не существовали совсем; родные посылали ходока к
детям, посвященным царской службе… но часто они не возвращались пользуясь
свободой; — таким образом однажды мать сосватала невесту для сына, давно убитого на войне.
В последний раз она плясала.
Увы! заутра ожидала
Ее, наследницу Гудала,
Свободы резвую
дитя,
Судьба печальная рабыни,
Отчизна, чуждая поныне,
И незнакомая семья.
И часто тайное сомненье
Темнило светлые черты;
И были все ее движенья
Так стройны, полны выраженья,
Так полны милой простоты,
Что если б Демон, пролетая,
В то время на нее взглянул,
То, прежних братий вспоминая,
Он отвернулся б — и вздохнул…
Дети, если это возможно, еще большие эгоисты, чем взрослые, и прощаясь с матерью, я, гордый предстоящей, как я думал,
свободой, не понимал, с какою материнскою нежностью разлучаюсь.
Он кипел и вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал, а теперь сразу возненавидел за то, что у него такие чистые голубые глаза, здоровое загорелое лицо, короткие крепкие руки, за то, что он имеет где-то там деревню, дом в ней, за то, что его приглашает в зятья зажиточный мужик, — за всю его жизнь прошлую и будущую, а больше всего за то, что он, этот
ребенок по сравнению с ним, Челкашом, смеет любить
свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна.
Ишь, дядя Антон, ишь, дом-то, вон он!.. вон он какой!..» При въезде на двор навстречу им выбежала девочка лет шести; она хлопала в ладоши, хохотала, бегала вокруг телеги и, не зная, как бы лучше выразить свою радость, ухватилась ручонками за полы Антонова полушубка и повисла на нем; мужик взял ее на руки, указал ей пальцем на воз, лукаво вытащил из средины его красный прутик вербы, подал его
ребенку и, погладив его еще раз по голове, снова пустил на
свободу.
Няня, впрочем, знала хорошие доводы, что мне такая
свобода была бы совершенно неприлична. Доводы эти заключались в том, что я —
дитя благородных родителей и отца моего все в городе знают.
Здесь мы садились над мелководной Окой и глядели, как в ней купались и играли маленькие
дети,
свободе которых я тогда очень завидовал.
А тут, ни отсюда, ни оттуда,
дети кругом осыпали. Сам не знаю, откуда они уже брались! На
свободе как-то сосчитал наличных, так ужас! Миронушка, Егорушка, Фомушка, Трофимушка, Павинька, Настенька, Марфушка и Фенюшка ну, прошу покорно! Ведь поставила же на своем Анисья Ивановна! Исполнила намерение, положенное еще до замужества ее, и я не переспорил ее.
И дики тех ущелий племена,
Им бог —
свобода, их закон — война,
Они растут среди разбоев тайных,
Жестоких дел и дел необычайных;
Там в колыбели песни матерей
Пугают русским именем
детей;
Там поразить врага не преступленье;
Верна там дружба, но вернее мщенье;
Там за добро — добро, и кровь — за кровь,
И ненависть безмерна, как любовь.
Он совершенно отказался от религиозного обучения, сказавши, что не хочет стеснять никого и предоставляет родителям полную
свободу наставлять своих
детей, как им внушают их благочестивые верования.
Она особенно любила загонять свое стадо в густую осиновую рощу, находящуюся почти на самой границе земель, принадлежащих селу. Ей невыразимо легко, весело, привольно было просиживать тут с утра до вечера. Тут только запуганный, забитый
ребенок чувствовал себя на
свободе.
Дети наши были совершенно равнодушны к маленькому домашнему садику ввиду
свободы и простора, которые открывал им берег моря, и только кухарка с горничною немножко дулись, так как они рассчитывали на даче пить кофе в «присаднике»; но когда это не удалось, я позаботился успокоить их претензию предоставлением им других выгод, и дело уладилось.
О мечты! о волшебная власть
Возвышающей душу природы!
Пламя юности, мужество, страсть
И великое чувство
свободы —
Всё в душе угнетенной моей
Пробудилось… но где же ты, сила?
Я проснулся
ребенка слабей.
Знаю: день проваляюсь уныло,
Ночью буду микстуру глотать,
И пугать меня будет могила,
Где лежит моя бедная мать.
Внимаю ль песни жниц над жатвой золотою,
Старик ли медленный шагает за сохою,
Бежит ли по лугу, играя и свистя,
С отцовским завтраком довольное
дитя,
Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы —
Ответа я ищу на тайные вопросы,
Кипящие в уме: «В последние года
Сносней ли стала ты, крестьянская страда?
И рабству долгому пришедшая на смену
Свобода наконец внесла ли перемену
В народные судьбы? в напевы сельских дев?
Иль так же горестен нестройный их напев...
Отсутствие всякого права, стеснение слова, закрытие университетов,
свобода и стреляние в крестьян, как в Высоких Снежках, стреляние в поляков, в безоружные толпы
детей и женщин — это все, что ли, так мило и достолюбезно?
Для веры и не должно быть понятного до конца, вера есть
дитя тайны, подвиг любви и
свободы, она не должна убояться рассудочного абсурда, ибо здесь открывается вечная жизнь, безбрежность Божества.
Так как они, очевидно, радовались своему самовластию (αΟτεξουσίαν), много пользуясь
свободой движения за себя самих (παρ αυτών), они взяли противоположное направление и удалились весьма далеко и утратили познание, что сами они оттуда (как
дети, отделившиеся от отцов и много времени проведшие вдали, не знают ни отца, ни себя)» (Enn. V, lib. I, cap. I).
Одной дорого ее положение в свете, другому — его
свобода… Что же такое для них их любовь? Серьезное, важное и радостное дело жизни или только запретное наслаждение? Помешали наслаждению, — и остается только плакать, «как плачут наказанные
дети»? А ведь когда зарождалась любовь, Анна проникновенно говорила Вронскому: «Любовь… Это слово для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять…»
Отчего не убить старушонку-процентщицу — так себе, «для себя», чтоб только испытать страшную радость
свободы? Какая разница между жертвою жизнью в пользу человечества и какою-нибудь сладострастною, зверскою шуткою? Отчего невозможно для одного и того же человека изнасиловать малолетнюю племянницу г-жи Ресслих и все силы свои положить на хлопоты о
детях Мармеладовой? Для чего какая-то черта между добром и злом, между идеалом Мадонны и идеалом содомским?
«Воспитание, как умышленное формирование людей по известным образцам, не плодотворно, не законно, не возможно, — говорит Толстой. — Воспитание портит, а не исправляет людей. Чем больше испорчен
ребенок, тем меньше нужно его воспитывать, тем больше нужно ему
свободы».