Неточные совпадения
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах, с собачьей мордой,
Другой с петушьей
головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
Ее удивительно легко кружил китаец, в синей кофте, толстенький, круглоголовый, с лицом
кота; длинная коса его била Варвару по
голой спине, по плечам, она смеялась.
«Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая
головой, как игрушечные
коты, и прищуривала глаза, то в виде жены директора, у которой были такие белые руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
Славно, говорят любители дороги, когда намерзнешься, заиндевеешь весь и потом ввалишься в теплую избу, наполнив холодом и избу, и чуланчик, и полати, и даже под лавку дунет холод, так что сидящие по лавкам ребятишки подожмут
голые ноги, а
кот уйдет из-под лавки на печку…
Тут цирюльник, с небольшим деревянным шкапчиком, где лежат инструменты его ремесла, раскинул свою лавочку, поставил скамью, а на ней расположился другой китаец и сладострастно жмурится, как
кот, в то время как цирюльник бреет ему
голову, лицо, чистит уши, дергает волосы и т. п.
На ногах женщины были полотняные чулки, на чулках — острожные
коты,
голова была повязана белой косынкой, из-под которой, очевидно умышленно, были выпущены колечки вьющихся черных волос.
Чай прошел самым веселым образом. Старинные пузатенькие чашки, сахарница в виде барашка с обломленным рогом, высокий надутый чайник саксонского фарфора, граненый низкий стакан с плоским дном — все дышало почтенной древностью и смотрело необыкновенно добродушно. Верочка болтала, как птичка, дразнила
кота и кончила тем, что подавилась сухарем. Это маленькое происшествие немного встревожило Павлу Ивановну, и она проговорила, покачивая седой
головой...
Она повторила свою роль, на ходу низко кланялась и несколько раз потом качала
головою, наподобие глиняных
котов, говорила на крестьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом, и заслужила полное одобрение Насти.
В лице Лотоцкого появилось выражение, напоминающее
кота, когда у него щекочут за ухом.
Голова его закидывалась назад, большой нос нацелился в потолок, а тонкий широкий рот раскрывался, как у сладостно квакающей лягушки.
Гость охотно исполнил это желание и накрыл свои пожитки шляпой. В своей синей рубахе, понитке и
котах он походил не то на богомольца, не то на бродягу, и хозяин еще раз пожал плечами, оглядывая его с ног до
головы. Юродивый какой-то.
— У нас не торговля, а
кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь и пить-то… Вот вода тронется, так тогда поправляться будем. С
голого, что со святого, — немного возьмешь.
Алена Сергеевна была старуха, крестьянка, самая богатая и зажиточная из всего имения Вихрова. Деревня его находилась вместе же с усадьбой. Алена явилась, щепетильнейшим образом одетая в новую душегрейку, в новом платке на
голове и в новых
котах.
Покуда мы таким образом беседовали, все остальные молчали. Нонночка с удовольствием слушала, как ее Поль разговаривает с дяденькой о чем-то серьезном, и только однажды бросила хлебным шариком в беленького Головлева. Филофей Павлыч, как глиняный
кот, наклонял
голову то по направлению ко мне, то в сторону Добрецова. Машенька по-прежнему не отрывала глаз от тарелки.
Аггей Никитич в ответ на это кивнул
головой и, напившись чаю, не замедлил уйти домой. Пани же Вибель, оставшись с мужем вдвоем, вдруг подошла к нему и, прогнав
кота, вскочившего было на колени к своему патрону, сама заняла его место и начала целовать своего старого Генрику.
Володин хихикнул. Передонов думал, что
кот отправился, может быть, к жандармскому и там вымурлычит все, что знает о Передонове, и о том, куда и зачем Передонов ходил по ночам, — все откроет да еще и того примяукает, чего и не было. Беды! Передонов сел на стул у стола, опустил
голову и, комкая конец у скатерти, погрузился в грустные размышления.
Во всем чары да чудеса мерещились Передонову, галлюцинации его ужасали, исторгая из его груди безумный вой и визги. Недотыкомка являлась ему то кровавою, то пламенною, она стонала и ревела, и рев ее ломил
голову Передонову нестерпимою болью.
Кот вырастал до страшных размеров, стучал сапогами и прикидывался рыжим рослым усачом.
Замолчал, опустив
голову. А Кожемякин думал: отчего это люди чаще вспоминают и рассказывают о том, как их любили
коты, птицы, собаки, лошади, а про людскую любовь молчат? Или стесняются говорить?
Он выгнул спину, точно
кот, и глухо засмеялся, тряся
головой...
И когда ей разъясняли идеи политических комбинаций, она качала
головою и отвечала, что, по ее мысли, все это «на
кота широко, а на собаку узко».
Тетка, ничего не понимая, подошла к его рукам; он поцеловал ее в
голову и положил рядом с Федором Тимофеичем. Засим наступили потемки… Тетка топталась по
коту, царапала стенки чемодана и от ужаса не могла произнести ни звука, а чемодан покачивался, как на волнах, и дрожал…
Кот еще сильнее выгнул спину, зашипел и ударил Каштанку лапой по
голове.
Тетке казалось, что и с нею случится то же самое, то есть что и она тоже вот так, неизвестно отчего, закроет глаза, протянет лапы, оскалит рот, и все на нее будут смотреть с ужасом. По-видимому, такие же мысли бродили и в
голове Федора Тимофеича. Никогда раньше старый
кот не был так угрюм и мрачен, как теперь.
Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…
Кот зеленый… дуб зеленый… Я путаю… (Пьет воду.) Неудачная жизнь… ничего мне теперь не нужно… Я сейчас успокоюсь… Все равно… Что значит у лукоморья? Почему это слово у меня в
голове? Путаются мысли.
—
Кот? А
кот сразу поверил… и раскис. Замурлыкал, как котенок, тычется
головой, кружится, как пьяный, вот-вот заплачет или скажет что-нибудь. И с того вечера стал я для него единственной любовью, откровением, радостью, Богом, что ли, уж не знаю, как это на ихнем языке: ходит за мною по пятам, лезет на колена, его уж другие бьют, а он лезет, как слепой; а то ночью заберется на постель и так развязно, к самому лицу — даже неловко ему сказать, что он облезлый и что даже кухарка им гнушается!
И круглый плоский скат летел темным кругом по воздуху и точно шлепался о палубу. Итальянцы смеялись, показывая свои великолепные зубы, добродушно кивали
головами и что-то бормотали по-своему. Почем знать, может быть, они сами думали, что морской
кот считается лучшим местным деликатесом, и не хотели обижать добрых балаклавцев отказом.
Катерина Львовна глянула и закричала благим матом. Между ней и Сергеем опять лежит
кот, а
голова у того
кота Бориса Тимофеича во всю величину, как была у покойника, и вместо глаз по огненному кружку в разные стороны так и вертится, так и вертится!
Только Катерина Львовна задула свечу и совсем раздетая улеглась на мягкий пуховик, сон так и окутал ее
голову. Заснула Катерина Львовна, наигравшись и натешившись, так крепко, что и нога ее спит и рука спит; но опять слышит она сквозь сон, будто опять дверь отворилась и на постель тяжелым осметком, упал давишний
кот.
Пульхерия Ивановна протянула руку, чтобы погладить ее, но неблагодарная, видно, уже слишком свыклась с хищными
котами или набралась романических правил, что бедность при любви лучше палат, а
коты были
голы как соколы; как бы то ни было, она выпрыгнула в окошко, и никто из дворовых не мог поймать ее.
Мари гладила его, заставляла танцевать, подняв на задние лапки, и, наконец, повязала ему
голову носовым платком, отчего у
кота действительно сделалась преуморительная физиономия, так что даже Сергей Петрович расхохотался.
В углу забыто дрожал, точно озябший, розовый огонек лампады; в простенке между окон висела олеография: по пояс
голая баба с жирным, как сама она,
котом на руках.
Выжди у коноплей… ишь, только заблаговестили…» Бабы, которые позажиточнее, в высоких «кичках», обшитых блестками и позументом, с низаными подзатыльниками, в пестрых
котах и ярких полосатых исподницах или, кто победнее, попросту повязав
голову писаным алым платком, врозь концы, да натянув на плечи мужнин серый жупан, потянулись вдоль усадьбы, блистая на солнце, как раззолоченные пряники и коврижки.
Толпа баб, разных кумушек, теток, золовок и своячениц, окружала Акулину. Сиротка сидела на лавочке посередь избы, с повязкою на
голове, в новой белой рубашке, в новых
котах, и разливалась-плакала. Собравшиеся вокруг бабы, казалось, истощили все свое красноречие, чтоб утешить ее.
Чорт глубоко вздохнул. Может, и ему стало-таки скучно около пустой мельницы над омутом, только он пустился в разговор с жидом. Приподняв с
головы ермолку, из-под которой висели длинные пейсы, — он заскреб когтями в
голове так сильно, как самый злющий
кот скребет по доске, когда от него уйдет мышь, — и потом сказал...
Женщина, высоко вздёрнув
голову и вытирая мокрые руки подолом, ушла из огорода, а мельник, собрав бороду в кулак, наклонился над столом, точно
кот, готовый прыгнуть на крысу.
Павел Иванович, щуплый, сухонький человечек с длинным черепом и козлиной бородкой на маленьком лице, наскоро склеенном из мелких, разрозненных костей, обтянутых сильно изношенной кожей, пил чай со Степаном Рогачёвым, парнем неуклюжим, скуластым, как татарин, с редкими, точно у
кота, усами и гладко остриженною после тифа
головою.
Из-под печи вышел большой серый
кот и начал тыкать
головою в ноги отцу Вавиле.
Толстые, здоровенные белицы из рабочих сестер, скинув
коты и башмаки, надели мужские сапоги и нагольные тулупы, подпоясались кушаками и, обернув
головы шерстяными платками, стали таскать охапки дров, каждая в свою стаю, а все вместе в келарню и к крыльцу матушки игуменьи.
— Найдутся наследники, — молвил волостной
голова, — не сума с
котомой, не перья после бабушки Лукерьи, не от матушки отопочки, не от батюшки ошметочки, целая вотчина осталась. Молитесь Богу, достались бы такому же доброму.
Катерина Астафьевна и генеральша приняли эти вести с большим сомнением: первая, толкнув на себе чепец и почесав в седых волосах вязальным прутком, сказала, что «это ничего более, как
кот посхимился», а вторая только качнула
головой и улыбнулась.
Вы завистливо улыбаетесь и попрекаете меня моим счастьем: «Счастье
котам!» Но ни одному из вас не приходит в
голову спросить, какою ценою достается нам счастье.
Вертается на короткий час фельдфебель в учебную команду сундучок свой сложить-собрать. Солдаты по углам хоронятся, бубнят. Неловко и им: был начальник,
кот и тот от него под койку удирал, а теперь вроде заштатной крысы, которой на
голову керосином капнули.
Пошел я на крыльцо, отворил дверь,
кот мне под ноги шасть, и никогда я, на своем веку страху не испытавший, тогда, сознаюсь, дрогнул, под ноги себе посмотрел, хотел ногой
кота ударить в сердцах, что он меня испугал, только он, проклятый, у меня между ног проскочил и был таков, а в это время над
головой у меня что-то вдруг зашуршало!
Дикий, угрюмый взор, по временам сверкающий, как блеск кинжала, отпущенного на убийство; по временам коварная, злая усмешка, в которой выражались презрение ко всему земному и ожесточение против человечества; всклокоченная
голова, покрытая уродливою шапкою; худо отращенная борода; бедный охабень [Охабень — старинная верхняя одежда.], стянутый ремнем, на ногах
коты, кистень в руках, топор и четки за поясом, сума за плечами — вот в каком виде вышел Владимир с мызы господина Блументроста и прошел пустыню юго-восточной части Лифляндии.
Пятится Алешка задом к дверям, будто
кот от гадюки, за портьерку нырнул, — и на куфню. Дверь на крючок застебнул, юбку через
голову, — будь она неладна. Из лифчика кое-как вылез, рукав с буфером вырвал, с морды женскую прелесть керосиновой тряпочкой смыл, забрался под казенное одеяльце и трясется.
Ополченцы и те, которые были в деревне, и те,
котóрые работали на батарее, побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчими. За ними солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными
головами толпы военных.
Легла свита вокруг князя кольцом на
голом камне. Дозорных выставили. Прилег князь на бурку, глаза обшлагом прикрыл, мурчит, как
кот: Тамара перед ним на софе в шароварках потягивается, сонный ветер глаза закрывает. Прижимает это он седло к грудям, тайные слова шепчет, — не четки ж ему во сне перебирать.
Кот ихний, Гришка, драная
голова, с забора так и залился...
Вскочила княжна на резвые ноги, туда-сюда глянула.
Кот под лавкой урчит — ходит, о подол трется, над
головой князь Удал в расстройстве чувств шагает, а боле никого и не слыхать. Выскочила она на крыльцо, — Терек под горой поигрывает, собачка на цепу хвостом машет, княжне голос подает: «Не сплю, мол, не тревожься»… Кто ж в фортку, однако, пел?
Мне сказывал один известный психиатр, что одна дама в самое короткое время схоронила обожаемого мужа и шестерых детей и после всех этих потерь оставалась в своем разуме, а потом вдруг дворник как-то ее
коту хвост отрубил — она этим так огорчилась, что с горя потеряла рассудок, начала кусаться, и ее свезли в сумасшедший дом. «Это бывает, — продолжал психиатр. — Люди иной раз черт знает что переносят, а на пустяках спотыкнутся и сажай их в матрацы, чтоб
головы себе не разбили».