Неточные совпадения
Все, что тогда было поживей умом и попорядочнее, мужчины и женщины, по-своему
шло вперед, читало, интересовалось и событиями на Западе, и всякими выдающимися фактами внутренней жизни, подчинялось, правда, общему гнету сверху, но не всегда мирилось с ним, сочувствовало тем, кто «пострадал», значительно было подготовлено к тому движению, которое началось после Крымской войны, то есть всего три
года после того, как мы вышли из гимназии и превратились в студентов.
Он кончил очень некрасной долей, растратив весь свой наследственный достаток. На его примере я тогда еще отроком, по пятнадцатому
году, понимал, что у нас трудненько жилось всем, кто
шел по своему собственному пути, позволял себе ходить в полушубке вместо барской шубы и открывать у себя в деревне школу, когда никто еще детей не учил грамоте, и хлопотать о лишних заработках своих крестьян, выдумывая для них новые виды кустарного промысла.
И это было на склоне ее карьеры, в 60-х
годах, когда я, приехав раз в Нижний зимой, уже писателем, видел ее, кажется, в этой самой «Гризельде» и
пошел говорить с нею в уборную.
Бородкин врезался мне в память на долгие
годы и так восхищал меня обликом, тоном, мимикой и всей повадкой Васильева, что я в Дерпте, когда начал играть как любитель, создавал это лицо прямо по Васильеву. Это был единственный в своем роде бытовой актер, способный на самое разнообразное творчество лиц из всяких слоев общества: и комик и почти трагик, если верить тем, кто его видал в ямщике Михаиле из драмы А.Потехина «Чужое добро впрок не
идет».
Если за Щепкиным значилась неувядаемая
слава быть создателем Фамусова и городничего, то Садовский, уже и в зиму 1852–1853
года, появлялся в разнообразных созданиях — в Осипе, Подко-лесине, купце Большове.
Думаю, что главное русло русской культурной жизни, когда время подошло к 60-м
годам, было полно молодыми женщинами или зрелыми девушками этого именно этическо-социального типа. История показала, что они, как сестры, жены и потом матери двух поколений, не помешали русскому обществу
идти вперед.
В связи со всем этим во мне
шла и внутренняя работа, та борьба, в которой писательство окончательно победило, под прямым влиянием обновления нашей литературы, журналов, театра, прессы. Жизнь все сильнее тянула к работе бытописателя. Опыты были проделаны в Дерпте в те последние два
года, когда я еще продолжал слушать лекции по медицинскому факультету. Найдена была и та форма, в какой сложилось первое произведение, с которым я дерзнул выступить уже как настоящий драматург, еще нося голубой воротник.
Но для русскогомолодого человека, с того момента, как наше отечество в 1856
году встрепенулось и
пошло другим ходом, в стенах alma mater воздух оставался совершенно чужим.
Вот что звенело в ушах дерптского студиоза — автора злосчастного руководства, когда он
шел от Сухаревой башни к тому домику мещанки Почасовой (эта фамилия оставалась у меня в памяти десятки
лет), где гостил у своего товарища.
Мое юношеское любовное увлечение оставалось в неопределенном status quo. Ему сочувствовала мать той еще очень молодой девушки, но от отца все скрывали. Семейство это уехало за границу. Мы нередко переписывались с согласия матери; но ничто еще не было выяснено. Два-три
года мне нужно было иметь перед собою, чтобы стать на ноги, найти заработок и какое-нибудь"положение". Даже и тогда дело не обошлось бы без борьбы с отцом этой девушки, которой тогда
шел всего еще шестнадцатый
год.
И я был в курсе многого, что делалось в университете, где тогда веяло уже новым духом, допущены были женщины,
шло сильное движение,которое и разыгралось «событием» в сентябре 1861
года, когда университет был закрыт на целый
год.
П.И.
шел именно тогда, что называется,"полным ходом". Затеянный им еженедельник
пошел также с небывалым успехом; подписка в начале
года поднялась, кажется, до шести тысяч, что по тем временам была цифра необычайная.
Только что сошел в преждевременную могилу А.Е.Мартынов, и заменить его было слишком трудно: такие дарования родятся один — два на целое столетие. Смерть его была тем прискорбнее, что он только что со второй половины 50-х
годов стал во весь рост и создал несколько сильных, уже драматических лиц в пьесах Чернышева, в драме По-техина «Чужое добро впрок не
идет» и, наконец, явился Тихоном Кабановым в «Грозе».
Из моих конкурентов трое владели интересом публики: Дьяченко (которого я ни тогда, ни позднее не встречал); актер Чернышев и Николай Потехин, который
пошел сразу так же ходко, как и старший брат его Алексей, писавший для сцены уже с первой половины 50-х
годов.
Младший — Николай, перешедший также из Казани, увлекался разными веяниями, а также и разными предметами научных занятий. Он из математика превратился в юриста и скоро сделался вожаком, оратором на вечеринках и сборищах. Та зима как раз и
шла перед взрывом беспорядков к сентябрю 1861
года.
Обуховские дела брали у меня всего больше времени, и, несмотря на мое непременное желание уладить все мирно, я добился только того, что какой-то грамотей настрочил в губернский город жалобу, где я был назван"малолеток Боборыкин"(а мне
шел уже 25-й
год) и выставлен как самый"дошлый"их"супротивник".
Но дефицит по изданию"Библиотеки для чтения"заставил меня к 1864
году заложить мою землю с лесом в Нижегородском дворянском банке за ничтожную сумму в 15 000 рублей (теперь она стоила бы гораздо более ста тысяч), и она
пошла с аукциона менее чем за двадцать тысяч.
И вышло так, что все мое помещичье достояние
пошло, в сущности, на литературу. За два
года с небольшим я, как редактор и сотрудник своего журнала, почти ничем из деревни не пользовался и жил на свой труд. И только по отъезде моего товарища 3-ча из имения я всего один раз имел какой-то доход, пошедший также на покрытие того многотысячного долга, который я нажил издательством журнала к 1865
году.
Гликерии Николаевне Позняковой
шел тогда шестнадцатый
год.
Мне как писателю, начавшему с ответственных произведений, каковы были мои пьесы, не было особенной надобности в роли фельетониста. Это сделалось от живости моего темперамента, от желания иметь прямой повод усиленно наблюдать жизнь тогдашнего Петербурга. Это и беллетристу могло быть полезным. Материального импульса тут не было… Заработок фельетониста давал очень немного. Да и вся-то моя кампания общественного обозревателя не
пошла дальше сезона и к
лету была прервана возвращением в деревню.
Дирекция, по оплошности ли автора, когда комедия его
шли на столичных сценах, или по чему другому — ничего не платила ему за пьесу, которая в течение тридцати с лишком
лет дала ей не один десяток тысяч рублей сбору.
Квадри в труппе Пассажа выделялся большой опытностью и способностью браться за всякие роли. Он мог бы быть очень недурным легким комиком, но ему хотелось всегда играть сильные роли. Из репертуара Потехина он выступил в роли ямщика"Михаилы"(в"Чужое добро впрок не
идет"), прославленной в Петербурге и Москве игрой Мартынова и Сергея Васильева, а в те
годы и Павла Васильева, — на Александрийском театре.
С тех пор я более уже не видал Ристори ни в России, ни за границей вплоть до зимы 1870
года, когда я впервые попал во Флоренцию, во время Франко-прусской войны. Туда приехала депутация из Испании звать на престол принца Амедея. В честь испанцев
шел спектакль в театре"Николини", и Ристори, уже покинувшая театр, проиграла сцену из"Орлеанской девы"по-испански, чтобы почтить гостей.
Он не мог заранее предвидеть, что его роман подольет масла к тому, что разгорелось по поводу петербургских пожаров. До сих пор легенда о том, что подожгли Апраксин двор студенты вместе с поляками, еще жива. Тогда революционное брожение уже начиналось. Михайлов за прокламации
пошел на каторгу. Чернышевский
пошел туда же через полтора
года. Рассылались в тот сезон 1861–1862
года и подпольные листки; но все-таки о"комплотах"и революционных приготовлениях не ходило еще никаких слухов.
Но все это относится к тем
годам, когда я был уже двадцать
лет романистом. А речь
идет у нас в настоящую минуту о том, под каким влиянием начал я писать, если не как драматург, то как романист в 1861
году?
Гимназистом и студентом я немало читал беллетристики; но никогда не пристращался к какому-нибудь одному писателю, а так как я до 22
лет не мечтал сам
пойти по писательской дороге, то никогда и не изучал ни одного романиста, каковой образец.
За два с лишком
года, как я писал роман, он давал мне повод и возможность оценить всю свою житейскую и учебную выучку, видеть, куда я сам
шел и непроизвольно и вполне сознательно. И вместе с этим передо мною самим развертывалась картина русской культурной жизни с эпохи"николаевщины"до новой эры.
Эта роковая неустойка и была главной причиной того, что я был затянут в издательство"Библиотеки"и не имел настолько практического навыка и расчета, чтобы
пойти на ее уплату, прекратив издание раньше, например, к концу 1864
года. Но и тогда было бы уже поздно.
Очень просто: контора журнала была при магазине, принадлежавшем бывшему хозяину, и вся подписка
шла в его карман до конца
года; следовательно, у меня не было фактической возможности ничего проверить.
Оно
шло еще без особых тисков и денежных треволнений до начала 1864
года и дальше, до половины его. Но тогда уже выкупная ссуда была вся истрачена и пришлось прибегать к частным займам, а в августе 1864
года я должен был заложить в Нижегородском Александровском дворянском банке всю землю за ничтожную сумму в пятнадцать тысяч рублей, и все имение с торгов
пошло за что-то вроде девятнадцати тысяч уже позднее.
С 1867
года, когда я опять наладил мою работу как беллетриста и заграничного корреспондента, часть моего заработка уходила постоянно на уплату долгов. Так
шло и по возвращении моем в Россию в 1871
году и во время нового житья за границей, где я был очень болен, и больной все-таки усиленно работал.
В 1873
году скончался мой отец. От него я получил в наследство имение, которое — опять по вине"Библиотеки" — продал. По крайней мере две трети этого наследства
пошли на уплату долгов, а остальное я по
годам выплачивал вплоть до 1886
года, когда наконец у меня не осталось ни единой копейки долгу, и с тех пор я не делал его ни на полушку.
Корреспонденции Берга были целые статьи, в нашем журнализме 60-х
годов единственные в своем роде. Содержание такого сотрудника было не совсем по нашим средствам. Мы помещали его, пока было возможно. Да к тому же подавление восстания
пошло быстро, и тогда политический интерес почти что утратился.
Я уже сказал выше, что других знаменитостей того времени, как Некрасова, Гончарова, Салтыкова, я в те
годы, 1863–1865, лично еще не знал, и наше знакомство
пошло уже после возвращения моего в Петербург, к 1871
году.
Мне в эти
годы, как журналисту, хозяину ежемесячного органа, можно было бы еще более участвовать в общественной жизни, чем это было в предыдущую двухлетнюю полосу. Но заботы чисто редакционные и денежные хотя и расширяли круг деловых сношений, но брали много времени, которое могло бы
пойти на более разнообразную столичную жизнь у молодого, совершенно свободного писателя, каким я был в два предыдущих петербургских сезона.
В настоящую минуту, когда я пишу эти строки (то есть в августе 1908
года), за такое письмо обвиненный попал бы много-много в крепость (или в административную ссылку), а тогда известный писатель, ничем перед тем не опороченный,
пошел на каторгу.
Я превратился как бы в студента, правда весьма"великовозрастного", так как мне тогда уже
шел тридцатый
год. Но нигде, ни в каком городе (не исключая и немецких университетских городов), я так скоро не стряхнул бы с себя того, что привез с собою после моих издательских мытарств.
Сезон в Москве
шел бойко. Но к Новому
году меня сильно потянуло опять в Париж. Я снесся с редакторами двух газет в Москве и Петербурге и заручился работой корреспондента. А газетам это было нужно. К апрелю 1867
года открывалась Всемирная выставка, по счету вторая. И в конце русского декабря, в сильный мороз, я уже двигался к Эйдкунену и в начале иностранного января уже поселился на самом бульваре St. Michel, рассчитывая пожить в Париже возможно дольше.
Я
шел по Regent-Street в обществе А.И.Бенни и Роль-стона и не знаю, какая внезапная ассоциация идей привела меня к такому же внезапному выводу о полной моральной несостоятельности наших светских женщин. Но это явилось мне не в виде сентенции, а в образе молодой женщины из того «круга», к которому я достаточно присмотрелся в Петербурге в сезоны 1861–1865
годов.
И в Оксфорде, и в Кембридже царила еще дуалистическая метафизика, да и в конце 90-х
годов (как я сам мог убедиться в этом) Оксфорд
шел — в философском смысле — на буксире немецких метафизиков, неокантианцев и других.
В сезон 1868
года он уже из директора театра очутился гастролером в театре, где
шла пьеса Диккенса, переделанная из его романа"Проезд закрыт".
В 1908
году я заказал ее фотографический снимок и два экземпляра
послал в Россию.
А потом
пошли года, когда он постоянно разрывался между своими русскими писательскими связями и тем, что его влекло в чужие края.
Старший из них — Иоганн — тогда, в конце 60-х
годов, был уже на верху
славы как виртуоз и композитор вальсов, но опереточной, такой же блестящей, карьеры еще не начинал.
Это было в конце
лета того же 1869
года. После поездки в Испанию (о которой речь
пойдет дальше) я, очень усталый, жил в Швейцарии, в одном водолечебном заведении, близ Цюриха. И настроение мое тогда было очень элегическое. Я стал тяготиться душевным одиночеством холостяка, которому уже перевалило за тридцать, без всякой сердечной привязанности.
В самом начале театрального сезона 1869–1870
года в"Водевиле"дебютировала молодая артистка, по газетным слухам — русская, если не грузинская княжна, готовившая себя к сцене в Париже. Она взяла себе псевдоним"Дельнор". Я с ней нигде перед тем не встречался, и перед тем, как
идти смотреть ее в новой пьесе"Дагмар", я был скорее неприязненно настроен против этой русской барышни и ее решимости выступить сразу в новой пьесе и в заглавной роли в одном из лучших жанровых театров Парижа.
Для тогдашнего своего возраста (ему
шел 58-й
год) он смотрел еще моложаво, хотя лицо, по своему окрашиванью и морщинам, не могло уже назваться молодым. Рост пониже среднего, некоторая полнота, без тучности, широкий склад, голова немного откинутая назад, седеющие недлинные волосы (раньше он отпускал их длиннее), бородка. Одет был в черное, без всякой особой элегантности, но как русский барин-интеллигент.
— Скажите, что нового в политическом мире? — когда ей
шел всего седьмой
год.
К 1870
году я начал чувствовать потребность отдаться какому-нибудь новому произведению, где бы отразились все мои пережитки за последние три-четыре
года. Но странно! Казалось бы, моя любовь к театру, специальное изучение его и в Париже и в Вене должны были бы поддержать во мне охоту к писанию драматических вещей. Но так не выходило, вероятнее всего потому, что кругом
шла чужая жизнь, а разнообразие умственных и художественных впечатлений мешало сосредоточиться на сильном замысле в драме или в комедии.