Неточные совпадения
— Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою
голову бесталанную!
— Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув
головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим
приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние относительного трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и его
приятели не успели повернуть
голову.
В Астрахани Самгиных встретил
приятель Варавки, рыбопромышленник Трифонов, кругленький человечек с широким затылком и
голым лицом, на котором разноцветно, как перламутровые пуговицы, блестели веселые глазки.
Он медленно ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался с
приятелями и бродил по уединенным улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в
голове только оставалась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
Я простился со всеми: кто хочет проводить меня пирогом, кто прислал рыбу на дорогу, и все просят непременно выкушать наливочки, холодненького… Беда с непривычки! Добрые
приятели провожают с открытой
головой на крыльцо и ждут, пока сядешь в сани, съедешь со двора, — им это ничего. Пора, однако, шибко пора!
Баба ездил почти постоянно и всякий раз привозил с собой какого-нибудь нового баниоса, вероятно
приятеля, желавшего посмотреть большое судно, четырехаршинные пушки, ядра, с человеческую
голову величиной, послушать музыку и посмотреть ученье, военные тревоги, беганье по вантам и маневры с парусами.
Почувствовав в
голове хмель, гольд отдал своему новому
приятелю на хранение все деньги.
— Это так, вертопрахи, — говорил он, — конечно, они берут, без этого жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не спрашивайте. Я расскажу вам, для примера, об одном
приятеле. Судьей был лет двадцать, в прошедшем году помре, — вот был
голова! И мужики его лихом не поминают, и своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную манеру имел. Придет, бывало, мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
Главное занятие его, сверх езды за каретой, — занятие, добровольно возложенное им на себя, состояло в обучении мальчишек аристократическим манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как с рук, но когда у него в
голове шумело, он становился педантом и тираном до невероятной степени. Я иногда вступался за моих
приятелей, но мой авторитет мало действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу и говорил...
Проповедник умолк; но мичман поднялся в моих глазах, он с таким недвусмысленным чувством отвращения смотрел на взошедшую депутацию, что мне пришло в
голову, вспоминая проповедь его
приятеля, что он принимает этих людей если не за мечи и кортики сатаны, то хоть за его перочинные ножики и ланцеты.
У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш
приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак сбежал с Воробьевых гор, бросился в воду, исчез и через минуту явился с тщедушным человеком, у которого
голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
Бродя по улицам, мне наконец пришел в
голову один
приятель, которого общественное положение ставило в возможность узнать, в чем дело, а может, и помочь. Он жил страшно далеко, на даче за Воронцовским полем; я сел на первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра.
Волостной
голова, писарь, сельский старшина — всё
приятели.
Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь
приятель из болота, с рогами на
голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Он сжимал кулак и тряс им над
головой, как будто в нем зажата уже матушка Москва. Наш
приятель — старый солдат Афанасий укоризненно мотал
головой и говорил...
Старый Коваль с удивлением посмотрел на
приятеля, покрутил
головой и проговорил...
Горбатый посмотрел на
приятеля слезившимися глазами и покачал
головой.
Вихров в умилении и с поникшей
головой слушал
приятеля.
— Да, знаю, знаю, за тебя мне бог все это мстит! — говорил он, кивая своему видению, как бы старому
приятелю,
головой…
— Всегда, и везде, и во всем счастлив! — сказал он, показывая Юлии
головой на
приятеля.
Только слава, что столоначальники, а хошь бы одна-те свинья
головой сахару поклонилась; нас, мол, Федор Гарасимыч защитит, он наш по всей губернии купечеству сродственник и благо-приятель.
На вопросе этом капитан остановился, как бы ожидая ответа
приятеля; но тот ерошил только свою громадную
голову.
— Постой! — перебил Медиокритский, подняв руку кверху. —
Голова моя отчаянная, в переделках я бывал!.. Погоди! Я ее оконфужу!.. Перед публикой оконфужу! — И затем что-то шепнул
приятелю на ухо.
Глубокое презрение послышалось Калиновичу в мягком голосе
приятеля. Не зная, как далее себя держать, он стал около. Белавин осмотрел его с ног до
головы.
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент, и пока сам он говорил с своим
приятелем — начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он еще мечтал все о проектах и ломал себе
голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем все стоял и смотрел.
Флегматический
приятель Санина успел уже ванну взять и облачиться в богатейший атласный шлафрок; на
голову он надел малиновую феску.
— Против холеры первое средство — медь на
голом теле… Старинное средство, испытанное! [Теперь, когда я уже написал эти строки, я рассказал это моему
приятелю врачу-гомеопату, и он нисколько не удивился. У нас во время холеры как предохранительное средство носили на шее медные пластинки. Это еще у Ганнемана есть.]
Как это бывает часто,
приятели старались свалить вину друг на друга. Дыма говорит: надо было помочь кулаком, Матвей винит
голову Дымы. А немец стоит и дружелюбно кивает обоим…
Рядом на другой подушке лежала
голова Дымы, но Матвей с трудом узнавал своего
приятеля.
— Молодчики-слобода, стой дружно! — громогласно кричит высокий ражий Ордынцев и, точно топором рубит, бьет по
головам горожан. Против него — Коптев, без полушубка, в разорванной рубахе. Они давние
приятели, кумовья.
Между тем Елена повела обоих
приятелей в беседку из акаций, с деревянным столиком посередине и скамейками вокруг. Шубин оглянулся, подпрыгнул несколько раз и, промолвив шепотом: «Подождите!», сбегал к себе в комнату, принес кусок глины и начал лепить фигуру Зои, покачивая
головой, бормоча и посмеиваясь.
Приятели пошли за нею (Шубин то безмолвно прижимал руки к сердцу, то поднимал их выше
головы) и несколько мгновений спустя очутились перед одною из многочисленных дач, окружающих Кунцово.
Они потчевали друг друга, пили за здоровье московских
приятелей, рукоплескали камериере за вкусное блюдо рыбы и все требовали от него живых frutti di mare; [Морских плодов, т. е. съедобных ракушек (ит.).] камериере пожимался и шаркал ногами, а выходя от них, покачивал
головой и раз даже со вздохом шепнул: poveretti! (бедняжки!).
Молчание Маркушки еще сильнее раздражало его
приятелей, которые теперь от души жалели, что Маркушка не может
головы поднять; а то они здорово бы полудили ему бока… Особенно свирепствовал Пестерь, оглашая лес самой неистовой руганью.
— Уйдем, матушка, перестань… оставь их… пойдем лучше посидим где-нибудь… что кричать-то… брось… они лучше без нас уймутся… — шептала она, силясь увести старушку, которая хотя и поддавалась, но с каждым шагом, приближавшим ее к двери, оборачивалась назад, подымала бескровные кулаки свои и посылала новые проклятия на
головы двух
приятелей.
— Аttrape! — промолвил Ратмиров с притворным смирением. — Шутки в сторону, у него очень интересное лицо. Такое… сосредоточенное выражение… и вообще осанка… Да. — Генерал поправил галстух и посмотрел, закинув
голову, на собственные усы. — Он, я полагаю, республиканец, вроде другого вашего
приятеля, господина Потугина; вот тоже умник из числа безмолвных.
Народы завистливы, мой друг. В Берлине над венскими бумажками насмехаются, а в Париже — при виде берлинской бумажки
головами покачивают. Но нужно отдать справедливость французским бумажкам: все кельнера их с удовольствием берут. А все оттого, как объяснил мой
приятель, краснохолмский негоциант Блохин (см."За рубежом"), что"у француза баланец есть, а у других прочиих он прихрамывает, а кои и совсем без баланцу живут".
— Княгиня пока ничего, — отвечал князь, держа
голову потупленною, и хоть не смотрел в это время
приятелю в лицо, но очень хорошо чувствовал, что оно имеет не совсем одобрительное выражение для него.
Барон при этом гордо поднял
голову и вопросительно взглянул на
приятеля.
Более двух недель Рославлев был на краю могилы; несколько раз он приходил в себя и видел, как сквозь сон, то
приятеля своего Шамбюра, то какого-то незнакомого человека, который перевязывал ему
голову.
Граф Хвостиков, впрочем, более
приятеля сохранивший присутствие духа, принялся доказывать доктору, что Россия самая непредприимчивая страна, что у нас никто не заинтересуется делом за его идею, а всякому дорог лишь свой барыш! Доктор с легкой улыбкой соглашался с ним; Домна же Осиповна держала свои глаза устремленными на Долгова, который сидел совсем понурив
голову. Наконец гости увидели, что им есть возможность уехать, и уехали!
Наступило молчание. Оба
приятеля сидели, понурив
головы.
— Нет слушай: у него был добрый сосед, его друг и
приятель, занимавший первое место за столом его, товарищ на охоте, ласкавший детей его, — простосердечный, который всегда стоял с ним рядом в церкви, снабжал его деньгами в случае нужды, ручался за него своею
головою — что ж… разве этого не довольно для погибели человека? — погоди… не бледней… дай руку: огонь, текущий в моих жилах, перельется в тебя… слушай далее: однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга; он посмеялся над ним: с этой минуты началась непримиримая вражда — 5 лет спустя твой отец уж не смеялся.
Я застал моего
приятеля сидящим в углу своего кабинета, с понуренною
головой и скрещенными на груди руками.
Мне эта, впрочем, очень простая мысль в
голову не приходила. Практический смысл моего
приятеля не изменял ему.
— Какое? Я не знаю, собственно, какое, — отвечал с досадою Эльчанинов, которому начинали уже надоедать допросы
приятеля, тем более, что он действительно не знал, потому что граф, обещаясь, никогда и ничего не говорил определительно; а сам он беспрестанно менял в
голове своей места: то воображал себя правителем канцелярии графа, которой у того, впрочем, не было, то начальником какого-нибудь отделения, то чиновником особых поручений при министре и даже секретарем посольства.
Он поклялся заставить себя заметить и с этой целию вздумал удивить Петербург богатством: покупал превосходные экипажи, переменял их через месяц, нанял огромную и богатую квартиру и начал давать своим породистым
приятелям лукулловские обеды, обливая их с ног до
головы шампанским и старым венгерским.
Многие уже стали над ним подсмеиваться, как над будущим женихом, добрые
приятели стали уговаривать его, отклонять от безрассудного поступка, который ему не входил и в
голову.
Наконец мне удалось-таки спросить старого
приятеля, откуда у него шрам на лбу и кудри на
голове.