Ну полно, брат. Садись и начинай играть,
А песни выльются невольно.
Люблю я песни, в них так живо
Являются душе младенческие дни.
О прошлом говорят красноречиво
И слезы на глаза влекут они;
Как будто в них мы можем слезы возвратить,
Которые должны мы были проглотить;
Пусть слезы те в груди окаменели,
Но их один разводит звук,
Напомнив дни, когда мы пели,
Без
горькой памяти, без ожиданья мук.
Неточные совпадения
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в
память о неудачном пожаре остался
горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал...
И неужели ты, моя Гаетана, не с той же ясной улыбкой вспоминаешь о нашей встрече, неужели что-нибудь
горькое примешивается к
памяти обо мне через двадцать два года? Мне было бы это очень больно. И где ты? И как прожила жизнь?
И вот при этом-то, холодно и степенно нанесенном ударе появляется в Наде то
горькое рвущее чувство, которое заставляет человека бросаться без
памяти, очертя голову, куда случится, — в воду, так в воду, в объятия первого встречного, так в объятия!
Притупленное воображение силилось создать какие-то образы, помертвелая
память пробовала прорваться в область прошлого, но образы выходили разорванные, бессмысленные, а прошлое не откликалось ни единым воспоминанием, ни
горьким, ни светлым, словно между ним и настоящей минутой раз навсегда встала плотная стена.
Это было последнее слово, которое я слышал от генерала в его доме. Затем, по случаю наступивших сумерек, старик предложил мне пройтись, и мы с ним долго ходили, но я не помню, что у нас за разговор шел в то время. В
памяти у меня оставалось одно пугало «безнатурный дурак», угрожая которым, Перлов говорил не только без шутки и иронии, а даже с яростию, с непримиримою досадой и с
горькою слезой на ресницах.
— О, merci! Недаром мое сердце влекло меня к вам! — воскликнула негромко г-жа Петицкая. [После слов «воскликнула негромко г-жа Петицкая» было: «Во всей этой сцене г-жа Петицкая видимо хотела представить из себя
горькую, неутешную вдову, для которой
память об ее покойном муже дороже всего»]
Но сколько
горьких, ужасных впечатлений вызвал тогда в отроческой
памяти Буланина вид этого невинного предмета!..
Много лиц и слов врезалось в
память мою, великие слёзы пролиты были предо мной, и не раз бывал я оглушён страшным смехом отчаяния; все яды отведаны мною, пил я воды сотен рек. И не однажды сам проливал
горькие слёзы бессилия.
Вспоминаю былое единение с богом в молитвах моих: хорошо было, когда я исчезал из
памяти своей, переставал быть! Но в слиянии с людьми не уходил и от себя, но как бы вырастал, возвышался над собою, и увеличивалась сила духа моего во много раз. И тут было самозабвение, но оно не уничтожало меня, а лишь гасило
горькие мысли мои и тревогу за моё одиночество.
Опыт многократный, в самом деле
горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. Но при всякой новой встрече с интересною женщиной этот опыт как-то ускользал из
памяти, и хотелось жить, и все казалось так просто и забавно.
Стоит у могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы
горькие по лицу бледному, не хочется расставаться ей с новосельем милой доченьки… А отец стоит: скрестил руки, склонил голову, сизой тучей скорбь покрыла лицо его… Все родные, подруги, знакомые стоят у могилы, слезами обливаючись… И только что певицы келейные пропели «вечную
память», Устинья над свежей могилою новый плач завела, обращаясь к покойнице...
Но когда раздались низкие грудные звуки Марии Стюарт, он встрепенулся и до конца акта просидел не меняя позы, не отрывая от глаз бинокля. Тон артистки, лирическая горечь женщины, живущей больше
памятью о том, кто она была, чем надеждами, захватывал его и вливал ему в душу что-то такое, в чем он нуждался как в
горьком и освежающем лекарстве.