Неточные совпадения
Однако нужно счастие
И тут: мы
летом ехали,
В жарище, в духоте
У многих помутилися
Вконец больные головы,
В вагоне ад
пошел...
— Во времена досюльные
Мы были тоже барские,
Да только ни помещиков,
Ни немцев-управителей
Не знали мы тогда.
Не правили мы барщины,
Оброков не платили мы,
А так, когда рассудится,
В три
года раз
пошлем.
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три
года, так считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком
шли,
Что
год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Да, видно, Бог прогневался.
Как восемь
лет исполнилось
Сыночку моему,
В подпаски свекор сдал его.
Однажды жду Федотушку —
Скотина уж пригналася,
На улицу
иду.
Там видимо-невидимо
Народу! Я прислушалась
И бросилась в толпу.
Гляжу, Федота бледного
Силантий держит за ухо.
«Что держишь ты его?»
— Посечь хотим маненичко:
Овечками прикармливать
Надумал он волков! —
Я вырвала Федотушку,
Да с ног Силантья-старосту
И сбила невзначай.
Простаков. От которого она и на тот свет
пошла. Дядюшка ее, господин Стародум, поехал в Сибирь; а как несколько уже
лет не было о нем ни слуху, ни вести, то мы и считаем его покойником. Мы, видя, что она осталась одна, взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим.
Софья. Всех и вообразить не можешь. Он хотя и шестнадцати
лет, а достиг уже до последней степени своего совершенства и дале не
пойдет.
Потом
пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат в то время не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому, не по горячим следам, а несколько
лет спустя.
Шли они по ровному месту три
года и три дня, и всё никуда прийти не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.
Однако до 1790
года дело все еще кой-как
шло.
Сменен в 1802
году за несогласие с Новосильцевым, Чарторыйским и Строгановым (знаменитый в свое время триумвират [Речь
идет о членах так называемого «негласного комитета», созданного в 1801
году Александром Первым для составления плана государственных преобразований.
Княгиня Тверская
шла с Тушкевичем и родственницей барышней, к великому счастию провинциальных родителей проводившей
лето у знаменитой княгини.
— Я очень рад, поедем. А вы охотились уже нынешний
год? — сказал Левин Весловскому, внимательно оглядывая его ногу, но с притворною приятностью, которую так знала в нем Кити и которая так не
шла ему. — Дупелей не знаю найдем ли, а бекасов много. Только надо ехать рано. Вы не устанете? Ты не устал, Стива?
В третьем и прошлом
году продолжалось то же противодействие мужиков, и уборка
шла тем же порядком.
— Да, вот ты бы не впустил! Десять
лет служил да кроме милости ничего не видал, да ты бы
пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то! Ты бы про себя помнил, как барина обирать, да енотовые шубы таскать!
Свои мужики препятствовали всеми средствами этому нововведению, но дело
пошло, и в первый же
год за луга было выручено почти вдвое.
Сначала Левин, на вопрос Кити о том, как он мог видеть ее прошлого
года в карете, рассказал ей, как он
шел с покоса по большой дороге и встретил ее.
— Это игрушка, — перебил его Левин. — Мировые судьи нам не нужны. Я в восемь
лет не имел ни одного дела. А какое имел, то было решено навыворот. Мировой судья от меня в сорока верстах. Я должен о деле, которое стоит два рубля,
посылать поверенного, который стоит пятнадцать.
Шесть
лет возилась около здания; но климат, что ли, мешал, или материал уже был такой, только никак не
шло казенное здание выше фундамента.
Потом
пошли осматривать крымскую суку, которая была уже слепая и, по словам Ноздрева, должна была скоро издохнуть, но
года два тому назад была очень хорошая сука; осмотрели и суку — сука, точно, была слепая.
Иван Антонович как будто бы и не слыхал и углубился совершенно в бумаги, не отвечая ничего. Видно было вдруг, что это был уже человек благоразумных
лет, не то что молодой болтун и вертопляс. Иван Антонович, казалось, имел уже далеко за сорок
лет; волос на нем был черный, густой; вся середина лица выступала у него вперед и
пошла в нос, — словом, это было то лицо, которое называют в общежитье кувшинным рылом.
«Нет, я не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий
год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог
пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
— И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… того и гляди,
пойдешь на старости
лет по миру!
Чичиков тоже устремился к окну. К крыльцу подходил
лет сорока человек, живой, смуглой наружности. На нем был триповый картуз. По обеим сторонам его, сняв шапки,
шли двое нижнего сословия, —
шли, разговаривая и о чем-то с <ним> толкуя. Один, казалось, был простой мужик; другой, в синей сибирке, какой-то заезжий кулак и пройдоха.
— Да я и строений для этого не строю; у меня нет зданий с колоннами да фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. А уж крестьян от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у меня работают только в голодный
год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, то увидишь — всякая тряпка
пойдет в дело, всякая дрянь даст доход, так что после отталкиваешь только да говоришь: не нужно.
А вот пройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин ни слишком большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку своего соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: «Смотри, смотри, вон Чичиков, Чичиков
пошел!» И потом, как ребенок, позабыв всякое приличие, должное знанию и
летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая: «Чичиков!
Тут человек
идет рядом с природой, с временами
года, соучастник и собеседник всему, что совершается в творенье.
У меня есть в запасе готовый хлеб; я и теперь еще
послал в Сибирь, и к будущему
лету вновь подвезут.
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С
летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать
лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто
славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.
Ее прогулки длятся доле.
Теперь то холмик, то ручей
Остановляют поневоле
Татьяну прелестью своей.
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами
Еще беседовать спешит.
Но
лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана…
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл — и вот сама
Идет волшебница зима.
Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек,
Виясь, бежит зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, —
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
«Владимир Ленской здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то
год, таких-то
лет.
Покойся, юноша-поэт...
Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду
славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных
лет,
Как на лугах ваш легкий след.
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей
славы не ловлю.
Не так ли я в былые
годыПровел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?
«Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?» — «Около двух
лет». —
«На ком?» — «На Лариной». — «Татьяне!»
«Ты ей знаком?» — «Я им сосед». —
«О, так
пойдем же». Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него…
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.
Волшебный край! там в стары
годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался
славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти
лет. Здоровый румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень
шла к нему.
Ему
шел уже двенадцатый
год, когда все намеки его души, все разрозненные черты духа и оттенки тайных порывов соединились в одном сильном моменте и, тем получив стройное выражение, стали неукротимым желанием. До этого он как бы находил лишь отдельные части своего сада — просвет, тень, цветок, дремучий и пышный ствол — во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно, все — в прекрасном, поражающем соответствии.
Она бы
пошла на это нарочно сама, а в четвертом и в пятом веках ушла бы в Египетскую пустыню и жила бы там тридцать
лет, питаясь кореньями, восторгами и видениями.
Он глубоко задумался о том: «каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать
лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я
иду теперь, когда сам знаю, что все это будет именно так, как по книге, а не иначе!»
Прошлого
года уверил нас для чего-то, что в монахи
идет: два месяца стоял на своем!
«Где это, — подумал Раскольников,
идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу
лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
В первый же день по приезде
пошел я по разным этим клоакам, ну, после семи-то
лет так и набросился.
Кабанов. А его, подлеца, в Тяхту, к китайцам. Дядя к знакомому купцу какому-то
посылает туда на контору. На три
года его туды.
С тобой всю
славу разделю:
Конюшню, как дворец огромный,
Построить для тебя велю,
А
летом отведу луга тебе поёмны...
И наконец приходит срочный
год,
Царь-Лев за сыном
шлёт.
Зато по всякий
год,
Обилием и чистотою вод
И пользу приношу, и в честь вхожу и в
славу.
В тот грозный
годПокойный царь еще Россией
Со
славой правил.
— Да вот
пошел семнадцатый годок, — отвечала матушка. — Петруша родился в тот самый
год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще…
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик
лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин
пошел хлопотать.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело
шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772
года.
— И, пустое! — сказала комендантша. — Где такая крепость, куда бы пули не залетали? Чем Белогорская ненадежна?
Слава богу, двадцать второй
год в ней проживаем. Видали и башкирцев и киргизцев: авось и от Пугачева отсидимся!